Хавьер Мариас - Дела твои, любовь

• Название: Дела твои, любовь
• Автор: Хавьер Мариас
• Издательство: ACT: CORPUS
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-17-077816-4

Хавьер Мариас — современный испанский писатель, литературовед, переводчик, член Испанской академии наук. Его книги переведены на десятки языков (по-русски выходили романы «Белое сердце», «В час битвы завтра вспомни обо мне» и «Все души») и удостоены крупнейших международных и национальных литературных наград. Так, лишь в 2011 году он получил Австрийскую государственную премию по европейской литературе, а его последнему роману «Дела твои, любовь» была присуждена Национальная премия Испании по литературе, от которой X. Мариас по целому ряду веских причин отказался. Кроме того, этот же роман ведущими критиками страны был назван лучшей книгой года. Добавим, что Мариас — один из весьма немногих испаноязычных авторов, чьи произведения включены в серию Modern Classics издательства Penguin Books (наряду с текстами Гарсиа Лорки, Борхеса, Неруды, Гарсиа Маркеса и Октавио Паса).

---

— Извини, тебе что-нибудь нужно? — Наверное, подумала, что этим жестом я хотела привлечь ее внимание.

— Нет-нет, ничего. Все в порядке. Это я так.

Она наверняка заметила мое волнение. Хорошо еще, что больше никому за нашим столом до меня дела не было: все остальные были заняты только тем, что без конца поднимали тосты и кричали один громче другого. Мне показалось, что кто-то из них уже начал напевать("Ау mi nina, mi nina, Virgen del Puerto…" — донеслось до меня), — не знаю, почему они все производили на меня такое странное впечатление: писатель, чьими друзьями все они являлись, был совсем на них не похож. На нем был джемпер с ромбами, очки, какие носят киношные насильники и маньяки, он казался закомплексованным, и при этом у него была довольно милая и очень симпатичная подружка, и его книги (на мой взгляд, довольно претенциозные, но многим именно такие и нравятся) расходились очень хорошо. Потому-то мы и пригласили его в недешевый ресторан. Я мысленно помолилась о том, чтобы пение не продолжилось, — мне не хотелось, чтобы меня отвлекали. Я не могла отвести глаз от стола-сцены. И вдруг мне отчетливо вспомнилась фраза из газеты, одной из тех газет, что в течение двух дней сообщали об ужасном убийстве: "Хирурги пять часов боролись за его жизнь, но не смогли его спасти, и к ночи он умер, так и не придя в сознание".

"Он провел пять часов в операционной, — думала я. — Разве может быть, что за эти пять часов у него не обнаружили "метастаз, распространившихся по всему организму", как говорил мне Хавьер, повторяя слова Десверна?" И тогда я в первый раз отчетливо — или еще более отчетливо, чем прежде, — поняла, что никакой болезни не было. Если только газеты писали правду и врачи действительно в течение пяти часов пытались сделать все, чтобы его спасти, — газетам не всегда можно верить, они слишком часто дают непроверенную информацию. Нет, окончательного вывода сделать было нельзя: версия Руиберриса подтверждала ту, что предложил мне Диас-Варела (хотя это тоже нельзя считать решающим аргументом — многое зависело от того, какую часть правды Диас-Варела открыл Руиберрису, когда давал ему то поручение). Нет, я поспешила с заключениями, и виной всему раздражение, которое я в эту минуту испытывала. Моя уверенность длилась всего несколько секунд (или гораздо дольше?). Всего несколько секунд мне казалось, что наконец-то все стало окончательно ясно (но потом, дома, где я больше не могла видеть эту пару и где ждал меня Хакобо, эти мысли еще не раз возвращались ко мне). Наверное, все дело в том, что меня захлестнула волна гнева, когда я увидела, что Хавьер добился своего, что он получил то, что так хотел получить, что все вышло так, как он задумал. В конце концов, нельзя не признать, что я таю на него обиду, несмотря на то что с самого начала знала, чем все кончится, и не питала никаких надежд. Он не давал мне обещаний, мне не в чем его винить. Чувство, которое я испытывала, не было ни возмущением против бесчеловечного поступка, ни жаждой справедливости — это было другое, куда более низменное, куда более примитивное чувство. Мне не было дела до справедливости и несправедливости: я просто-напросто злилась и ревновала. Любой на моем месте испытывал бы то же самое. "Только посмотрите на них! — думала я. — Прошло совсем немного времени — и их не узнать: она почти забыла о своем горе и кажется вполне довольной и счастливой, он наверху блаженства. Они женаты, они забыли о Десверне и обо мне — я не была серьезной помехой, избавиться от меня было нетрудно. Их счастье было в моих руках. Я могла разрушить этот брак, могла за одну минуту разрушить ту жизнь, которую он так долго и терпеливо создавал, — нет, жизнь, которую он отнял у другого человека, захватив его место. Стоило мне подняться, подойти к их столику и сказать: "Надо же! Ты все-таки добился своего! Убрал соперника с пути так, что она даже ничего не заподозрила". И больше мне ничего не нужно было бы говорить — только повернуться и уйти. Тех нескольких слов было бы достаточно, чтобы привести Луису в смятение, чтобы она начала требовать объяснений и в конце концов заставила бы его во всем признаться. Да, заронить сомнение в чью-то душу очень легко".

И, подумав об этом (на самом деле я думала об этом несколько долгих минут — эти мысли вертелись у меня в голове, как вертится навязчивая мелодия, я не сводила с них глаз, щеки мои пылали — не знаю, как этого никто не заметил, почему их не предупредили, как я не прожгла их насквозь своим взглядом), я вдруг — так же непроизвольно, как до этого протянула руку, чтобы прикоснуться к его губам, — поднялась с места, забыв положить на стол салфетку, и сказала, обращаясь к подружке виновника нашего торжества (единственному человеку, для которого я существовала и которого могло обеспокоить мое отсутствие за столом):

— Извините, я на минутку.

Я не могу объяснить, почему я это сделала. Скорее всего, причин было несколько, и они то и дело менялись, пока я — шаг, другой, третий — приближалась к их столику. Знаю только, что, пока я шла — четвертый шаг, пятый, — в голове у меня мелькнула (хотя, если бы мне потребовалось выразить ее словами, это заняло бы гораздо больше времени) мысль: "Мы с ней почти незнакомы, она может не узнать меня, если я сама не напомню ей, кто я, — ведь прошло уже столько времени! Для нее я — незнакомка, которая приближается к их столику. Это с ним мы знакомы хорошо, и он узнает меня сразу, хотя, с точки зрения Луисы, у него гораздо меньше оснований помнить меня: она уверена, что мы виделись всего один раз — встретились случайно однажды вечером, уже больше двух лет назад, в ее доме. Ему придется сделать вид, что он меня не знает, чтобы не попасть в неловкое положение и чтобы не вызвать у Луисы подозрений, потому что, когда к мужчине, которого мы любим, подходит, чтобы поздороваться с ним, другая женщина, мы сразу понимаем, было ли у нее что-то с этим мужчиной прежде (если только эти двое не законченные лицемеры и не научились не выдавать себя ни единым жестом или взглядом). Правда, иногда мы ошибаемся: многим из нас свойственно предполагать, что до нас наши мужчины любили слишком многих женщин".

Приближаясь — шесть, семь, восемь шагов, (нужно было огибать соседние столики и избегать столкновений со сновавшими по залу официантами-китайцами, так что путь оказался долгим), — я видела их все лучше. Они казались спокойными и счастливыми. Были поглощены своим разговором и не замечали ничего вокруг. Делая очередной шаг, я порадовалась за Луису: когда я видела ее в последний раз (как давно это было!), она вызывала у меня лишь чувство жалости. Она говорила тогда, что не может ненавидеть того "гориллу": "Нет, я не могу его ненавидеть — это мне не поможет, не утешит меня, не придаст сил", — сказала она мне. И что если бы Девернэ был убит по чьему-то заказу наемным убийцей, она и этого убийцу не могла бы ненавидеть. "Я ненавидела бы тех, кто его послал", — добавила она тогда и процитировала фрагмент определения понятия "зависть" из словаря Коваррубиаса, составленного еще в тысяча шестьсот одиннадцатом году, посетовав, что причиной смерти ее мужа стало даже не это ужасное чувство: "И хуже всего то, что яд сей проникает в души тех, коих мы полагаем нашими лучшими друзьями. Мы продолжаем считать их таковыми и доверяем им, в то время как они гораздо более опасны для нас, чем наши явные враги". И тут же призналась мне: "Знаешь, я тоскую по нему, тоскую каждую минуту. Я просыпаюсь с этой тоской и с нею же засыпаю. Она не покидает меня даже во сне. Она со мной весь день, я словно ношу ее с собой повсюду, она словно стала частью меня, словно поселилась в моем теле…" И, продолжая свой путь — девять шагов, десять, — я подумала: "Больше она такой не будет. Она освободилась от своего трупа, от своего мертвеца, от своего призрака, который не вернулся, и очень хорошо сделал, что не вернулся. Сейчас она не одна, рядом с ней другой человек, и они вместе смогут "скрывать судьбу свою друг от друга", как поступают все влюбленные, если верить старым стихам,[11] которые я читала когда-то в далекой юности. Ее постель больше не будет холодной, ночи не будут печальными. Каждую ночь в ее тело будет входить другое, живое тело, тяжесть которого мне так хорошо знакома, и она будет радоваться, чувствуя это тело рядом".

Они обернулись, когда я делала последние — одиннадцать, двенадцать и тринадцать — шаги: наверное, почувствовали чье-то приближение или заметили мою тень. "Что она здесь делает? Откуда она взялась? Чего она хочет? Открыть Луисе правду?" Но эти вопросы в его глазах прочла только я, потому что Луиса в это время смотрела на меня, широко и искренне улыбаясь, словно сразу же меня узнала. Она действительно меня узнала, потому что тут же воскликнула:

— Благоразумная Девушка! — имени моего она, конечно, уже не помнила. Она встала из-за стола, мы поцеловались. Она крепко обняла меня. Ее радость была такой искренней, что, даже если бы я и решилась сказать Диасу-Вареле что-то, что настроило бы Луису против него или подорвало ее доверие к нему, заставило посмотреть на него с отвращением или возненавидеть его за то, что это он послал убийцу к ее мужу, у меня не хватило бы духа сделать это. Я не смогла бы сделать ничего, что, разрушив его жизнь, разрушило бы заодно, уже во второй раз, и жизнь Луисы. Я не могла разбить этот брак, как намеревалась немного ранее. "Кто я такая, чтобы нарушать установившийся в мире порядок? — думала я. — Даже если так поступают другие, например, этот человек, которого я вижу перед собой и который делает вид, что не знает меня, хотя я его очень любила и никогда не причинила ему зла. Пусть другие переворачивают все вверх дном, пусть все переиначивают, пусть подминают этот мир под себя — я не обязана следовать их примеру, даже если у меня, в отличие от них, есть на это причины, даже если я хочу исправить то, что было уже нарушено, если хочу восстановить справедливость, наказать человека, на котором, возможно, лежит вина за убийство". Мне больше не было дела до справедливости и несправедливости. Что мне до них, если Диас-Варела прав (так же как прав был адвокат Дервиль, навсегда оставшийся в своем вымышленном мире и в своем навсегда остановившемся времени): количество преступлений, оставшихся безнаказанными, намного превышает количество тех, виновники которых понесли наказание. И в другом, наверное, он тоже прав: страшно то, что множество отдельно взятых людей, разделенных пространством и временем, каждый на свой страх и риск, каждый повинуясь своим мотивам и добиваясь собственной цели, совершают одно и то же: грабеж, мошенничество, убийство, предательство. Эти преступления направлены против их же друзей, товарищей, братьев, против родителей, детей, мужей, жен, любовников и любовниц, от которых они хотят избавиться. Против тех, кого, возможно, они когда-то любили больше всего на свете, за кого, не раздумывая, отдали бы жизнь, за кого готовы были убить, если бы им кто-то угрожал. Может быть, в прежние времена они покончили бы с собой, если бы узнали, что в будущем окажутся способны нанести страшный удар по тем, кого беззаветно любят. А сейчас они, не колеблясь, сами готовы убить тех, кто был им когда-то дорог, и не испытывают при этом ни угрызений совести, ни жалости. Эти преступления привлекают к себе не слишком много внимания — они не столь кровопролитны, как сражения, они разбросаны одно здесь, другое там, а потому, как бы много их ни было, они не вызывают волны возмущения (что, впрочем, неудивительно: общество сосуществует с ними с незапамятных времен, оно, можно сказать, ими пропиталось). Почему я должна вмешиваться, почему должна идти против нового порядка — ведь он уже установился, придя на смену старому? Что я смогу исправить? Зачем выдавать всего лишь одного из тысяч тех, кто совершил преступление? Тем более что я и сама не до конца уверена в том, что он виновен? В жизни все так запутано — никогда нельзя понять, где правда, а где ложь. И если речь действительно идет о заранее спланированном и подготовленном убийстве, единственной целью которого было занять уже занятое место, то виновный, по крайней мере, заботится о том, чтобы утешить жертву — то есть ту из жертв, что осталась в живых, — вдову предпринимателя Мигеля Десверна, о котором она уже не так горюет. Ни когда просыпается утром, ни когда вечером ложится в постель, ни во сне, ни в течение долгого дня. К несчастью или к счастью, мертвые застывают в нашей памяти, словно портреты. Они не двигаются, они ничего не говорят и никогда нам не отвечают. А те, кто возвращается, поступают так совершенно напрасно. Им не следует этого делать. Девернэ не мог вернуться, и так было лучше для всех.