Хавьер Мариас - Дела твои, любовь

• Название: Дела твои, любовь
• Автор: Хавьер Мариас
• Издательство: ACT: CORPUS
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-17-077816-4

Хавьер Мариас — современный испанский писатель, литературовед, переводчик, член Испанской академии наук. Его книги переведены на десятки языков (по-русски выходили романы «Белое сердце», «В час битвы завтра вспомни обо мне» и «Все души») и удостоены крупнейших международных и национальных литературных наград. Так, лишь в 2011 году он получил Австрийскую государственную премию по европейской литературе, а его последнему роману «Дела твои, любовь» была присуждена Национальная премия Испании по литературе, от которой X. Мариас по целому ряду веских причин отказался. Кроме того, этот же роман ведущими критиками страны был назван лучшей книгой года. Добавим, что Мариас — один из весьма немногих испаноязычных авторов, чьи произведения включены в серию Modern Classics издательства Penguin Books (наряду с текстами Гарсиа Лорки, Борхеса, Неруды, Гарсиа Маркеса и Октавио Паса).

---

Она замолчала и посмотрела в сторону соседней комнаты, где находились дети. Оттуда был слышен звук телевизора — значит, все было в порядке. Как я уже успела заметить, дети у Луисы были очень воспитанные, сейчас таких редко можно встретить. Меня почему-то не удивляло, что Луиса была так откровенна со мной, хотя я не была ее подругой. Возможно, она просто не могла говорить ни о чем другом и за те месяцы, что прошли после смерти Десверна, успела замучить всех близких своим горем и своим нежеланием ничего, кроме этого горя, не замечать, а может быть, ей уже было стыдно постоянно говорить им об одном и том же, и она обрадовалась случаю излить душу постороннему человеку — мне. Наверное, ей было все равно, кто ее собеседник, главное, чтобы это был новый человек, с которым она могла бы все начать сначала. Это еще одна из неприятных сторон любого несчастья: тот, кого оно коснулось, переживает его гораздо дольше окружающих, которым не всегда хватает терпения снова и снова выслушивать один и тот же рассказ и одни и те же жалобы. Так что рано или поздно мы остаемся один на один со своим горем: нам больше не с кем поговорить о нем, потому что наше горе — единственное, что нам осталось в этой жизни, — становится невыносимым для окружающих, отталкивает их от нас. Мы понимаем, что для всех остальных наша беда уже в прошлом, что никто не станет приносить себя в жертву ради сопереживания, никто не в состоянии слишком долго наблюдать чужое страдание, что на это мы вправе рассчитывать только какое-то время — пока еще остро сочувствие и еще свежа рана и для тех, кто находится рядом и поддерживает нас в трудную минуту, есть возможность показать себя с лучшей стороны: почувствовать себя спасителями, опорой, почувствовать себя необходимыми. Но, убедившись, что время идет, а мы не меняемся, не становимся прежними, они понимают тщетность своих усилий и опускают руки. Они воспринимают наше нежелание пойти им навстречу как личную обиду и отдаляются от нас. "Разве ему недостаточно меня? Почему он не хочет вернуться к жизни, если я рядом с ним? Почему так цепляется за свою боль? Ведь прошло уже много времени, и я постоянно пытаюсь отвлечь его, утешить? Если он не может справиться со своей бедой — что ж, пусть продолжает страдать дальше, пусть ему будет хуже, пусть он даже исчезнет". И мы поступаем именно так: отгораживаемся от мира, замыкаемся в себе, прячемся от людей. Возможно, в тот вечер я была нужна Луисе как раз для того, чтобы она могла хоть какое-то время не притворяться и не прятаться, чтобы могла побыть самой собой: скорбящей, тоскующей, думающей лишь, об одном женщиной. Безутешной вдовой, как говорят в таких случаях.

Я тоже посмотрела в сторону той комнаты, где были дети.

— Они, наверное, для тебя сейчас опора и поддержка, — кивнула я в сторону детей. — Ты должна о них заботиться, а значит, тебе есть для чего просыпаться по утрам. Тебе приходится быть сильной, держать себя в руках. Я права? Нужно помнить, что теперь они зависят от тебя намного больше, чем раньше. Это, конечно, тяжкий груз, но это и твое спасение: это самое важное, что есть в твоей жизни. Или я не права? — спросила я, заметив, что ее лицо помрачнело еще больше, а тот глаз, что был крупнее, сузился до размеров того, что был поменьше. Она сделала несколько глубоких вдохов, словно ей необходимо было успокоиться, прежде чем произнести то, что она собиралась произнести.

— Все совсем наоборот, — заговорила она наконец. — Я что угодно отдала бы за то, чтобы их сейчас здесь не было, чтобы у нас с Мигелем не было детей. Пойми меня правильно: дело не в том, что я раскаиваюсь в том, что они появились на свет, — нет, я без них жить не в силах, я люблю их, я люблю их, наверное, даже больше, чем любила Мигеля. По крайней мере, когда я думаю о том, что кто-то из них — любой — тоже мог бы умереть, я понимаю, что эта потеря для меня была бы куда более страшной. Я ее просто не пережила бы. Но сейчас присутствие детей для меня невыносимо. Мне тяжело даже видеть их. Если бы они вдруг исчезли на время — погрузились в сон, что ли, и спали до того, как придет время их разбудить! Я хотела бы, чтобы они оставили меня в покое, чтобы не спрашивали ни о чем, ничего не просили, чтобы не висли на мне, как они виснут все эти дни, бедняжки. Мне необходимо остаться наедине с собой, не нести ни за кого ответственности, не заставлять себя чудовищным усилием воли (на которое у меня уже не осталось сил) возвращаться мыслями к ежедневным заботам: не беспокоиться о том, пообедали ли они, тепло ли оделись, не простудились ли, не поднялась ли у них температура. Я хотела бы лежать целый день в постели, делать только то, что я хочу, не думая ни о ком другом, и постепенно приходить в себя. Если я вообще когда-нибудь смогу прийти в себя. Надеюсь, что смогу, хотя и не представляю как. Но пока я очень слаба, и мне совершенно не нужны рядом еще два человека, куда более слабые, чем я, и гораздо меньше, чем я, понимающие, что произошло, и которых мне к тому же ужасно, невыносимо жаль — не потому, что нас постигло горе (оно лишь обостряет чувства): эта жалость жила во мне с самого начала и будет жить всегда.

— Что значит "с самого начала"? Что значит "всегда"?

— У тебя есть дети? — ответила она вопросом на вопрос.

Я отрицательно покачала головой.

— Все говорят, что дети приносят много радости, и это правда. Но они приносят и много боли. Ты живешь в постоянном страхе за них, и не думаю, что этот страх пройдет когда-нибудь, даже когда они станут взрослыми. И вот об этом говорят гораздо реже. Я вижу, как они растеряны, и мне их очень жаль. Вижу, как они хотят помочь, поддержать меня, но у них ничего не получается — и снова к сердцу подступает жалость. Подступает, когда я смотрю на их серьезные лица, и когда они пытаются шутить, и когда пытаются обмануть — их маленькие хитрости всегда шиты белыми нитками; когда узнаю об их мечтах и о первых разочарованиях, о их планах на жизнь, о их неудачах; когда в очередной раз замечаю, насколько они еще наивны и как многого еще не понимают; когда они задают свои очень логичные вопросы и даже когда мне становится известно об их очередной проделке. Жалость подступает всякий раз, когда понимаешь, сколько всего им еще предстоит узнать и как долог путь, который ждет их впереди и по которому им предстоит пройти самим, хотя этот путь проделало уже столько людей в течение стольких веков, что, кажется, нет необходимости в том, чтобы каждый, кто вновь родится, начинал все сначала. Какой смысл переживать те же обиды, которые пережили все твои предшественники, и совершать те же открытия, которые совершались всеми до тебя и будут совершаться всеми после? А моим детям к тому же выпало на долю несчастье — непредусмотренное, редко кому выпадающее на долю несчастье, без которого они вполне могли бы обойтись. Разве в наше время и в том мире, в котором мы живем, это нормально, когда у тебя убивают отца? И то горе, которое они сейчас переживают, заставляет меня жалеть их еще больше. Я не единственная, кто пережил потерю. Хорошо бы, если бы я была единственной! Я должна все им объяснить, а я не знаю как. Это выше моих сил. Я не могу сказать им, что тот человек ненавидел их отца, что он был его врагом. А если я скажу, что он убил, потому что сошел с ума, они, боюсь, не поймут. Каролина, наверное, что-то сможет понять, но Николас вряд ли.

— Думаю, в этом ты права. И что ты им сказала? Как они восприняли?

— Сказала, в общем, правду. Почти правду. Я долго думала, стоит ли рассказывать сыну о том, как именно умер его отец, — он еще очень мал. Но меня убедили, что будет хуже, если он узнает подробности от друзей. Об убийстве писали в газетах, так что все наши знакомые в курсе, и представь себе, какие версии могут изложить Николасу четырехлетние мальчишки! Наверняка куда более нелепые и ужасные, чем та, которую изложу ему я. Одним словом, я им сказала, что тот человек был страшно сердит, потому что у него отняли дочерей, и по ошибке напал на папу: решил, что он и есть тот злодей. Они спросили меня, кто же тогда отнял дочерей, и я ответила, что это мне неизвестно, что, скорее всего, тот человек и сам этого не знал, потому-то он и искал, на кого излить гнев. Сказала, что все люди казались ему похожими друг на друга, и поэтому он подозревал всех и нападал на всех, что недавно он избил Пабло, приняв его за того, кого считал своим обидчиком. Удивительно, но они очень быстро все поняли: тот человек был очень зол, потому что у него украли детей. И теперь они даже иногда спрашивают у меня, слышно ли что-нибудь о его дочках (я думаю, они представляют их себе маленькими девочками), нашли ли их. Я сказала им, что папе просто не повезло. Что это было как несчастный случай, когда, например, машина сбивает пешехода, или когда один из каменщиков, которые работают на стройке, падает с большой высоты. Что их отец ни в чем не был виноват, что он никому не сделал ничего плохого. Малыш спросил меня, вернется ли папа когда-нибудь. Я ответила, что нет, что он сейчас очень далеко, что он как будто уехал по делам, только на этот раз уехал очень далеко и вернуться не может, но что оттуда, где он сейчас находится, он видит их и продолжает заботиться о них. А чтобы эта новость не показалась им такой страшной, я сказала еще, что могу время от времени говорить с их отцом и что если они хотят известить его о чем-то важном или о чем-то важном спросить, они должны сказать об этом мне, а я ему передам. Старшая, скорее всего, не поверила, потому что никогда не просит ничего передать, а маленький принял мои слова всерьез и иногда просит меня рассказать папе что-нибудь — обычно какие-нибудь пустяки из школьной жизни, которые ему кажутся очень существенными, — и на следующий день спрашивает, рассказала ли я и что ответил папа или обрадовался ли папа, когда узнал, что он уже играет в футбол. Я отвечаю, что еще не говорила, что это не всегда возможно, что нужно немного подождать, а через несколько дней, если Николас не забывает и продолжает спрашивать, что-нибудь придумываю. Каждый раз стараюсь заставить его ждать ответ дольше: надеюсь, что он отвыкнет спрашивать, что он забудет — в его возрасте ни о чем не помнят долго. Он примет на веру то, что будем говорить ему мы с его сестрой. Я гораздо больше беспокоюсь за Каролину: она почти не упоминает об отце, стала очень серьезной и молчаливой. А когда я рассказываю ее брату, что отец, к примеру, смеялся, когда я описывала ему проделки Николаса, или что велел передать, чтобы Николас пинал не одноклассников, а футбольный мяч, она смотрит на меня с той же жалостью в глазах, с какой я смотрю на них с братом, словно ей стыдно, что я лгу. Так что иногда нам всем друг друга жалко: мне — их, а им — меня. Они видят, что мне грустно, понимают, что я изменилась, хотя, поверь мне, я очень стараюсь не плакать и вести себя как обычно, когда они рядом. Но они все замечают, я уверена. Я лишь один раз плакала при них. — Я вспомнила, какое впечатление произвела на меня девочка, когда я впервые увидела их троих вместе в кофейне: как она была внимательна к матери, как опекала ее, как, прощаясь, погладила по щеке. — Мне кажется, они боятся за меня. — Луиса вздохнула и подлила вина в бокал. Она давно не прикасалась к нему — наверное, была из тех, кто умеет вовремя остановиться, или из тех, кто знает свою норму и никогда ее не превышает, кто способен идти по краю и не упасть, даже когда сознает, что все уже потеряно, даже когда не осталось надежды. Она, без сомнения, была в глубоком отчаянии, но я не могла представить ее себе опустившейся, не могла представить, что она сопьется, или перестанет заботиться о детях, или пристрастится к наркотикам, или бросит работу, или (когда-нибудь потом) начнет менять мужчин, одного за другим, чтобы забыть того единственного, кто был для нее всем, — казалось, в ней была какая-то пружина здравого смысла, или чувства долга, или выдержки, или инстинкта самосохранения, или прагматизма — не знаю уж что, но что-то помогало ей удержаться, сохранить себя.