Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2013)

• Название: Новый Мир ( № 2 2013)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

— Я, вишь ты, художник… в Москве… — Веня говорил, чтобы не молчать или чтобы Афиногену не скучно было, кряхтел, гремел лопатой по камням. — Никакой я, в общем, не художник, но это без разницы. Кем я только там не был. На диване лежал полгода… А здесь… — Веня поднял голову и посмотрел на дальние белые хребты. — Здесь я… иногда хочется взять да и пойти куда-то. Идти и идти, и чтобы красота эта никогда не кончалась. Как будто полететь даже. Полететь было бы лучше, конечно. И ты знаешь, людей почему-то и не надо. Такой, какой я есть, я им не особенно нужен, а какой я им нужен, мне неинтересно. Такая фигня.

Веня сказал это и задумался, понятно ли оно Афиногену…

К обеду яма была готова. Она была узкая внизу, но достаточно глубокая. Веня посидел возле покойного, отдохнул:

— Ну что же, надо тебе ложиться. — Он нахмурился. Ему как будто жалко было расставаться.

Лицо Афиногена за сутки потемнело, череп яснее обозначился, но теперь Вене казалось, у него было спокойное выражение лица. Не было той судороги.

— Ладно. Знаешь что… я кисет твой возьму на память.

Веня поправил Афиногену рубашку, нож на поясе и увидел пустую сумку. Нахмурился озадаченно. Мешочек остался в ущелье.

— А с золотом твоим что делать-то? Нужно оно тебе? Сходить, что ли?

И на этих словах ущелье ожило. Неземной грохот раздался, будто что-то лопнуло гигантское, вода речки вместе с черной пылью взлетела вверх. Гул нарастал, эхом множился от гор. Сначала дальний, а за ним ближний — весь огромный край южного склона осыпью уходил в ущелье вместе с кустиком, к которому он привязывал вчера веревку. Пыль поднималась огромным темным облаком к перевалу. Вскоре, однако, все стихло, будто ничего не было. Птицы пели. Пахло зеленью и цветами.

Веня аккуратно опустил тело в яму, перекрестился и начал засыпать. Лицо прикрыл мягкими кедровыми лапами.

Душа Афиногена рядом была. Веня это ясно и спокойно чувствовал.

Утром встал не рано. Посидел на пороге, жмурясь на мягкое тепло рассвета. Потом, не оглянувшись на избушку, пошел на восток. Туда, где поднималось солнце и горы уходили за горизонт.

Больше его никто не видел.

 

Олег Палыч сначала сильно корил себя, что не все Веньке как следует рассказал. Вспомнит какую-нибудь мелочь и ходит по комнате, кряхтит и матерится вполголоса. Но недели через две-три, как Венька уехал, вдруг успокоился. Повеселел как-то. Даже совсем уж ни с того ни с сего здоровье перестало донимать, и он съездил на могилку к жене. Выпил рюмку, поговорил с ней ласково. Вспомнил, как вместе топали по горам, по долам. Повинился кое в чем. Рассказал про Веньку. Про золото ничего не стал говорить. Просто что на Алтае, мол, Веня. По нашим местам бродит нашими тропами. Довольный вернулся с кладбища.

…И благость эта, спокойствие душевное с месяц или даже больше продолжались.

Кончилось все хорошо. Во сне. Видел Палыч, как он на каком-то чистом ручье заканчивает промывку лотка. Совсем немного речного грунта на дне осталось. Он выбирает камни, выбрасывает их. Всегда же интересно, что там есть-то, в остатке. И вдруг видит, Венька идет над ним краем осыпи, да легко так, даже осыпь под ним не ползет и камни не сыпятся. Остановился и говорит: “Брось, ты, Палыч, пойдем со мной лучше”.

Палыч встал, вымыл руки в ручье, вытер о штаны и пошел за Венькой.

Обманчивая тишина

Чкония Даниил Соломонович родился в 1946 году в Порт-Артуре. Жил в Мариуполе, Тбилиси, Москве. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Поэт, переводчик, литературный критик. Автор девяти книг стихов. С 2005 года — главный редактор журнала “Зарубежные записки” (Германия). Живет в Кёльне.

 

 

*      *

    *

Ботинки сбивая, стираю булыжник Европы,

Стираю столетий незримые ныне следы.

Спаси эту жизнь от падения и катастрофы,

Даруй нам надежду глотком животворной воды.

Фронтоны и арки, и всадники в бронзовом свете,

И древние стены, поросшие вечным плющом,

И времени ветер, усталый от времени ветер,

И путник, укрытый суровым и мрачным плащом…

Послушай, Европа, пока оказалось не поздно,

И в жилах струится, как прежде, солёная кровь,

Очнись, пробудись, и под небом пронзительно звёздным

Ещё устыдись, что презрела Господню любовь.

Я книгу столетий сегодня с тревогой листаю.

Отринь свою спесь и трусливость свою не таи

Сама от себя, ведь сбиваются варвары в стаю

И в жалкие толпы собьются народы твои!

 

*      *

    *

Это, конечно, мудро —

Утешать, мол, наступит утро

И будет оно мудреней.

Но вечер сияньем огней

Лишь оттеняет печали.

И, обернувшись назад,

Что же там было вначале

Ищет растерянный взгляд.

*      *

    *

Полустанок —

станок впечатлений,

обточенных памятью.

На мгновенье мелькнёт перед взглядом,

обращенным в туда, в то, что схвачено временем:

простоволосая, чистоглазая, чуть скуластая,

она тихо плачет, склонив голову

перед сердито выговаривающим ей мужиком —

он нетерпеливо теребит ручку потрёпанного чемодана

(паровоз уже пыхтит, потому что сюда еще не довели электротягу),

воровато тычет ей поцелуй в щёку и бежит к вагону,

провожаемый её взглядом, в котором — отчаянье.

Дежурный по станции — красномордый и испитой —

смотрит на неё без сочувствия, пожалуй что — с осуждением:

догулялась, мол, баба…

Унылый пёс, прихрамывая на заднюю правую,

трусит по перрону, облезлый хвост поджимая,

и, чуть не наткнувшись на женщину, испуганно кидается в сторону,

мимо стенда, где под стеклом перекошена газета

со статьёй про волюнтаризм и перекосы в сельском хозяйстве —

прощай, эпоха кукурузы!

С чем ещё предстоит прощаться,

мне — молодому, глупому, счастливому — невдомёк.

И, почти веселясь, я смотрю на пьяненького мужика,

вываливающегося из станционного буфета:

мужик хлопает глазами, открывает рот,

будто хочет криком остановить уносящий меня

в светлые большие города поезд,

а крик не выходит, и только долетает в приспущенное окно

ехидный окрик мордатого дежурного:

“От, дурак!..”

И уже их нет и не будет.

Но еще мелькнёт покосившийся плетень,

за которым тётка развешивает цветастые лоскуты стираного белья,

ленивый кот обернётся на громыхающий состав

и спрыгнет во двор, распугивая кур,

бестолковый бычара сверзится с отскочившей бурёнки,

застучат колеса по недолгому мосту через тихую речку,

с берега которой помашут вагонам полуголые пацаны,

и отнесёт куда-то во время и пространство

эту никакую жизнь, эту нежизнь, как покажется мне —

молодому, глупому, счастливому…

А женщину жаль.

 

       Кафедра

У исповедальных кабин,

Как водится, нет никого.

Ю. К.

И вьются линии,

перевиваются стволы,

и пни, и пинии,

и плавно связаны углы.

Как звук-мычание,

необретённый смысл,

там дух молчания

над вечным временем навис.

Не будут сказаны

душой

повинные слова,

не будут связаны,

томленьем совести добытые права

на честь и ясность.

Эти гибкие дубы

таят опасность

необретения судьбы.

Ни с кем советуясь,

не поверяя стыд и боль,