Борис Мансуров - Лара моего романа: Борис Пастернак и Ольга Ивинская

• Название: Лара моего романа: Борис Пастернак и Ольга Ивинская
• Автор: Борис Мансуров
• Издательство: Инфомедиа Паблишерз
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-91057-013-3

В основу этой книги положены записи бесед автора с Ольгой Ивинской — последней любовью и музой Бориса Пастернака. Читателям, интересующимся творчеством великого русского поэта, будет интересно узнать, как рождались блистательные стихи из романа «Доктор Живаго» (прототипом главной героини которого стала Ивинская), как создавался стихотворный цикл «Когда разгуляется», как шла работа над гениальным переводом «Фауста» Гете.

В воспоминаниях Б. Мансурова содержатся поистине сенсационные сведения о судьбе уникального архива Ивинской, завещании Пастернака и сбывшихся пророчествах поэта.

Для самого широкого круга любителей русской литературы.

---

Рената пишет:

Это письмо вызвало во мне образ Бориса Пастернака с такой силой, что все мои художественные проблемы вдруг потеряли всякое значение. <…> В конце августа я оставила Берлин и поехала на родину моей души, остров Силт, уже не раз снимавший с меня горести и заботы повседневности. <…> 29 января 1960 года я получила разом два письма, пришедших из Москвы с интервалом всего в два дня[391].

Письмо Пастернака к Ренате от 25 января 1960 года:

Ты пишешь мне дивные письма, Рената. Твои обрамленные золотом стихи о последнем звоне часов в новогоднюю ночь очень хороши. И еще чудеснее описание Рождества в Гамбурге. <…> Спасибо тебе за персов. Ты очень хороша, милый друг, на фотографии в профиль.

Письмо Пастернака к Ренате от 27 января 1960 года:

1. Ах, как тонко, глубоко и правильно и духовно родственно то, что Генрих Гессе высказывает о Готфриде Келлере! Ты знала, чем поддержать меня. Если тебе попадутся мои строчки о Шопене — сравни их с этими словами Гессе.

2. Полтора года тому одна американка, прочитав «Охранную грамоту», сообщила, что Венеция осталась такой, какой я ее видел, но фиалки же нигде, даже в Парме, уже не пахнут так, как они пахли в годы моего отрочества и еще пахнут в «Охранной грамоте».

В первый раз я снова почувствовал этот запах, когда открыл твой конверт с фиалкой. Какое дальнее, давно прошедшее воспоминание! Благодарю тебя за эту встречу, мой ангел.

Твой Б.

Рената с волнением стала готовиться к поездке, мучительно думая, что ей привезти Пастернаку и Ольге. Рената пишет:

В феврале 1960 года я прочитала очерк Хайнца Шеве в газете «Ди Вельт» о праздновании юбилея Пастернака (70 лет!) на даче у Ольги. И не могла себе представить, что спустя два месяца я сама войду в эти комнаты. Шеве написал, что среди подарков были и пластинки с немецкой записью «Фауста», но не было аппарата, чтобы прослушать их. Я немедленно пошла и купила патефон.

Наступил долгожданный апрель, и Рената приехала в Москву. Их группу разместили в Гостинице «Метрополь». В день Пасхи 17 апреля 1960 года Рената вышла из гостиницы, и на подъехавшем такси за доллары ее повезли в Переделкино. «Оказалось, случайно, — пишет Рената, — шофер говорит на немецком языке»[392]. Она сообщает в книге, что «госпожа Зина была со мной мила и дружелюбна»[393].

Рената описывает беседу с Пастернаком в его комнате наверху:

Мы сидели друг против друга. На простом стуле не было подушки, на полу не было согревающего ковра. Единственными цветными пятнами в комнате были корешки книг на высокой полке. Там я увидела издания «Доктора Живаго» на различных языках. <…> Я смотрела из окна на его сад, на луга и Переделкино, где вдали виднелась колокольня церкви. <…> Вспомнив о больнице, куда он попал в 1958 году и где впервые к нему принесли мое письмо, мы начали говорить о нашей переписке, о счастливом и тяжелом времени. Историю с Нобелевской премией он быстро исчерпал.

<…> Комсомольцы собирались поджечь его дом, а однажды он видел, как двое подрались из-за него, потому что один из них назвал Бориса Леонидовича предателем.

Острой угрозой для него стало опубликование стихотворения «Нобелевская премия». Его на прогулке грубо усадили в автомобиль и отвезли в прокуратуру, где предъявили обвинение в измене родине. Он дал подписку об отказе встречаться с иностранцами. <…> А вскоре на допрос вызвали Ольгу — это было для него самое ужасное. <…> Я спросила, что же случилось с тех пор? «Пока ничего», — ответил он совсем тихо, и я почувствовала, какая трагедия скрывалась за этими словами.

Солнце стояло уже высоко, когда мы направились к Ольге. Мы прошли через маленькую калитку прямо в лес. Тонкие слои снега еще покрывали там и сям лесную тропинку, торжественные зеленоватые сумерки окружили нас. Лес как бы пел свою песню, которую хорошо отразил в своих стихах Пастернак. Эти стихи никогда не перестанут звучать в моем сердце, ибо все «исполнилось и сбылось». Мы вышли на залитую солнцем широкую деревенскую улицу. Серо-голубое озеро как бы сопровождало нас. Пастернак в светлом костюме легко шагал рядом со мной, как юноша. Он с чувством обнимался и христосовался со встречными знакомыми. Он открывал свой портфель и со счастливым лицом раздаривал припасенные заранее подарки. Он совсем преобразился. Когда мы подошли к даче Ольги, он взбежал на пригорок, как мальчик[394].

Ольга Ивинская уже открывала нам двери и вскричала: «Я так и думала, что Рената уже здесь, раз вы так поздно пришли!» Она опиралась на палку, поскольку повредила правую ногу, и мы обе смеялись над нашим общим несчастьем. Лишь месяц тому назад в Берлине я также повредила правую ногу. <…> Мы сидели в комнате, о которой я уже читала в очерке Шеве.

На узком столе стояли и чарующе пахли лиловые левкои и нежно-желтая роза. (Любимое Пастернаком сочетание двух цветов. — Б. М.) Я выбрала из корзинки светящееся крашеное яичко, и еще теперь берегу его, красное, как киноварь. Казалось, что мы уже сотню раз сиживали так втроем. Пастернак, оживленный и счастливый, переводил, склоняясь то направо, то налево, так как Ольга не знала немецкого языка, а я — русского.

Казалось, что мы разговариваем на одном языке. Мы пили вино, болтали, смеялись и были счастливы[395]. Время пролетело, как один миг. <…> Пора было возвращаться на Большую дачу. Мы надеялись еще увидеться в театре на спектакле «Братья Карамазовы». Было уже четыре часа дня, когда мы вернулись в «ковчег»[396].

Рената подробно описывает окончание этого первого дня своего посещения Пастернака в Переделкине:

Пастернак приветствовал своих гостей пламенной речью. Затем он переводил мне тосты гостей и объявил, что гости надеются выслушать и мою речь. <…> Я так растерялась, что даже забыла встать. Я рассказала, как смогла, о нашей дружбе, достигшей своего апогея в этой встрече. Я благодарила всех, и особенно Зинаиду Николаевну, за эти праздничные часы, за незаслуженно радушный прием в кругу друзей дома. Пастернак переводил, и мне было неловко от наградивших меня бурных аплодисментов.

День прошел слишком быстро. Пастернак предложил мне поехать с ним в Москву на театральный спектакль, но Зинаида Николаевна не разрешила ему эту поездку.

Я подарила Пастернаку рисунок «Тигр», который сделал мой племянник Генрих Вульф, на что Борис Леонидович написал ему благодарственную открытку. Чета грузинских писателей из Коджори взялась подвезти меня в Москву на автомобиле.

В среду 20 апреля я приехала последний раз в Переделкино. Пастернак подарил мне книгу стихов «Когда разгуляется», где написал: «Ренате Швейцер… пришла, увидела, победила! До свидания, милая подруга. Живи легко, счастливо, широко, удачливо. Счастливого возвращения, будущее нас не разъединит. Твой Б.»

Вернувшись в Берлин, Рената обнаружила апрельское письмо Пастернака, которое уже не застало ее, так как она уже уехала в Москву. В нем были такие слова:

Прислали ли тебе мой сборник «Когда разгуляется»? Там превосходные, точные переводы на немецкий[397]. Ты увидишь, до какой степени банально мое настоящее существо в этой точной, мастерской передаче. Плохие переводчики обманывают читателя и сделали меня, благодаря неясности их передачи, непонятным, притягательным, путаным. Не приезжай сюда. Обнимаю тебя.

Твой Б.

Рената пишет в своей книге: «Как я была рада, что лишь теперь прочла это письмо. Уже задним числом меня охватил страх, который я должна была испытать, попади письмо в мои руки раньше».

Пришло письмо, написанное Пастернаком 21 апреля 1960 года:

Я только что вернулся с телефонной станции, откуда пытался позвонить тебе. Как мне Тебя не хватает, мне так грустно, что это было позавчера. Ты так глубоко вошла в мою душу и жизнь. Благодарю и люблю Тебя. И еще так много произойдет и случится.

Твой Б.

В те дни Рената заболела:

Я начала было снова делать покупки — любимые Пастернаком баховские концерты, бетховенские симфонии под управлением Фуртвенглера. Но вдруг я заболела. Озноб и сильный жар. У меня ничего не болело, и врач не мог ничего установить. А когда через несколько дней я поднялась с постели, пришло письмо из Москвы от 25 апреля, объяснившее мою болезнь.

Письмо Пастернака к Ренате, датированное 25 апреля 1960 года:

Пишу тебе в постели. У меня страшные боли во всей груди, в спине, в левом плече. Не знаю, что это такое. Грудная жаба? Рак легких? Тем больше моя радость, что мы дошли до конца в нашем узнавании друг друга и любви друг к другу. Это бесконечно милое недавнее прошлое, это еще такое близкое позавчера, в эти дни страшных телесных болей, когда я так спокойно думаю о смерти, кажется мне полным света и обетований, таким, каким в течение всей жизни было для меня будущее. Приходил врач. Нервы, невроз. А боли в лопатке так жестоки, так нестерпимы. Предписания: лежать, не спускаться вниз и т. д.[398]