Андрей Битов - Аптекарский остров (сборник)

• Название: Аптекарский остров (сборник)
• Автор: Андрей Битов
• Жанр: Русское современное

«Хорошо бы начать книгу, которую надо писать всю жизнь», – написал автор в 1960 году, а в 1996 году осознал, что эта книга уже написана, и она сложилась в «Империю в четырех измерениях». Каждое «измерение» – самостоятельная книга, но вместе они – цепь из двенадцати звеньев (по три текста в каждом томе). Связаны они не только автором, но временем и местом: «Первое измерение» это 1960-е годы, «Второе» – 1970-е, «Третье» – 1980-е, «Четвертое» – 1990-е.

Первое измерение – «Аптекарский остров» дань малой родине писателя, Аптекарскому острову в Петербурге, именно отсюда он отсчитывает свои первые воспоминания, от первой блокадной зимы.

«Аптекарский остров» – это одноименный цикл рассказов; «Дачная местность (Дубль)» – сложное целое: текст и рефлексия по поводу его написания; роман «Улетающий Монахов», герой которого проходит всю «эпопею мужских сезонов» – от мальчика до мужа. От «Аптекарского острова» к просторам Империи…

Тексты снабжены авторским комментарием.

---

– Вот вы меня и устроите на работу. Ведь вы можете?

Бобышев охотно отпустил мысль, отвлекся, так сказать, и с какой-то даже серьезностью и убедительностью, которых бы не мог объяснить, если бы их осознал, сказал:

– Отчего же, могу. Но только стряпухой. Стряпуха нам нужна.

– Так мне хоть кем, – сказала девушка, – лишь бы на работу.

Что это я? Так же нельзя… – спохватился Бобышев.

– Тридцать рублей всего, – сказал он, отступая.

– Это все равно, – сказала девушка. – Мне лишь бы на работу. – Она положила руку ему на колено и, так опираясь, наклонилась к нему: – Устроишь?

– Отчего же, – замялся Бобышев. – А какая у тебя вообще-то специальность? – Даже с ней переход на «ты» был для Бобышева как на американских горках: перехватило дух.

– У, – сказала она, – специальностей у меня хватит! Я могу быть токарем, маляром, поварихой и, – она все не снимала руку с бобышевского колена, – женщиной… – она засмеялась.

Бобышев тоже засмеялся. Уж теперь-то точно встал в автобусе, оказался без штанов и идет по проходу. Так и замерло.

И почему-то стало легче. Девушка смотрела на него и не снимала руку с его колена. А какой-то чертик все раскисал в Бобышеве. Он вроде бы ничего и не видел. А только приговаривал:

– Это сначала надо проверить… – и смеялся гаденько, так гаденько, что уже не мог бы заметить этого, потому что заметить это было бы слишком для него тяжело. – Это сначала надо проверить, – говорил он.

– Так возьмешь? – сказала девушка.

– Это можно. Паспорт-то хоть у тебя есть? – сказал он и хотел бы что-то еще спросить, или добавить, или подумать – но тут прозвенел звонок. Девушка встала, взяла его за руку, вытянула, смеясь, со стула, и они направились в зал.

Места у них были разные. Они стояли в проходе, выжидая, когда все рассядутся. Она держала его за руку и не выпускала. А ему опять стало несносно. Он, как ему казалось, изрешеченный взглядами всего зала, все порывался сесть на свое место: все равно, мол, свободных мест не будет, – а представить, что ему придется кого-то просить пересесть и при этом все станут разглядывать друг друга, было страшно. Но она удерживала его, люди рассаживались, а они стояли в проходе.

Им удалось сесть вместе, когда погас свет. Вернее, ей. Она сразу же забрала его руку. Был какой-то журнал про китайские вазы. Очень много китайских ваз. Он чувствовал себя наконец спокойно, почти хорошо. Потому что они не стояли больше в проходе, было темно и никто не мог его, Бобышева, видеть. Ему, в общем, было приятно, как она обращалась с ним в темноте. И вазы ему нравились.

– Правда, красивая? – сказала она.

– Правда.

– Ты бы хотел иметь такую дома? – сказала она.

– За такую вазу можно жизнь не работать… – сказал он внезапно для себя и, пока говорил, уже испытывал противность, но выговорил до конца. Такого он за собой не любил: говорить чужие слова, в тон. Но тут и она сказала кое-что для равновесия:

– А как ты относишься к абстрактной живописи?

Он несколько обалдел. Посмотрел искоса.

– Ничего отношусь, – сказал он. Боже, подумал он, ведь до чего дошли… Что же это за жуткий опыт такой она приобрела, что со мной про абстрактную живопись заговаривает?..

– У меня был один знакомый… – сказала она и пожала ему руку.

Теперь его больше всего мучило, что после журнала их сгонят с места и опять начнется то же, и они будут торчать в проходе. Только бы без перерыва, думал он. Тогда не сгонят. Только бы не зажигали свет. Иногда не зажигают.

Журнал кончился, свет зажегся, и их согнали.

– Придется идти на свои места, – сказал он.

– Пойдем, – сказала она. И повела его за руку к своему месту.

Все места рядом были заняты.

– Ну вот, видишь, только одно, – сказал он.

– Мы сядем на одно, – сказала девушка. И она действительно села и подвинулась, освобождая часть стула. Она тянула его за руку, а у нее были соседи слева и справа. Они смотрели, и хуже Бобышеву не бывало.

– Нет, – сказал он, – так я не сяду.

– Ты хорошо поместишься, – сказала она.

– Нет, – сказал он, – так нельзя.

Свет погас.

– Садись же… – громко прошептала девушка. Парень рядом встал. «Скандал начинается», – уже равнодушно подумал Бобышев.

– Садитесь на мое, – сказал парень. – А я сяду на ваше.

Они обменялись билетами, и хороший парень ушел.

Бобышеву снова полегчало. Снова стало почти хорошо. На экране начиналась вся та клоунада в греческих одеждах, которую и следовало ожидать. Востроносая Пенелопа не хотела выйти замуж, она ждала Одиссея. Девушка положила руку Бобышева себе на колени. Женихи Пенелопы вели себя неприлично, не совсем, впрочем, понятно почему. Они обижали сына Одиссея и Пенелопы, скромного мальчика. Появлялся утконосый Антиной и вел себя как мужчина. Против нарочито бездарных женихов он был просто прелесть. Душка. Сильная такая душка. Символизировал собою соблазн. Девушка гладила себя рукой Бобышева. Наконец появлялся и сам Одиссей, рыжий супермен, жидковатый, впрочем, для супермена. Но мужчина.

Картина между тем начинала увлекать. Глядя на Пенелопу, Бобышева переставало интересовать колено девушки. Хотя Пенелопа и не была уж так поразительно хороша. Но это ведь только за счет того, что в жизни и в кино мы по-разному меряем красоту. Для жизни Пенелопа была очень даже ничего.

А когда она изменила цвет волос и стала Цирцеей, так просто, можно сказать, похорошела необычайно. Девушку, по-видимому, тоже интересовал Одиссей. Они с Бобышевым как-то согласно отпустили, освободили друг друга.

И Бобышев смотрел и думал о разных вещах. Как ни бездарно, по-школьному старательно, делали этот боевик, все-таки Гомер, наверно, недаром прославился. Взять хотя бы сюжет: за ним вставало многое. Хотя никак не отделаться от безобразности всего этого с точки зрения чисто человеческой. И до странности кое-что схоже. Недаром же мы живем в эпическое время. Только не помпезность – мера эпичности. А вот это хамство и предательство хитроумного Одиссея. Совершенно ведь игровой современный парень. Максимум самоотверженности – привязать себя к мачте, чтобы послушать сирен. Самоотверженность эта – не больше жажды острых ощущений: наслаждение то есть. Привязать-то себя попросил… Так что в конечном счете выиграл. Ну и сирен, конечно, бездарно сделали: ясно, что дальше электрогитары пойти не могли. И вот Одиссей совсем уж нечеловеком становится, когда говорит этой молоденькой девочке, дочке какого-то царя: я все вспомнил, я ухожу и унесу эти ваши слезы. Кэтч в Древней Греции – это еще ничего. Вино для этого одноглазого черта Полифема тоже месят неплохо. Только жалко его, беднягу, что глаз ему выжгли и он не передавил героев. Но вот это уж вовсе бездарно, как они сделали представителей из царства мертвых. Гениальное же дело, когда выходит вот такой мертвяк и говорит, что там хуже плохого, в этом царстве. Больше ничего не говорит, говорит только, что там очень плохо. Эта-то вот вроде бы беспомощность средств, никаких там устрашающих описаний – это же действительно страшно. Это-то, наверно, Гомер придумал. А тут – напустили какого-то холодного пару, подзеленили лица… Но, в общем-то, время-времечко эта Эллада. Сильные людишки. Человеков нет. У нас хоть, от нашего-то эпоса, какая-то человечность очевидной стать может. Чаплин, к примеру. А тут – словно так и надо, будто это-то и есть что-то лучшее в людях – их сила. Слабаки, в сущности, они чрезвычайные.

А потом пошло уж вовсе безобразие. С этим луком. Вроде бы Одиссей что-то понять должен, когда он нищий и в него вином женихи плескаются. Нет, оказывается. Просто он дожидается момента, чтобы с ними получше расправиться, чтобы вроде оправдание иметь своей жестокости через их свинство, не больше. А сам был хамом – хамом и остался. Только Одиссей – хам-герой, он – наверху, оправдан, ему симпатизирует гениальный слепой Гомер. Вот как.

А в общем, и не так. Смотришь. И чувствуешь себя Одиссеем. Таким же сильным, и храбрым, и красивым. Он не тонет и не гибнет. Его любят бабы. Они любят тебя в образе Одиссея. И все у тебя здорово кончается. И ты обнимаешь верную Пенелопу, которая обкрай не наставила тебе рогов. И зажигается свет. И надо выходить из кинотеатра. В твою обыденно-эпическую действительность.

Бобышев очень удивился, когда обнаружил девушку рядом с собой. Странными тенями замелькало в его мозгу воспоминание о ней. Казалось далеким. И когда он выходил на свет и затягивался сигаретой, и выходили прочие люди – они шли рядом, но это дурной сон – он боялся взглянуть на нее, чтобы она не стала явью. Не Пенелопа. Ты-то все-таки немножко Одиссей, выходя из кинотеатра.

На этом мучительном свету он не знал, что же теперь делать. Но идти с девушкой рядом и выходить вот сейчас на солнечный Невский он не мог. Господи, кто же это тянул его за язык!

Девушка посмотрела на Бобышева, как-то просто она это сделала, без вызова, – и под руку его не взяла. Они прошли в тот же туннель подворотни, где впервые увидели друг друга. Девушка шла сбоку и заглядывала сбоку. Она словно поняла, что Бобышев отдаляется совсем, но еще надеялась… Бобышев шел рядом, каменный.