Марк Гроссман - Гибель гранулемы

• Название: Гибель гранулемы
• Автор: Марк Гроссман
• Издательство: Челябинское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1963

Новая повесть М. Гроссмана «Гибель гранулемы» — это повесть о нашем времени и его людях, любви настоящей и любви ради минутной радости, о верности в беде, чувстве дружбы, о разбазаренной жизни и жизни на счастье себе и всем.

Это книга о самых разных людях нашего сегодня. Ее герои — магнитогорские монтажники Павел Абатурин, Виктор Линев, Григорий Блажевич, студентка Анна Вакорина, начальник заполярного промыслового флота Ираклий Мирцхулава, капитан траулера Прокофий Иванов, болгарин Иван Влахов — люди прямые и честные, живущие открыто и твердо, как и положено жить работникам большой цели.

Но это и книга о людях, пораженных грибком стяжательства, равнодушия, лени, убежденных, что «каждые грабли гребут к себе». Алевтина Магеркина — дочь колхозного кладовщика, Лаврентий Степанович Цибульский, выучивший десяток французских фраз, но не знающий нашу жизнь и ее людей, промотавшая свою молодость Глаша, монтажник Гордей Кузякин — это люди, которым еще многое надо сделать, чтобы очиститься от скверны прошлого. И может быть, не всем это удастся сделать, — слишком велик груз скопидомства, распущенности, ошибок.

Читатель несомненно обратит внимание на фигуру Аверкия Жамкова — руководителя, тоскующего по временам культа личности и живущего по подлым законам чужого мира.

Повесть оставляет светлое впечатление. Силы добра, силы нашего коммунистического сегодня несравненно выше и крепче сил одиночек, погрязших в прошлом.

---

— Коммуна — это семья, — спокойно объяснял Линев. — Выходит, родные люди. А в семье случается всякое. Разве бывает так: мне хорошо, а отцу или брату плохо, и я плюю на это? А вывод — что ж? — он каждому ясен.

И еще вот о чем мы толковали в бригаде. Времена культа не исчезли бесследно. Они оставили нам в наследство показуху. Они отрывали слово от дела и родили прохвостов, которым клятва ничего не значит. Это производители трепа, и мы ненавидим их. Болтуны из начальства опасны вдвойне. Разве не так? Они трещат о сжатых сроках и тогда, когда твердо знают: ни сжатые, ни нормальные сроки нереальны. Они, пустобрехи, портят людей, как бы говоря: «Нет, что ни внушайте, а вранье, ежели с толком врать, вечная выгодная штука». Болтуны имеются везде, но своего брата, рабочего, мы бьем за вранье наотмашь. Болтуна-начальника еще часто стесняемся, что ли, бить.

Бригада предлагает: травить показуху, травить болтовню везде и каждый день. И в себе тоже. Если есть, конечно. А бывает… Вот так.

Зал ударил в ладоши, но Линев поднял руку:

— Я еще хочу об одном сказать…

И завел вялую, — всем было видно — не от души, — речь о вреде курения.

Раздался хохот, иронические аплодисменты, свист.

Шагая с товарищами домой, Линев сокрушенно качал головой:

— И дернул меня черт распинаться о никотине! В конце концов, даже у дураков есть своя голова на плечах.

— Ты не расстраивайся, — мягко советовал бригадиру Абатурин. — Все равно каждый подумает о твоих словах.

Блажевич усмехнулся и полез в карман за портсигаром.

Неподалеку от общежития Павел легонько тронул Гришку за рукав.

— Ты что, Паня?

— Гриша, — замялся Абатурин. — Не пособит ли Катя в последний раз?

— Можно, — великодушно отозвался сварщик. — Что надо?

— Пусть меня примет врач в поликлинике. Все равно какой. На левом берегу.

— Ясно, — усмехнулся Блажевич. — Ты ж теперь хворый.

— Конечно, не то Анна не поверит мне.

Через неделю Поморцева привела Павла в кабинет доктора Герчинова, затянутый черными шторами.

— Вот, Иосиф Михайлович, — сказала она, теребя тонкие косы, — это Абатурин, о котором вам говорила. Ему о своем деле потолковать надо.

— Хорошо, — кивнул Герчинов, — можете идти.

Доктору перешло, вероятно, за пятьдесят. У него было открытое, чуть усталое лицо, и Павел решил, что будет говорить без обиняков. Но не успел.

— Ну-с, молодой человек, — проговорил доктор, моя руки под краном, — раздевайтесь. Мы это живо устроим…

— Но я, доктор…

— Никаких «но», — кинул Герчинов, насухо вытирая пальцы. — Раздевайтесь до пояса.

Он постукивал Павла по груди, слушал его дыхание в стетоскоп и тихонько покашливал.

— Я тридцать три года занимаюсь легкими, уважаемый, — говорил он Павлу. — Когда начинал, туберкулез был не просто несчастье, а катастрофа. Почти смертный приговор. Я тоже был приговорен к умиранию: каверны в обоих легких. Именно тогда я избрал себе путь врача, и, как видите, удалось уцелеть.

Он посмотрел на широкую, хорошо вылепленную грудь Павла — и усмехнулся:

— Сейчас редко кто умирает от туберкулеза. Нет, я не скажу вам, что он безобиден, как насморк. Но мы научились говорить ему «ты». Теперь больные почти не кашляют, редко температурят и внешне не отличаются от здоровых людей.

Он поднял очки на лоб, близоруко взглянул на Абатурина, спросил:

— Вы понимаете, зачем говорю? Я делаю это для того, чтобы люди знали: если хочешь воевать с бедой, ты не должен поднимать рук и сдаваться в плен. Здесь та же война, и воля к жизни — уже половина победы. Вам ясно?

Он подвел Абатурина к рентгеновскому аппарату и засунул молодого человека в узкую щель, за экран. Затем крикнул какую-то цифру в темноту.

Чей-то женский голос повторил цифру, и щелкнул включатель тока.

«Вон в чем дело, — запоздало подумал Абатурин, — неподалеку — медсестра. Я должен был догадаться об этом».

Аппарат тихонько гудел, и до Павла, как во сне, доносился ровный голос Герчинова.

— У нас лечится одна больная, — говорил он, поворачивая Павла то в одну сторону, то в другую, — удивительно красивая девушка. Поверьте, ей еще придется отбиваться от женихов. Лежала в больнице, а теперь консультируется у меня. Нет ничего трагического. Дважды в день — уколы стрептомицина. Дома принимает таблетки: фтивазид или метазид, или салюзид. Ноль три — ноль пять. Этого вполне достаточно. Раз в месяц — рентген. Очень дисциплинированная девушка, она точно выполняет советы. Это весьма важно, прошу обратить внимание. Сон, отдых, еда — во всем система.

Доктор вытащил Павла из щели, крикнул, чтоб выключили аппарат и зажег свет.

— Марья Львовна, вы свободны и можете отдохнуть, — тихонько сказал он кому-то за ширмой.

Павел услышал слабые звуки шагов, мягко захлопнулась дверь в смежную комнату, и кабинет заполнила тишина.

Пока молодой человек одевался, Герчинов говорил:

— Через год она будет совершенно здорова, и это лучшее доказательство того, что туберкулез не любит, когда ему говорят «ты». Я надеюсь, вы меня понимаете?

— Понимаю, Иосиф Михайлович. Спасибо.

— Но все-таки я подчеркиваю: это — не насморк и не грипп. И еще. В числе антибиотиков и прочих лекарственных средств нет таких препаратов, как «настроение», «оптимизм», «любовь». Но вы — умный молодой человек и, конечно, сообразите: слезы — это друзья микробов, а от любви бактерии дохнут, не успев сказать «мама». Пожалуйста, учтите это. Может, когда-нибудь пригодится.

Герчинов подвел Павла к двери, подтолкнул в спину:

— До свидания. Я всегда буду рад помочь вам.

Направился к умывальнику и, не оборачиваясь, сообщил:

— Разумеется, я сумею подтвердить, если будет необходимо, что вы навещали меня.

Павел не уходил из кабинета, пытаясь сказать врачу слова благодарности.

Обернувшись и увидев, что Абатурин еще не ушел, доктор усмехнулся:

— Я вижу, вы не совсем поняли меня. Хорошо, я объясню еще раз. Дело в том, что туберкулез — трус, молодой человек. Да, трус. Он панически боится яркого солнца, чистого воздуха, твердого режима. И еще, я повторяю это, хорошего настроения. Если вы безвольны, слезливы, заражены скепсисом — он вонзит вам зубы в глотку.

Аккуратно вытирая полотенцем каждый палец отдельно, Герчинов спросил:

— Вы знаете, что такое гранулема? Нет. Я объясню. Это бугорок в легких, где живут и размножаются микробы. Или гибнут микробы гранулемы, или гибнет человек.

Он потер ладонью седые редкие волосы и прищурился, будто слушал, как они шуршат.

— Я много повидал за жизнь. И знаете что? Хочу поделиться с вами не бог весть каким открытием. Гранулемы, кажется, стали быстро доживать век в нашей стране. Всякие гранулемы. И те, что гнездятся в теле человека, и те, что не хотят погибать в его душе. Просто стало больше чистого воздуха, меньше разных опасностей, всякой, знаете ли, ерунды. Так мне кажется… Всего хорошего, молодой человек.

— Спасибо, Иосиф Михайлович, и от меня, и от…

— Ну, хватит, хватит, я же не говорю вам спасибо всякий раз, когда вы заканчиваете монтаж фермы. Вы делаете свое дело, я — свое. Только и всего. Кстати, девушка, о которой я вам говорил, сейчас, верно, принимает уколы. Вы можете подождать на улице и посмотреть на нее, если хотите.

Павел отошел в сторонку от поликлиники и, размяв папиросу, закурил.

Он делал десять шагов в одну сторону, поворачивал и делал десять шагов в другую. Загадывал себе, что увидит Анну на третьем десятке.

Павел отсчитал уже восьмой десяток, когда его сзади мягко взяли за голову.

— Ты, Анна?

Она на мгновенье прижалась к нему, потерлась щекой о его щеку.

— Ты консультировался?

— Да.

— У кого?

— У Герчинова.

— А-а, превосходный врач.

— Я тоже так думаю, — весело подтвердил Павел, вспоминая разговор с врачом.

Анна взяла Павла под руку, сказала, заглядывая ему сбоку в лицо:

— У меня новость, Панюшка.

Он смотрел на нее нежно и почти не разбирал слов, улавливая только это «Панюшка», сказанное совсем маминым голосом.

— Папе обещают еще одну комнатку, и теперь у него и у меня будет свое жилье.

— Что?.. Жилье?.. — переспросил Павел и внезапно покачал головой. — Нет, это не годится, Анна. Мы получим комнату у завода. Свою. Добытую своими трудами. Зачем нам начинать завтрак с незаработанного хлеба?

Анна не стала спорить. Она спросила:

— Врачи не запретили тебе работу на высоте?

— Нет. Они полагают, что на высоте легче дышать и больше видно.

— А при чем тут «больше видно»? — удивилась Вакорина.

Павел улыбнулся:

— Это я уже прибавил от себя. Мне сегодня здорово дышится, Аня.

Она бросила на него быстрый взгляд и чуть покраснела:

— Что тебе сказал Герчинов?