Лариса Райт - Жила-была одна семья

• Название: Жила-была одна семья
• Автор: Лариса Райт
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-699-55119-4

Жила-была одна большая, дружная семья: мать, отец, две дочери и сын. Они нежно и трепетно любили друг друга, но — увы! — в жизни редко все бывает гладко и легко.

Испытание, которое выпало этой семье, оказалось не из легких: судьба, кажется, решила проверить, сколь велика их любовь.

Сколько же пройдет времени, прежде чем они поймут, что не бывает только черного, только белого, только зла и только добра.

---

— А чем интересуешься?

— Меня больше ДК Горбунова привлекает.

«Вот ты и попался, голубчик!»

— Там пятнадцатого «Наутилус», у меня лишний билет есть. Собирались с Сашкой, но у нее то ли экзамен, то ли выставка. Не хочешь пойти?

Ей показалось, что в глазах Самата промелькнуло не просто смятение, а самый настоящий ужас, но ужас этот оказался все же слабее желания увидеть и услышать Бутусова. Так что:

— Пойдем.

Все. Мышеловка захлопнулась. Ира тогда решила, что попалась только одна подопытная особь. Она считала себя ученым, ставящим опыты, и не догадывалась, что и сама сидит в клетке, принадлежащей какой-то высшей, неземной лаборатории. Позже поняла, но тогда…

Тогда был концерт, и полный зал, и тысячи зажигалок, и раскачивание в обнимку под приглашение «ходить по воде со мной», и первый поцелуй под доводящее до мурашек, проникновенное «Я хочу быть с тобой». И тысячи, миллионы, миллиарды беспорядочных мыслей о чем угодно: о начале нового романа, о его продолжении, о будущем — непременно светлом, радужном и счастливом, о том, какую прическу соорудить на следующее свидание и как найти время, чтобы забрать из химчистки то красное платье, которое ей особенно идет. Она предавалась легким раздумьям, строила те самые чудесные планы, которые не требуют обязательного исполнения в будущем и которые строит каждая молоденькая девушка, если ей кто-то нравится. Она мечтала, грезила, желала. Размышляла, оценивала, предполагала. Предполагала сколь угодно различное развитие событий. Она, конечно, была молодой, но максимализм уже начал уступать место здравому реализму, который подсказывал, что не всякие начавшиеся отношения обязаны закончиться белым платьем и кольцами. Так что она была готова ко многому, испытывала лихорадочное любопытство и хотела поскорее узнать, начало чему все-таки положило утверждение Бутусова «И я буду с тобой». Ира понимала, что ее могло с равной долей успеха ожидать как безоблачное счастье, так и жестокое разочарование. Единственное, о чем тогда она не имела ни малейшего представления, — это о том, что со временем некогда любимые аккорды «Наутилуса» станут вызывать у нее щемящее чувство, как воспоминания о чем-то существовавшем ранее, но давно утраченном.

И вот сейчас она во все глаза смотрела на пожилую женщину, которая одной фразой помогла ей осознать, что же было потеряно двадцать лет назад. Тогда в зале, озаренном огнями тысячи зажигалок, боясь спугнуть момент, затаив дыхание и задыхаясь от счастья, она потеряла свободу.

Блажен, кто верует, что любовь — это свобода. Такой человек, скорее всего, либо идеалист, либо эгоист, либо просто-напросто никогда не испытывал этого чувства. Любовь — это вечный компромисс, жертвенность, отказ от собственных интересов, бесконечные уступки и следование чужим желаниям. А как назвать человека, который действует, повинуясь требованиям, посылам и указаниям другого, но не своим? Наконец-то слово найдено. Слово неприятное. Его не хотелось принимать, с ним было отвратительно соглашаться. Хотелось спорить и отвергать так долго, сколько потребуется для того, чтобы стереть даже мысли о нем из своего сознания. И Ира попробовала протестовать. Махнула рукой на фотографии, отвернулась демонстративно, пожала плечами, произнесла наконец:

— Как бы то ни было, это ваш выбор.

Луиза Карловна спокойно согласилась:

— Безусловно.

Но прежде чем Ира успела вставить торжествующее: «Вот видите!» или хотя бы поинтересоваться, с какой целью в таком случае ее привели в этот музей одной совершенно незнакомой личности, женщина добавила:

— Выбор слабого человека. А слабый человек не может быть господином. Так что в распределении ролей его имя всегда будет стоять напротив титула «раб».

— Вы думаете, любить — значит проявлять слабость? — Ира спросила с открытым недоверием. Она вообще не соображала, почему до сих пор остается в этом странном, проникнутом чужой болью помещении и поддерживает довольно бессмысленный разговор.

— Я думаю, идти на поводу у своей любви — вот слабость.

— Что вы имеете в виду?

— Старая как мир история. Они любят, но у него обязательства, и, как назло, не только перед женой и детьми, но и перед партией. Если выгонит семья, ему есть куда податься, да он бы и с радостью. А куда идти, если выгонит партия? — Луиза Карловна говорила тихо и задумчиво, как будто сама с собой, словно повторяла давно выученную роль, продолжала много лет назад начатый разговор. Ире показалось, что собеседница не все сказала. Уж слишком задумчиво, слишком красноречиво она молчала, будто там далеко, в каком-то неведомом, незримом и неслышном мире, она по-прежнему вела дискуссию с этим человеком на фотографиях.

— А потом?

— Что «потом»? — Луиза Карловна встрепенулась, посмотрела с удивлением, будто не понимала, что делают в ее святилище посторонние. Потом вспомнила, улыбнулась краешком губ и тут же нахмурилась, переспросила: — Так о чем это вы?

— О том, что было после партии. Ведь уже лет двадцать пять, как рухнула система.

— Потом вода утекла. Знаешь, если что-то не сделал вовремя, потом уже бывает поздно.

— Но ведь лучше поздно, чем никогда.

— Поздно — значит поздно, детка, — женщина ласково дотронулась до Ириного плеча. — Знаешь, для чего я храню все это?

— Для чего?

— Для того, чтобы приводить сюда молоденьких дурочек и показывать им, что поздно зачастую превращается в никогда. Нельзя поддаваться слабости и проводить ту единственную жизнь, что нам отпущена, в пустых надеждах. Если бы я смогла быть сильной, вместо этих снимков здесь висели бы совсем другие. Здесь были бы лица моих детей и внуков. Вот так.

Что-то удержало Иру от вопроса: «А что вам мешает разместить здесь и их фотокарточки?» Но Луиза ответила сама:

— А теперь с чем я осталась? Статьи, статьи, статьи и четыре стены, увешанные прошлым. Кругом бумага. Одна бумага.

«У нее никого нет, — поняла Ира, — ни детей, ни внуков. А могли бы быть, если бы нашла в себе силы забыть об этом человеке».

— У меня есть дети, — тут же произнесла она. Не для того, чтобы похвастаться или обидеть. Вовсе нет. Сказала лишь потому, что хотела успокоить эту странную авторшу, которая почему-то решила разнообразить свое существование переживаниями за незнакомого человека.

— Да? — Луиза Карловна недоуменно вскинула брови, помолчала, потом усмехнулась и через мгновение уже рассмеялась каким-то молодым, беззаботным смехом, неизвестно откуда взявшимся в ее охрипшем, простуженном голосе.

— Мне следовало догадаться, — пробормотала она, с трудом прерывая внезапное веселье, — я же сразу сказала: ты — половинчатая.

Ира вспыхнула. Ее задело поведение хозяйки. Неприятны были смех, безапелляционность и уверенность, но больше всего задевала правда. Она бросила несколько дежурных фраз о позднем времени, гостеприимстве хозяйки и надеждах на новые встречи и поспешила подальше от этого дома. И только по пути к метро неожиданно сообразила, что впервые за долгое время именно в этой квартире, в этой комнате, напичканной воспоминаниями, с этой женщиной, чувствующей и видящей то, что и сама она не в силах была в себе разглядеть, Ира наконец почувствовала себя по-настоящему целой.

12

Целую неделю Самат жил ожиданием поездки. Не то чтобы он очень хотел поехать именно на этот семинар или прочитать именно этот доклад об использовании новых технологий в преподавании математических дисциплин. Он вовсе не планировал сбежать из-под контроля матери, чтобы не слышать ее настойчивых вопросов, когда же наконец он перезвонит по любезно оставленному гостями телефону, чтобы сходить куда-нибудь с прелестной Ильзирой. У него нашелся бы еще целый ворох отговорок, кроме уже ставших и ему, и ей привычных: «Завтра обязательно. Может быть, на той неделе. Сейчас не могу, у меня доклад (семинар, ученик, день рождения друга), нет времени, настроения и желания, наконец. Я могу следовать в личных вопросах своим желаниям?»

— Можешь, Саматик. Конечно, можешь!

И он тут же верил, что «он может».

И он мог. Именно поэтому и делал что хотел, и получал что хотел. Он мечтал уговорить ее, и ему это удалось. Она собиралась ехать с ним, и поэтому ни о чем другом он думать не мог. Когда такое было в последний раз: целых четыре дня вместе, только он и она, и больше никого вокруг?! Нет, на сей раз, пожалуй, все будет не так. Они будут не вдвоем, а втроем: он, она и Париж.

С тех пор как он впервые побывал в этом городе, он мечтал вернуться туда с Ириной, чтобы понять и прочувствовать Париж до конца. Этот город был создан для двоих. Одному там все скучно, все грустно, все не мило. Самат не мог избавиться от чувства собственной ущербности: не с кем разделить то великолепие, что его окружало, то душевное волнение, которое он испытывал, то щемящее чувство восторга, которое завладело им и грозило перелиться через край. Он тогда приехал и рассказывал, рассказывал, рассказывал. Она слушала с легкой улыбкой, кивала, произносила уместные «Ух ты!», «Не может быть!» и «С ума сойти!», но глаза не горели, восторг не появлялся. А ему так хотелось увидеть тот огонек, который он хранил с момента их первой совместной поездки. Не те задорные искорки, что она рассыпала на всех в походе, а те ласковые лучики, что пронизывали только его одного, когда, сославшись на институтскую практику, они тайком от ее родителей на два дня сбежали в Питер. И через несколько часов после возвращения, и через несколько дней, недель, месяцев, и спустя двадцать лет — всегда, когда Самат думал об Ирине, в мыслях его возникал именно тот образ двадцатилетней беззаботной хохотушки, сидящей на парапете Невы и восторженно кричащей: