Джамал Садеки - Снег, собаки и вороны

• Название: Снег, собаки и вороны
• Автор: Джамал Садеки
• Издательство: Главная редакция восточной литературы издательства «Наука»
• Жанр: Современная проза
• Год: 1971

Рассказы сборника, впервые публикуемые в русском переводе, знакомят читателя с творчеством современного новеллиста Ирана Джамала Мир Садеки, ярко и достоверно изображающего многие проблемы иранской действительности.

---

Вдруг ему показалось, будто страшная белая стена подмигнула и двинулась на него. Его сковал страх, рука, как плеть, повисла, пальцы выпустили кирпич.

— Див… див… див… — едва выговорил он заплетающимся языком, закричал и бегом бросился к дому. Мать, полуодетая, выскочила из комнаты, прижала его к себе и испуганно спросила:

— Что с тобой, что случилось?

Уткнувшись в нее и дрожа, он проговорил сквозь слезы:

— Див пришел, див… хотел меня съесть!

Последний рубеж

С того самого мгновения, как я очутился на больничной койке, лежавший рядом старик принялся забрасывать меня вопросами.

— Отец и мать живы?

— А другие родственники есть?

— Другие?! Хватает… Пожалуй, побольше, чем четок… Да, человек двадцать, а может, и сорок будет.

— Да ну? Наверное, приходят к вам в гости, вы к ним ходите? По пятницам у кого-нибудь в доме собираетесь… Беседуете, веселитесь… Вот счастливчик.

— А, чтоб они пропали!

Старик смерил меня удивленным взглядом:

— Чтоб они пропали? Что ж ты не рад им?

— А ты что, любишь своих родственников?

Он как-то растерялся, сник, а через минуту ответил глухо и невнятно:

— Я… я очень люблю… А ты думал, не люблю?

И весь оживившись, принялся разматывать длинный список всей своей родни, подробно останавливаясь на каждом.

Я узнал, какой у него влиятельный брат и какие видные люди племянники. Узнал, какой пост и в каком учреждении занимает сын брата его матери. Рассказав о каждой дочери в подробностях, он приступил затем к биографиям внуков и объяснил, почему одни — маленькие и хилые, а другие — крупные и упитанные. Закончил он речь насмешками над моей профессией учителя.

— Учитель? Ха-ха… Прошли времена, когда учитель имел положение и вес. Просвещение стало теперь богадельней, кормушкой. Всякий неудачник, не годный ни на что, идет в учителя…

В знак сочувствия и жалости ко мне он долго качал головой и, наконец, отбросив надменность, произнес:

— Вот выпишемся из больницы, заходи ко мне, я поговорю с сыном, пристроит тебя куда-нибудь, сыт будешь. Дорогой мой… в нашем государстве либо власть имей, либо деньги… Позвоним, порекомендуем… сходим — и дело будет слажено. Устроит тебя в учреждение или еще куда…

Потом старик часто заговаривал об этом, напоминал о своем приглашении.

— Дорогой мой, один телефонный звонок, одно слово — и ты устроен: у моих детей всюду связи.

На вид это был пожилой человек лет пятидесяти-шестидесяти, изможденный, с седой шевелюрой и нервным, изборожденным морщинами лицом. Его положили сюда давно, задолго до моего появления. Несколько раз оперировали, но, кажется, это ничего не дало.

Из-под его одеяла спускался грязный резиновый шланг, избавлявший старика от необходимых вставаний и хождений.

На мое счастье, я был начисто лишен обоняния, иначе мне пришлось бы все время зажимать себе нос, как это делали остальные, проходя мимо его постели.

Может, именно это обстоятельство и было причиной того, что я стал самым терпеливым и самым частым его собеседником.

Судя по всему, ангел смерти Азраил уже распростер над ним свои крылья. Однако внешне старик был спокоен. Он хорошо спал, ел с аппетитом. У него была страсть поболтать о самых разных вещах. Он мог говорить часами, не ощущая никакого утомления.

С того дня как мы впервые поздоровались, старик вступил со мной в разговор с жаром человека, изголодавшегося по собеседнику. Я услышал много разных историй, печальных и веселых, рассказанных чистосердечно и трогательно.

Чаще всего рассказывал он о сыновьях:

— Так-то, дорогой мой, мать их умерла, когда они были мал мала меньше, в школу ходили. Что за дети были — как цветы!.. Вы не знаете… Все соседи, бывало, смотрели с завистью, нахвалиться не могли, а своих ребят только подзатыльниками награждали: «Будьте вы неладны! И вы дети, и они дети, а вот не дал господь благословения на вас». Ну, которые люди поумней, те понимали да похваливали меня: «Какой отец, такие и дети родятся. Воспитанные, ученые и вежливые. Сразу видно, чьи дети…»

Да, дорогой мой, все мои печали и заботы были только о них. Ни на минуту не переставал я думать о них. Сколько книг о воспитании прочитал и делал все, как написано. Благодарю бога — труды мои не пропали даром. Все они теперь в люди вышли. Если б ты только знал, сколько ко мне людей приходит, в ноги падают, просят: «Почтеннейший, во имя старой дружбы, не откажи в совете и милости…»

Вот так, дорогой мой… А сыновья слушались меня с одного взгляда. Один мой жест — и в их делах наступает порядок. Да, оба моих сына — это источник постоянной гордости старого отца. Ничего мне больше и не надо. Да, дорогой мой, каждый вечер, прежде чем лечь на покой, я не устаю возносить хвалу Аллаху…

Больница наша была не из лучших и содержалась наполовину на государственный счет, наполовину на благотворительные средства. В ней лежали учителя, служащие почтовых ведомств, судейские и прочие мелкие чиновники разных учреждений.

Старика никто никогда не навещал, а те самые сыновья, о которых он с таким пылом рассказывал, даже и не заглядывали в больницу. Он всегда был один. В дни посещений лежал, откинувшись на грязную подушку, и со слезами на глазах наблюдал, как вокруг других больных суетятся и хлопочут матери и отцы, сестры и братья, дядюшки, тетушки, племянницы, племянники, друзья и знакомые. В такие минуты он походил на обиженного ребенка.

Иногда он находил собеседника из многочисленных посетителей. Он вцеплялся в него, как орел в свою добычу, как паук, опутывал его крепкой паутиной слов, так что тот забывал, зачем и пришел.

Каждый раз после визитов он с острым любопытством и интересом расспрашивал меня:

— Тот старик, что принес пакет апельсинов, он кто тебе — отец или дедушка? А женщина, которая изголовье поправляла, — это мать или сестра?

Своими «а тот», «а этот» он доводил меня до изнеможения. Я смолкал, и тогда он развертывал передо мной ряды своих родственников (тех, что не пришли навестить его).

Никто не знал, кто он и откуда. Отвратительный запах, стоявший возле его кровати из-за нерадивости санитаров, невольно настраивал всех против него.

Никаких процедур, никакого лечения ему не назначали: считали это излишним. Его просто держали здесь, ожидая естественного конца.

Санитары с утра до вечера проклинали и поносили его за то, что он еще не умер и не освободил их от хлопот. Старик молча сносил неприязнь и грубость.

А больные, привыкшие к его болтовне, жалели его. Они считали, что сыновья просто сбыли его с рук.

Однажды, выбрав момент, я спросил его мягко и простосердечно:

— Отец, а отчего ни дочка твоя, ни сыновья не зайдут тебя проведать, справиться о здоровье? Где они живут? Так жестоко, так безжалостно обходиться с отцом… Что они…

Не успел еще я закончить, как он метнул на меня разъяренный взгляд, вспыхнул и громко заговорил:

— А тебе что, а?! Не приходят — значит, не надо… Зачем им ходить? Небось думаешь, сочинил все старик, а?.. Наврал, будто у него сыновья, семья… друзья… знакомые. Я знаю, я все знаю: ты думаешь, вот, мол, какой он несчастный, заброшенный, одинокий. Хочешь похвалиться передо мной, что к тебе каждый день то брат, то сестра ходят, что у тебя родни — на четках не сосчитать, что мамаша тебе гоголь-моголь таскает. Давай, давай еще рассказывай, давай еще бахвалься!..

Таким разъяренным он еще никогда не был. В запасе он приписывал мне слова, которых я никогда не говорил, мысли, которые никогда не приходили мне в голову.

Хриплым голосом, задыхаясь от кашля, он кричал мне в лицо:

— Чтобы мои сыновья пришли в эту больницу!.. Тьфу!.. В эту вонючую больницу?.. Да разве тебе понять, из какого теста мои сыновья? Разве тебе о них судить? Тьфу, тьфу! Все это из-за того, что я лег в эту вонючую, в эту проклятую больницу!..

Тут голос его надломился, он впился в меня влажным, полным страдания взором, потом беспомощно огляделся, повернулся ко мне спиной и накрылся с головой. Через минуту мы услышали приглушенные рыдания.

Многим здесь были знакомы эти вспышки гнева и возбуждения, охватывающие старика. Одни считали, будто таким образом он облегчает свое переполненное сердце, другие смеялись и спешили в такие моменты потешиться и поиздеваться над стариком.

Вскоре он успокоился, но весь день потом старался как-нибудь унизить и оскорбить меня.

Коверкая слова, сюсюкая, произнес он фразу из учебника:

— «Воробуски-несмысленыски, птенсики мои…»

Ночью он разбудил меня и, сотрясаясь от плача, стал просить прощения и снисхождения.

Он был такой жалкий, такой печальный и огорченный, что я растерялся:

— Что случилось? Да что случилось?!

Но он только сжимал мою руку липкими, ледяными, костлявыми пальцами и умолял: