Езетхан Уруймагова - Седьмой сын (Рассказы, очерки, статьи)

• Название: Седьмой сын (Рассказы, очерки, статьи)
• Автор: Езетхан Уруймагова
• Издательство: Северо-Осетинское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1965

Очень коротким был творческий путь Е. А. Уруймаговой (1905–1955) — всего лишь несколько лет. В литературу она пришла уже зрелым человеком, с большим жизненным опытом и богатством впечатлений. Она много видела и знала. Она много думала. О всем этом ей хотелось рассказать людям, помочь им устроить свою жизнь как можно лучше. В своих чувствах она была очень искренна, в своих произведениях — очень эмоциональна.

В ее художественной прозе и публицистике всегда ощущается горячее сердце автора, который не может жить, «добру и злу внимая равнодушно». Ее короткий творческий путь — это постоянные искания своего места в искусстве социалистического реализма. Здесь были и радости и печали. Были большие творческие удачи и просчеты. Было все то, что связано с процессом становления писателя.

Произведения, которые читатель найдет в данном сборнике, как раз и запечатлели этот сложный процесс. Они помогут еще лучше, еще глубже понять самобытный характер творческого облика Езетхан Алимарзаевны Уруймаговой — бесспорно талантливой советской писательницы.

---

В кабинет, не постучав, торопливо вошел невысокий подтянутый человек в военной гимнастерке. Поздоровавшись за руку с Синельниковым, потом с директором, сел.

— Вот, — протягивая парторгу записку, проговорил директор. Новые обязанности, директор завода должен посещать родительские собрания. Выдумывают тоже…

— Мне уже об этом говорили, некоторые из рабочих не успевают… Парторг посмотрел на Синельникова и сказал: — Хороший вы рабочий, Синельников, отличный организатор, бригадир, как же у вас так получилось, что в отстающие попали?

— Отстающие, — протянул юноша. — Какой я там отстающий. Учитель русского языка хуже икоты, как пристанет — так и трясет… Подайте ему, видите ли, работу на пяти страницах, да без единой ошибки. В конце концов я же не в ученые готовлюсь. Я рабочий.

— Рабочий, это верно, — прервал его парторг. — Но от станка рабочего до кафедры ученого дорога не закрыта, тебе только восемнадцать лет… А потом и с рабочего сейчас спрос другой… К коммунизму идем. Посконной рубахой хвалиться сейчас не можно…

— Ладно, — прервал Синельников парторга. — Если из-за моей безграмотности мы не можем дальше строить коммунизм, я буду получать пятерки, но в цеху я буду работать на двойку…

— В цехе тебе работать на двойку никто не позволит, государственный план — это закон. Бросай школу, — сердито проговорил директор.

— Это не выход, Николай Иванович, — возразил парторг.

Белокурая голова секретарши снова просунулась в дверь.

— Какой-то учитель… Третий раз приходит… Сказать, что вас нет?..

— Какой учитель? А-а-а, говорите учитель? Пусть войдет, — приказал директор.

Секретарша бесшумно скользнула в полуотворенную дверь, и вслед за ней шагнул в кабинет мужчина в коричневом костюме. Он потянулся было к голове, чтоб снять кепи, но, глянув на директорский стол, вытянулся, подбросил правую руку к виску и четко отрапортовал:

— Старшина первого взвода пятой роты Уртаев явился по вашему… но запнулся, восторженно глядя майору Сазонову в лицо.

— Ах, вот в чем дело… теперь мне все понятно, — вставая и выходя из-за стола навстречу Уртаеву, засмеялся директор.

— Вольно… Вольно, — протягивая ему обе руки, проговорил Сазонов. — А ведь правильно я говорил, старшина, придирчивый вы учитель. Ну, садитесь. — И взяв со стола записку, спросил:

— Это ваша записка? Это вы приглашаете меня на родительское собрание?

— Я, товарищ майор, — порываясь встать, отчеканил Уртаев. — Опять же по долгу службы. Будут ваши рабочие плохо учиться — меня ругать будете.

— Знаешь что, Синельников, а ведь учитель твой прав, другому бы учителю я, может, и не поверил, но ему?..

Сазонов и Уртаев переглянулись.

— Верный он учитель, напрасно ты на него жалуешься, настоящий учвдель. Я ручаюсь тебе — он правильный учитель, сам у него был когда-то на замечании…

— Не рассказывайте, товарищ майор. В ту ночь, помните, в местечке Бурно, вы сказали мне, «кто старое помянет, тому глаз вон».

— Помню, помню… Разве забудешь, — мечтательно произнес Сазонов, и, как мотив давно позабытой печальной песни, грустная тень скользнула по его лицу.

— Мы ведь с ним давно знакомы, еще с войны… Вот случайно встретились…

Сазонов замолчал. От кабинета директора побежали длинные нити по ушедшим дорогам войны.

— Фронтовые друзья, значит, — вставил парторг осторожно, чувствуя по голосу директора, что он взволнован встречей.

— Да, как сказать, — встрепенулся Сазонов. — Особенной дружбы между нами не было.

Уртаев и Сазонов вновь переглянулись.

— Секрет, — усмехнулся Сазонов. — Разрешите не рассекречивать нашу тайну… Так я должен пойти к вам сегодня на родительское собрание? Жаль, что не могу, а было бы полезно… Я рассказал бы вашим ученикам, что им сейчас все-таки гораздо легче учить русский язык, чем вам тогда… А ведь вы в любых условиях не забывали этот язык… Я запомнил ваши слова, старшина: «Познать русский язык — это все равно, что совершить кругосветное путешествие». Да, вы правы. Книги всего мира переведены на этот язык. С этого языка весь мир переводит наши книги — учится, как перестроить жизнь на новых началах…

— Я ведь не думал, товарищ майор, что вы… что вас здесь встречу… Не знал я тогда, что вы инженер, — восхищенно проговорил Уртаев.

— Я и не был тогда инженером. Это после войны, как говорят, без отрыва от производства… Вы бы мне теперь устроили диктант.

И оба засмеялись…

— Так вот какое положение, — меняя тему разговора, озабоченно сказал директор. — У меня сегодня собрание. Видите ли, некоторые мои инженеры говорят, что наш завод, дескать, относится к нерентабельному производству. Не то что пивзавод или консервная фабрика, у них, мол, прибыль видна без увеличительного прибора… Наш завод не добился пока рентабельности, а это азбука нашей хозяйственной деятельности… Вы помните, товарищ Уртаев, ту ночь? — Спросил директор и задумался. — Тогда в ту весеннюю ночь на чужой земле, когда я увидел первые машины с зажженными фарами, я думал о сегодняшнем дне… О нашем труде. О том, какая работа ждала нас впереди… Мне казалось страшным, почти невозможным поднять из-под пепла нашу жизнь… Заводы, наши фабрики… Но жизнь победила…

Он встал и, подавая Уртаеву руку, виновато сказал:

— Так извините меня, что не могу присутствовать сегодня на родительском собрании. По долгу службы, как любите вы сами говорить.

— Я пойду вместо вас, Николай Иванович, на родительское собрание, — сказал парторг, с волнением глядя то на учителя, то на директора. Я пойду. Надо сделать завод рентабельным, а рабочих образованными.

Очерки и статьи

Плиевские трофеи

[21]

Музей Кирова. Огромные тихие комнаты. В мягкой тишине музея со стены, как живой, смотрит Киров…

Остановись и посмотри, юноша. Здесь на мертвых кусках мрамора и бумаги — живая борьба твоих отцов и братьев… Смотри, здесь все говорит о том, что жизнь принадлежит только тем, кто неустанно борется за нее…

Стеклянные ящики, в них шашки японских генералов, золотое оружие немецких и австрийских офицеров — это трофеи Плиева. Поодаль от трофея аккуратно выглаженный китель Плиева, прожженный пулей врага, костюм, в котором он прошел свой славный путь…

У стеклянного шкафа стоит пожилая женщина. Она взволнованно снимает очки и снова надевает их, внимательно присматриваясь к чему-то… Подхожу и я к этому шкафу, и вдруг, посмотрев мне в лицо, она говорит:

— Вам, наверное, странно, что я все время не отхожу от этого шкафа, не смейтесь, я вспомнила отца, прожженный рукав его старого бешмета.

— А отец ваш, по-видимому, когда-то тоже воевал? — спрашиваю я, не понимая, почему китель Плиева так напоминает отцовский бешмет.

— Нет, нет, — смущенно мотает она головой.

— Расскажите, — прошу я ее, но она, ничего не ответив, отвернулась и снова нагнулась к шкафу.

Потом, догнав меня у входа, она сказала:

— Слушайте, я расскажу вам, какая связь между кителем Плиева и старым бешметом моего отца.

***

Был осенний день, очень яркий, красивый, — говорит она. — Мне было тогда совсем мало лет, восемь, а может, и меньше. Еще до восхода солнца уезжала я с отцом ломать кукурузу. Вы знаете, — продолжала она, — по утрам осенью у нас холодно, октябрь рябит и щетинит кожу… Двухколесная арба отца. Скрипят колеса, отец оправдывается вслух, что нет времени съездить на станцию за дегтем, а я знаю, что у него нет денег. Лошадь у отца старая, пегая, на один глаз слепая, она все время сворачивает с дороги, и тогда отец ругает ее на чисто русском языке. В кузов арбы всунута корзина, плетенная из хвороста.

Мы едем в поле. Длинная хворостинка зажата под мышкой отца, вожжи в левой руке, пальцы правой руки у него не сгибаются, дорогим янтарем просвечивают мозоли на его ладони. Арба дрожит на неровностях и кочках, дрожит его согбенная спина. Он заботливо смотрит на меня через плечо, ласково морщится кожа у глаз, и, улыбаясь мне, он говорит:

— Держись крепче, руками держись, скоро приедем…

Арендованная десятина отца находилась на «тугановских холмах». Отец несколько дней подряд не приезжал домой, ночевал в поле. Сломал всю десятинку кукурузы, собрал урожай в кучи, укутав кукурузу стеблями.

— Главное сломать, вывезти успею, — говорил отец матери.

Старая одноглазая лошадь отца еле волочит в гору пустую арбу.

— Но-о-о! Чтоб тебя волки сожрали.

Дорога размыта — кочки, ямы. Наконец взбираемся на гору, и остаются позади ложбины и крутые изгибы дорог. Как мучная пыль на мельничных жерновах, на шуршащем золоте кукурузы пороша раннего инея. Далеко на запад, кажется, под самый Эльбрус, убегают зрелые поля, на юг до самых лесов, на север, на восток — все поля, поля… Пригрело солнце. Как детские слезы, капает оттаявший иней с листьев кукурузы.