Диана Машкова - Ты, я и Гийом

• Название: Ты, я и Гийом
• Автор: Диана Машкова
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-699-43627-9

Как же все непросто в судьбе молодой аспирантки из Казани Яны Семеновой! Душа стремится к полету, а жизнь настойчиво подбрасывает разочарования одно за другим: бесперспективность выбранной профессиональной стези, неудачный брак, отнюдь не романтичная действительность. А тут еще обожаемый Гийом Аполлинер, творчеством которого увлечена Яна, беспрестанно напоминает о том, что не может человек быть счастлив, не познав истинной любви, когда душа и тело изнывают от страсти, а чувства плещут через край. Вот уж чего нет – того нет. Самое время впасть в депрессию и поставить на себе крест. И тогда появляется он – тот самый долгожданный, единственный и настоящий…

---

Глава 2

Артему я не писала целую неделю – стоически выжидала время. И хотя знала, что новых сообщений в моем ящике просто не может быть, каждый день выкраивала время между прогулками, кормлениями, переодеваниями и диссертацией, чтобы заглянуть в свой почтовый ящик. А когда установленный мною же самой срок истек, дрожа от нетерпения, написала ответ. «Здравствуй, Артем. Было приятно снова получить от тебя письмо, но сразу ответить не получилось – как всегда, не хватает времени. Рада, что от нашего общения у тебя осталось хорошее впечатление. Мне тоже было легко с тобой, а главное – интересно, так что обязательно увидимся еще. Целую (не возражаешь?). Яна». Я долго стирала и снова набирала это самое «целую». С одной стороны, не могла удержаться – за неделю мысленно так далеко зашла, что «целую» казалось элементом необходимым и само собой разумеющимся, с другой – он-то мне пока ничего подобного не писал. К тому же нечестно было подогревать интерес человека, заранее зная, что между нами ничего не может быть. Но я махнула на свои сомнения рукой и оставила все как есть. Отправив письмо, открыла файл с первой главой и вместо того, чтобы не терять ни минуты из драгоценных двух часов свободы в сутки, начала активно пропадать в собственных фантазиях и ждать ответ. Это было уже серьезно. И почему я вовремя не спохватилась?

Дни проходили в постоянных заботах. Катя научилась самостоятельно выбираться из кроватки и теперь могла неожиданно оказаться в самом неподходящем месте. Я уже только тем и занималась, что каждый день очищала пространство и прятала по антресолям мелкие предметы из очередного «культурного слоя» квартиры, которую Катя в силу возросших возможностей спешила освоить. Она вскрывала шкафы, тумбочки, коробки, добиралась до винчестера, телевизора и монитора. Попытки объяснить, что это плохо, нельзя, опасно, «уф!», в конце концов, если так понятнее, приводили к взаимным огорчениям и Катиным слезам. Последнее обстоятельство давало прочим членам семьи – прежде всего Славе – основание считать меня никчемной матерью. А я и не спорила – по сути, так оно, наверное, и было. Но вот если бы он постарался не воспитывать меня, а помочь, глядишь, все бы изменилось.

В июне на кафедре должно было состояться обсуждение первой главы диссертации. Время поджимало. А я разрывалась между ребенком, домашними заботами и попытками писать. Каждый день был рассчитан по минутам – встаем, делаем раз, делаем два, делаем три – и так до позднего вечера. Но параллельно с жизнью реальной я существовала еще в двух измерениях: в постоянном внутреннем диалоге с Артемом и в размышлениях о творчестве Аполлинера. Я могла идти по улице, катя перед собой коляску, и быть за тысячу километров в своих мыслях, могла готовить обед, а думать об эстетической концепции Костровицкого, убираться в квартире, мыть полы, а рассуждать о том, почему имена Артем и Гийом кажутся мне созвучными.

Катенька пользовалась моей отрешенностью безо всяких зазрений совести: творила бог весть что, переворачивала в доме все вверх дном и упорно проверяла на прочность мое терпение. С ним, кажется, у меня начались серьезные проблемы. Я все чаще раздражалась в ответ на шалости дочки, все реже сдерживалась в выражениях и все яснее сознавала, что влипла, застряв в этой однообразной, рутинной жизни, которая была намертво приклеена к дому и ребенку. Я страстно мечтала о жизни другой.

Находясь глубоко в себе, я даже не заметила, как в Казань пришла весна.

В конце апреля снежные сугробы превратились в звонкие ручейки и убежали вниз, к реке. Первым похвастался сухими, по-весеннему блестящими дорожками стоящий на возвышенности Казанский государственный университет. В тот день мама наконец сжалилась надо мной и пришла посидеть с Катериной, чтобы я съездила на кафедру, показалась научному руководителю, которая наверняка уже забыла, как выглядит ее аспирантка, и забрала стипендию.

Я ощутила наступление весны каким-то загадочным образом – в одну секунду: не замечала ее, не замечала, а потом вдруг почувствовала моментально всем телом, словно неожиданно очнулась от зимней спячки. Чувства обострились, обоняние усилилось, глаза стали видеть острее, уши воспринимали все, вплоть до тишайшего шепота и вздохов вокруг. А вздохов, надо сказать, хватало. Студенты, не разошедшиеся после занятий по домам и общежитиям, собирались погреться на «сковородке» – полукруглом, с деревянными скамейками и памятником Ленину в центре, скверике напротив главного здания университета. Шептались о чем-то увлеченно, бросали друг на друга страстные взгляды, объединялись в пары. И томно вздыхали. Солнышко ласково смотрело на них и, играя, отражалось в каждом зрачке, в каждой улыбке. Я с завистью наблюдала за этими беззаботными студенческими посиделками – как же хотелось утраченной свободы! Всего несколько лет назад и я могла себе позволить спокойно развалиться после занятий на скамеечке в обнимку с будущим мужем, вяло выясняя отношения и не забывая при этом подставлять лицо весеннему солнцу в надежде заполучить первый загар. А теперь – все. Мужу не до меня, мне не до него. Сама я беспросветно погрязла в быту и науке (господи, ну как же это можно совместить?), времени ни минуты, а главное – негоже молодой маме, загруженной аспирантке заниматься демонстрацией безделья и праздности бытия. Я как-то особенно болезненно осознала, что студенческие годы прошли, а с ними исчезло и пьянящее ощущение бескрайней полноты жизни. В мою душу прокралось и поселилось там со всем возможным комфортом это самое «мучительное чувство ускользающего времени», которым страдал Аполлинер. И не он один, если уж на то пошло. Первым в плеяде французских поэтов осознал эту муку, скорее всего, Бодлер, а за ним и все прогрессивное человечество. Черт возьми, ну а я-то тут при чем? Или просто заразилась, как заражаются люди любой отрицательной эмоцией, которую способны ощутить? А когда-то ведь и я жила, как жилось, и для меня с наступлением весны начинались бессмысленные шатания по городу, свидания, душевные посиделки на «сковородке» и бурные праздники жизни за старым анатомическим театром – подальше от посторонних (преподавательских) глаз. На десять человек мы выпивали несколько бутылок дешевого вина или пару – водки, моментально пьянели, шутили, дурачились кто во что горазд и были счастливы, наслаждаясь весной, друг другом, влюбленностью, красотой вокруг. А вот теперь, пробегая мимо Ленина на крейсерской скорости в направлении автобусной остановки, я успела только вытянуть шею, рассматривая сегодняшних счастливчиков, с сожалением вздохнуть, позавидовать им всей душой и насильственно переключиться на мысленное написание первой главы. Благо, пока доберусь до дома, пройдет еще минут сорок, а за это время, пользуясь отсутствием детского плача, капризов и требований, можно о многом поразмышлять.

Вообще, к биографической части любого исследования я, откровенно говоря, еще со школы относилась скептически. Признавала право каждого индивидуума на свободную, не разбираемую другими на запчасти, личную жизнь. Нечестно было ковырять и обнажать до костей бесчисленные романы поэтов, писателей, художников и музыкантов (за что им такое наказание?) да еще и обсуждать на страницах статей, учебников, диссертаций их жизненные неурядицы, странности и черты. Сдались всему миру их матери, любовницы и несчастные жены. К чему? Все уже сказано. Читайте, смотрите, слушайте и воспринимайте их творения так, как понимаете вы. Пропускайте через собственное «я» – и точка.

Но Аполлинер, как показалось мне с самого начала, не прятался подобно многим другим за вымыслом. Он с готовностью приправлял свои художественные произведения кусочками и кусищами собственной биографии. Он так прочно впечатал, вбил, вонзил в каждую страницу свое исключительное «Я», что оно как стержень держало на себе всю концепцию. Так что от личности было не уйти. Я мысленно принесла глубочайшие извинения бессмертному, в этом у меня сомнений не было, духу Вильгельма Костровицкого и приступила. Пришлось оправдываться тем, что я отнюдь не собираюсь самостоятельно копаться в так называемом «грязном белье». Все уже задолго до меня откопали, рассмотрели и разложили по стопкам. Осталось тактично и выборочно презентовать то, что имеет непосредственное отношение к делу.

Прежде всего хотелось показать, что Гийом Аполлинер был натурой сложной и неоднозначной. В нем, это признавали и современники, и многочисленные исследователи, говорила буйная смесь противоположностей: веселости и меланхолии, чувственности и тирании, наивности и острого ума, внутренней чистоты и показного свинства. Кстати, весьма свойственная характеристика для многих французских поэтов.

Перелопатив предварительно не один вариант биографии Аполлинера – причем зарубежные исследователи выступали более «откровенно» и были более жадными до интимных подробностей, – я обнаружила многочисленные обвинения в адрес матери поэта, Анжелики Костровицкой. Какой только ее не называли – деспотичной, взбалмошной, капризной, фривольной. Чего она только не вытворяла – играла в казино, ввязывалась в авантюры, меняла мужчин, отравляла жизнь собственным сыновьям. Мне даже обидно стало за женщину, которая подарила миру гения и которую теперь принято было поносить на каждом углу. Ведь, что ни говори, а если б не ее неординарность и этот самый «деспотизм», Вильгельм Костровицкий никогда не стал бы Аполлинером. Я тяжело вздохнула, подумав о собственных родителях. Как знать, если бы моя мама оказалась более сдержанной в своих эмоциях и не попрекала бы меня всем, чем можно, лет так с пятнадцати, может, и я бы не страдала муками души, не была бы так привязана к литературе. Не стремилась бы отказаться от внешнего мира, охотно меняя его на мир писательских фантазий. Не захотела бы уйти внутрь себя, чтобы там осознать, переварить смысл сказанного и изобрести для себя достойную ценность бытия. Мысленно я вернулась к Аполлинеру. Ну и пусть тяжелое детство, искалеченная душа и разбитое сердце. Как ни крути, а за все в этой жизни приходится платить. И никогда цена не бывает скромной – только соответственной дару. Зато Аполлинер оказался заражен непреодолимой потребностью скармливать миру свои обостренные чувства, вливать в него изощренные мысли одну за другой, подмешивая их в строки собственных стихов. Одним словом, мне мучительно захотелось оставить в покое мадам Костровицкую и не мыть ей кости в очередной, уже неизвестный по счету раз на страницах первой главы. Ну, возможно, неординарная, импульсивная, даже жестокая. Только какой бы был от нее толк, если б она оказалась праведной женщиной и вырастила двух правильных сыновей?