Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2013)

• Название: Новый Мир ( № 10 2013)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

«Сотрудники спецслужб везде более или менее одинаковые, даже внешне. В Москве у меня был молодой следователь, некий Антон Семенович — в очках без оправы, довольно высокий дылда, худой, ходил в светлых пиджаках и белой рубашке. Потом я видел точно таких же фэбээровцев — дылд в очках. Позже, попав во французскую контрразведку, DST , встретил таких же типажей. Скажем, в офисе FBI , что на Ист-Сайде, видел на стене коридора объявление о том, что команда FBI играет с командой CIA матч по бейсболу. Потом в DST во Франции приметил практически такое же объявление, только играли не в бейсбол, а во что-то другое».

 

«Никогда не думала, что увижу конец советской власти». 97-летняя преподавательница Марина Шторх, дочь философа Густава Шпета, — о прогулках в машине Ленина, чудесных троллейбусах, мхатовском доме с тайником, школьных экспериментах, жизни с папой в сибирской ссылке, о воспитании Плетнева и Спивакова и о том, как первого мужа погубили кремлевские звезды. Текст: Анна Марголис. — «Большой город», 2013, 20 июня < http://bg.ru >.

«У нас была прислуга — няня Наташа и одна немка, которая прибежала в нашу квартиру во время Первой мировой: судорожно звонила в дверь, а потом бросилась на колени перед мамой и папой, крича: „Herr Professor, Herr Professor, спасите меня! Меня гонят отовсюду, я немка!”. Они пустили, и она прожила у нас лет пять. Работала за кров и хлеб. Помню, как мы c сестрой и братом сидим за детским столиком (он сохранился — за ним сидят уже мои правнуки), а она рядом на табуретке, такая большая немка, — и говорим по-немецки!»

«В принципе наша семья была достаточно продвинутой — кроме телефона у нас еще до революции был электрический чайник и утюг. Радио не было, и впервые я его увидела в 1924 году в гостях у одной девочки, я тогда училась в первом классе. Это было, конечно, сильное впечатление. Радио на улицах появилось значительно позднее — где-то в 1930-х. Странно думать, как изменилось все вокруг за мою жизнь. Могла ли я представить такую вещь, как компьютер? И интернет, где теперь всё находят, мне уже абсолютно непонятен».

«Никогда даже не думала, что я увижу конец советской власти. И вот ее уже нет, а я еще живу и даже побывала много где — сын мой живет в Италии, внучка — в Венеции, внук — в Париже, дочка — частично в Америке. У меня четверо детей (и один пасынок), 11 внуков, 13 правнуков и уже одна праправнучка. Но все чаще я мысленно ухожу  в прошлое, вспоминаю какие-то эпизоды, детство, маму и папу, первого мужа Сережу и многих людей, которых уже никто на свете не помнит».

 

«Он был готов идти до конца — и победил». Наталья Солженицына рассказала «Ленте.ру» об Александре Твардовском. Беседовал Кирилл Головастиков. — « Lenta.ru », 2013, 27 июня < http://lenta.ru >.

«Вы знаете, памятник [на Страстном бульваре] мне показался странным образом актуальным — не в его эстетике, а в той глубинной тревоге и озабоченности, которая в лице Твардовского. Памятник вознесен довольно высоко, и Твардовский сверху смотрит на нас, сильно наклонив голову, в раздумье, которое мне показалось в высшей степени своевременным».

«В „Василия Теркина” никто никогда не бросит камень, я думаю. Хотя, конечно, в нашей нынешней литературе полно снобов; сноб — это не всегда плохо, но в данном случае я имею в виду снобов, которым важно только „как”, а не „что”. Вот Твардовский был, конечно, человек, которому важно было „что”. Сможет ли он стать консолидирующей фигурой — не знаю, хотя эстетика и дух „Теркина” — они навсегда. Но вообще, судя по тому, как вяло отпраздновали столетие Твардовского два года назад, нынешний литературный бомонд он не вдохновляет. Очень хорошо, что „Теркина” читают в школе. Вот это, я думаю, в первую очередь и обеспечит Твардовскому бессмертие».

 

Тимофей Сергейцев. …Просто создать свою культуру. Культурная политика как точка приложения политической воли. — «Однако», 2013, № 18, на сайте журнала — 11 июня < http://www.odnako.org >.

«Иными словами, у нас есть серьезное слабое место в общей архитектуре культурного пространства, причем в самом его сердце. Неразработанность собственной философии, а значит, и истории (так как никакой истории без философии истории и историософии не бывает) ведет к тому, что, даже располагая всеми данными о мировом историческом процессе, мы каждый раз „проваливаемся” в историю Запада, а точнее, в ее предельно идеологизированную эпохой западного Просвещения версию».

«Эту слабость философского и теологического развития мы вынуждены компенсировать, с одной стороны, литературно-поэтическими составляющими культуры. То есть делать вынужденно то, от чего всячески предостерегал в культурной политике своего „Государства” Платон. Кстати, „Государство” Платона и начинается именно с детального разрешения вопросов именно культурной политики. С другой стороны, мы компенсируем дыру в собственном философском базисе гораздо более общими религиозными принципами и аксиомами, которые позволяют „не поддаваться”, но не дают еще возможности проектировать».

 

Александр Сидоров. Китайский чай для воркутинских зэков, или Как детские стишки стали гимном советских арестантов. — Альманах «Неволя» (Приложение к журналу «Индекс/Досье на цензуру»), № 33, июнь 2013 < http://www.intelros.ru/readroom/nevolia >.

«Одна из самых известных лагерных политических песен посвящена воркутинским лагерям и шахтам, где работали советские зэки. Злая, надрывная, полная ненависти к сталинскому режиму, она известна во многих вариантах; кто-то называет ее „На берегах Воркуты”, кто-то — „Угль воркутинских шахт”:

 

На берегах Воркуты

Столбы уходят в туман —

Там живут зэка,

Желтые, как банан.

 

Угль воркутинских шахт

Ярким огнем горит.

Каждый кусок угля

Кровью зэка обмыт...»

 

Далее — о первоисточнике песни: «Стихотворение о несчастном китайском мальчике Джек Алтаузен написал в соавторстве с Борисом Ковыневым. Называлось оно „Повесть о капитане и китайчонке Лане” и вышло отдельной книжкой в 1928 году».

 

«Солженицына я рвала на мелкие кусочки». 81-летняя переводчица Анастасия Баранович-Поливанова — о дружбе с Пастернаком, бегстве из Свистухи, опустевшей Москве, бомбежках на Никитской, платках из старинных платьев и рукописи Солженицына в баке для белья. Текст: Елена Леенсон. — «Большой город», 2013, 19 июня < http://bg.ru >.

«Филфак МГУ в то время [в начале 50-х] был местом жутковатым. На меня смотрели косо, потому что на факультете я единственная не вступила в комсомол. Конечно, было и стукачество. В отличие от школы, где у меня было много подруг, я участвовала во всех затеях и даже была заводилой, в университете я была зажата. Как-то, когда строилось здание МГУ на Воробьевых горах, мы очень долго работали на воскреснике, таскали мусор, и, когда я предложила: „Не пора ли домой?”, — одна девочка сказала:  „А коммунизм кто будет строить?”. На полном серьезе. А что МГУ строили заключенные, мы и понятия не имели. Конечно, идеология на многое влияла. Помню, еще в третьем классе мы шли с подругой и вдруг увидели в витрине книжного магазина маленький портрет Сталина. Она сказала: „Ну, это просто вредительство — изображать его таким страшным”».

 

Михаил Сухотин. «Кибиров на меня точно не влиял». Анна Голубкова поговорила с поэтом о неофициальной жизни 1980-х, наследии Вс. Некрасова и свободной конкуренции в литературе. — « Colta.ru », 2013, 5 июня < http://www.colta.ru >.

«Влияли Некрасов, Пригов и Рубинштейн. Именно то, что они были разными, помогло не впасть в подражательность. Да и акценты в этих влияниях устанавливались не сразу. Сейчас они совсем другие, чем в конце 80-х. Влияли тогда главным образом своим отношением к искусству, взглядами на его историю, на то, какими новыми возможностями обладают слова сказанные, написанные, умалчиваемые, как взаимодействовать могут текст и контекст, как читатель (слушатель) втягивается в процесс создания вещи почти наравне с автором, а сама вещь становится как бы „прозрачной”, проницаемой (таким, мне кажется, становится слово на картинах Булатова, например), как выявляются в поэзии самые основные, фундаментальные основы ее природы — речевые (диалогичность, ситуативность), как текст становится перформансом, как работает фрагмент, и на много еще чего взглядами влияли. Вообще я думаю, что весь круг этих представлений и идей (если говорить только о словесности, а не об искусстве в целом, хотя все они — общее достояние, конечно, а у нас во многом связаны и с миром художников, акционистов), — это некоторая сумма, отмечающая принципиально новую эпоху в поэзии».