Арон Гуревич - Арон Гуревич История историка

• Название: Арон Гуревич История историка
• Автор: Арон Гуревич
• Издательство: Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН)
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5–8243–0539–0

В книге обсуждаются судьбы советской исторической науки второй половины XX столетия. Автор выступает здесь в роли свидетеля и активного участника «боев за историю», приведших к уничтожению научных школ.

В книге воссоздается драма идей, которая одновременно была и драмой людей. История отечественной исторической мысли еще не написана, и книга А. Я. Гуревича — чуть ли не единственное живое свидетельство этой истории.

---

Немного спустя А. И. принудили‑таки выступить с признанием своих «ошибок». Я вспоминаю: когда Неусыхин вышел из зала заседаний Ученого совета, институтский шутник В. В. Альтман приветствовал его: «С легким паром!» В те дни многим пришлось претерпеть подобную баню…

Возвращаюсь к судьбе Дорошенко. Это был, несомненно, талантливый и располагавший к себе человек. Почему он предал любимого учителя? Разгадка, мне кажется, проста. Он защитил диссертацию, и ему сказали: если сделаешь то, что мы тебе поручим, — получишь место на кафедре. И он получил это место. Но через год ему пришлось уйти. «Ушли» его, или он сам не выдержал, но я знал, что, в отличие от других, кто предавал с легкостью, Василий Васильевич перенес серьезнейшую травму, которая отпечатлелась на всей его дальнейшей жизни. Это грехопадение его совершенно сломило. Когда Неусыхин умер, он приехал из Риги, где тогда работал, но на похороны явиться не осмелился.

Обстановка резко изменилась, и это проявлялось во всем. Вскоре состоялось заседание кафедры, на котором Косминский, зав. кафедрой, тогда еще не отставленный Сидоровой, сказал, что надо приступить к работе над новым вузовским учебником по истории Средних веков. Прежний, изданный еще до войны, уже устарел, недостатки его очевидны. Шло деловое обсуждение вопроса. И вдруг слово берет А. Н. Чистозвонов, тогда молодой сотрудник Института истории, докторант, и говорит: «Да, Евгений Алексеевич, вы глубоко правы, надо писать новый учебник, на этом воспитывать студентов далее невозможно. Вот пример того, к чему приводит чтение таких учебников. Беру я недавно защищенную дипломную работу тов. Гуревича и что я вижу в ней? Там подробная библиография, но нет упоминания ни одной работы Маркса». Я оторопел. Я был тогда в должной мере марксист, и в тексте работы у меня были ссылки на соответствующие главы «Капитала». Но черт меня дернул пропустить Маркса в библиографии! Нужно ли это толковать с точки зрения теории подсознательного, я не знаю. А Чистозвонов сразу взял быка за рога и уже тогда обнаружил в моей работе коренной недостаток.

Такова была обстановка, в которой мы подвергались перевоспитанию. Старики, наши профессора, учили нас разумному, доброму, вечному, а теперь оказалось, что на кафедре есть и другие лица. А. Н. Чистозвонов, А. И. Данилов, Н. А. Сидорова, Ю. Н. Сапрыкин раньше были незаметны, сидели как бы во втором ряду, не очень подавали голос, присутствовали, но не играли активной роли, и поэтому я не упоминал о них, давая характеристику кафедры. Теперь все переменилось. Праздник был на их улице, и это вскоре выразилось в том, что Неусыхина практически отстранили от преподавания на кафедре, Косминский же потерял руководство и сектором истории Средних веков в Институте истории, и кафедрой в МГУ. На это потребовалось некоторое время, но переворот произошел.

«История историка» (1973 год):

«…среди выпестованных нашими мэтрами ученых были такие, как А. И. Данилов, Е. В. Гутнова, А Р. Корсунский, Я. А Левицкий, Ю. М. Сапрыкин, А. Н. Чистозвонов и др. Переход от преобладания в медиевистике “учителей” к засилью “учеников” (типа поименованных) не произошел внезапно и занял немало времени, и вообще это деление не вполне отвечает действительности. Ведь вплоть до последних месяцев главою медиевистов оставался один из “учителей” — С. Д. Сказкин, который не только попустительствовал проводимому “учениками” курсу, но и принимал в его осуществлении пассивное, а временами активное (что касается меня, в частности) участие. Он скончался в апреле этого года на 83 году, сохраняя до последнего дня неограниченную монополию “власти” в медиевистике (зав. кафедрой в МГУ, зав. сектором в Институте всеобщей истории, отв. редактор “Средних веков”, бессменный член редколлегии “Вопросов истории”), и это была в высшей степени весомая фигура!»

Н. А. Сидорова, проводя партийную линию, не позабыла получить все эти должности.

«История историка» (1973 год):

«Н. А. Сидоровой нет на свете вот уже 12 лет, но поистине “дело” ее живет! Она персонализировала новый курс в исторической науке, оттеснила прежних виднейших медиевистов, заменила их новыми людьми, воспитала их (о, нет, не в научном отношении!) и, главное, насадила тот дух на кафедре и в секторе истории Средних веков, который оказался наиболее подходящим для “новой поросли” и благоприятствовал продолжению ее политики интриги нынешними заправилами этих учреждений. Н. А. Сидорова обладала своими качествами, в определенном смысле это была личность (я ей обязан ускорением защиты докторской диссертации), но других личностей вокруг себя она не терпела — и оставила наследство: нынешние кафедру и сектор медиевистики. Конечно, если рассматривать эти перемены в более широком плане, роль ее сведется скорее к исполнительской, нежели к собственно инициативной деятельности, но, как я уже заметил выше, я не собираюсь, по возможности, покидать очерченный мною круг и хочу оценивать описываемое “изнутри”. Так вот, в пределах медиевистики именно Н. А. Сидорова способствовала больше, чем кто‑либо, вырождению медиевистики в Москве — и началось это вырождение еще при жизни Е. А. Косминского, не говоря уже о С. Д. Сказкине или А. И. Неусыхине. Все они ее боялись, а потому попустительствовали ей, отступали на задний план, ненавидели ее и пользовались созданными ею или при ее активном участии условиями».

Вспоминаю заседания сектора в это изменившееся время. Раньше в научном обсуждении принимали активнейшее участие прежде всего наши профессора, теперь обстановка была другая. В первом ряду располагались упомянутые мною новые, а также и другие лица. Они задавали тон, а наши старики уже сидели сзади по стеночкам и большей частью помалкивали, ибо чувствовали, что наступили иные времена, воцарился новый дух, причем не только в этом секторе, но и во всем Институте истории и во всей исторической науке. Всякого рода привходящие соображения стали теперь превалировать над научными. Не показательно ли поведение самого Косминского при обсуждении рукописи докторской диссертации Сидоровой об Абеляре и ранней городской культуре во Франции? Он заявил, что не мог оторваться от чтения ее с вечера до утра! Он, разумеется, не мог не понимать уровня этого сочинения, но знал, с кем имеет дело.

Косминский в это же время мог услышать на заседании выкрики: «Довольно мэноры считать!» Удары направлялись, таким образом, уже и непосредственно в адрес мэтра нашей медиевистики. Лучшие ее традиции наталкивались на обструкцию и ставились под подозрение. Студенту или аспиранту, который вознамерился бы записаться в семинар одного из ведущих медиевистов, приходилось призадуматься над тем, насколько это безопасно и перспективно и не выгоднее ли предпочесть семинары Сидоровой или Сапрыкина. Все это была школа, которую проходил каждый из нас, каждый по- своему. Одни делали вывод, что надо прикусить язык, заниматься своим делом и, как говорится, не чирикать, другие считали возможным заявлять какой‑то протест, хотя бы пассивно. Так или иначе, эта кампания имела для нас в той или иной форме — это зависело от восприятия — воспитательное значение.

Когда я думаю о. наших стариках, о профессорах, у которых мы учились, то испытываю самое тяжкое сожаление о том, что их постигла такая участь. Мы были молоды и не так много испытали за эти годы — с 1947 по 1953. Но те, кто нас учил, жили в условиях не прекращавшегося, а всего лишь перемежавшегося временными приостановками террора и подвергались зловредной радиации страха на протяжении всей своей сознательной жизни. И я не могу выступать в роли, их судьи, предполагая, что я так себя не повел бы, был бы смелым до конца. Это легко говорить post factum Но когда с 20–х годов ученых бомбардировали непрерывными репрессиями и подвергали идеологическому давлению, цензуре, проработкам, инфильтрируя в их сознание извращенные или упрощенные толкования псевдомарксистских идей, устоять было очень трудно, далеко не всякому это удавалось. К ужасу своему, я впоследствии убедился, что страх, порожденный репрессиями 30–х годов, подчас оставался неотъемлемой составной частью сознания и несколько десятков лет спустя. Страх ужасен своей иррациональностью. Поселившись в душе человека, он нередко может остаться в ней навсегда.

Одним из самых тяжких последствий этой кампании явилось то, что с научными школами, существовавшими в медиевистике вплоть до этого момента, практически было покончено. То, чего не достигли репрессии 30–х годов, обрушившиеся, как известно, и на историков — тогда погибли Лукин, Фридлянд и другие, — было довершено в конце 40–х — начале 50–х годов. Старики были отстранены от влияния на молодежь, руководство стало подбирать других, молодых, по другим критериям, и преемственность — то, что составляет основу научной школы, — оказалась подорванной. Совершенно очевидно, что разрушить научную школу с помощью административных методов и заушательской критики — дело нехитрое. Между тем создание школы — это длительный и трудный путь воспитания учеников, выдвижения и критики идей, путь, который требует усилий подчас поколений ученых — единомышленников.