Михаил Филин - Ольга Калашникова: «Крепостная любовь» Пушкина

• Название: Ольга Калашникова: «Крепостная любовь» Пушкина
• Автор: Михаил Филин
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-235-03621-5

Вниманию читателей предлагается научно-художественная биография Ольги Калашниковой — дворовой девки помещиков Пушкиных, которой выпало стать «крепостной любовью» нашего прославленного стихотворца и матерью его ребёнка. Роман столичного барина и «чёрной крестьянки» начался в псковском сельце Михайловском во время ссылки Александра Пушкина, на иной лад продолжился в дни знаменитой «болдинской осени», завершился же он и вовсе своеобычно. За долгие годы общения поэт вкупе со своей избранницей (которая превратилась в дворянку и титулярную советницу) создали самобытный жизненный текст, где романтические порывы соседствуют с пошлыми прозаизмами, блаженство с горестью, а добродетель с пороком. Перипетии данного романа нашли художественное отражение в пушкинских произведениях — таких как «Евгений Онегин», «Русалка», «Сказка о рыбаке и рыбке» и др. Обо всём этом повествует, опираясь на разнообразные (в том числе архивные) источники, известный историк и писатель М. Д. Филин.

Возрастные ограничения: 16+

---

Ещё в 1825 году[76] господа сделали Михайлу Калашникова фактическим управляющим имением Болдино, и он был вынужден периодически наведываться в нижегородское владение Василия и Сергея Львовичей Пушкиных. По каким-то причинам переезд семейства Калашниковых на новое место жительства задерживался. Потом, когда растаяли снега и высохли дороги, пришла пора покидать Михайловское. Начались суетные сборы…

Тогда-то Ольга и сообщила не жалующему весну барину, что она в тягости.

Схожая (но не более того) ситуация описана в пушкинской «Русалке», где накануне разлуки Дочь Мельника призналась Князю:

Постой; тебе сказать должна я
Не помню что.
……………………………………
                                    Для тебя
Я всё готова… нет не то… Постой —
Нельзя, чтобы навеки в самом деле
Меня ты мог покинуть… Всё не то…
Да!., вспомнила: сегодня у меня
Ребёнок твой под сердцем шевельнулся (VII, 192–193).

За окном стоял апрель 1826 года. И над поэтом снова собирались тучи…

Родители Ольги, кажется, пока ни о чём не подозревали — но это обстоятельство было только слабым утешением. Александр Пушкин понимал, что он в одночасье превратился из беззаботного любовника в похотливого «злодея» — того самого, из собственной «Деревни» (II, 82–83, 514). Ему надлежало срочно объясниться с отцом «белянки». А впереди замаячили и наказание поднадзорного за распутство, и тяжёлые, непредсказуемые разговоры с батюшкой Сергеем Львовичем, и хлопоты с нечаянным младенцем.

Собравшись с мыслями, Пушкин придумал-таки схему избавления от напастей[77]. Давешней «моралью» приходилось жертвовать.

Калашниковы оставили сельцо в конце апреля или в самом начале мая. Они двинулись в направлении Петербурга. Там Михайле предстояло получить наставления от господ, Сергея Львовича и Надежды Осиповны Пушкиных, которые незадолго перед тем приехали в стольный град[78]. Оттуда семейство управляющего, уже официально вступившего в должность, чинно проследовало бы в Москву.

О чём толковал Александр Пушкин с Ольгой перед разлукой, какими посулами утешал её, — никто не знает. Денег у поэта тогда не водилось; вместо отступного он вручил вчерашней любовнице запечатанное письмо. По приезде в Первопрестольную крестьянке надлежало спешно отправиться в Чернышевский переулок, где в собственном доме проживал князь П. А. Вяземский, и передать его сиятельству драгоценную эстафету.

Впоследствии князь Пётр Андреевич, готовя к публикации в «Русском архиве» переписку поэта (1874), начертал на подлиннике этого письма: «Не печатать» (XIII, 493). Содержание послания говорило само за себя:

«Письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил. Полагаюсь на твоё человеколюбие и дружбу. Приюти её в Москве и дай ей денег, сколько ей понадобится — а потом отправь в Болдино (в мою вотчину, где водятся курицы, петухи и медведи). Ты видишь, что тут есть о чём написать целое послание во вкусе Жуковского о попе; но потомству не нужно знать о наших человеколюбивых подвигах.

При сём с отеческою нежностью прошу тебя позаботиться о будущем малютке, если то будет мальчик. Отсылать его в Воспитательный дом мне не хочется — а нельзя ли его покаместь отдать в какую-нибудь деревню, — хоть в Остафьево[79]. Милый мой, мне совестно ей богу… но тут уж не до совести» (XIII, 274–275; выделено Пушкиным).

Он натужно шутил, но не лукавил: ему было не по себе, тошно. Это, однако, не помешало поэту предложить П. А. Вяземскому расхлёбывать (вкупе с Ольгой) заваренную в Михайловском кашу. По разработанному Пушкиным сценарию приятель брал на себя труд задержать грузную особу в Москве, где та и разрешилась бы от бремени. Потом выблядка укрыли бы во владениях князя Петра, а Ольга Калашникова как ни в чём не бывало отправилась бы в село Болдино, к обведённым вокруг пальца родителям, — и все концы в воду.

«Видел ли ты мою Эду? вручила ли она тебе моё письмо? Не правда ли, что она очень мила?» — справился Пушкин у П. А. Вяземского в следующем послании (XIII, 278)[80]. Оно разминулось с корреспонденцией князя, помеченной 10 мая 1826 года.

Из долгожданного московского письма князя Петра Андреевича поэт сразу понял: его план провалился.

Князь П. А. Вяземский, расписавшись в мужской и сословной солидарности, указал, в свойственной ему манере, на юридическую несостоятельность пушкинского прожекта и прямо заявил, что он не намерен впутываться в сомнительное дело: «Какой же способ остановить дочь здесь и для какой пользы? Без ведома отца её сделать этого нельзя, а с ведома его лучше же ей быть при семействе своём. <…> Я рад был бы быть восприемником и незаконного твоего Бахчисарайского фонтана, на страх завести новую классикоромантическую распрю хотя с Сергеем Львовичем или с певцом Буянова[81], но оно не исполнительно и не удовлетворительно. <…> Во всяком случае мне остановить девушки (ou peu s’en faut[82]) нет возможности…»

Тут же рассудительный князь настоятельно порекомендовал Пушкину обернуться дипломатом: «Мой совет: написать тебе полу-любовное, полу-раскаятельное, полу-помещичье письмо блудному твоему тестю, во всём ему признаться, поручить ему судьбу дочери и грядущего творения, но поручить на его ответственность, напомнив, что некогда, волею Божиею, ты будешь его барином и тогда сочтёшься с ним в хорошем или худом исполнении твоего поручения. Другого средства не вижу, как уладить это по совести, благоразумию и к общей выгоде».

Крыть логичные доводы, к тому же сопровождённые недвусмысленным воззванием к совести, поэту было нечем.

Но наибольшее огорчение причинили Александру Пушкину другие, начальные строки письма.

Оказалось, Ольга Калашникова почему-то ослушалась барина. Прибыв в Москву, она так и не посетила княжеские хоромы. «Сей час получил я твоё письмо, — сообщал П. А. Вяземский, — но живой чреватой грамоты твоей не видал, а доставлено мне оно твоим человеком». А следом шло самое для Пушкина прискорбное: «Твоя грамота едет завтра с отцом своим и семейством в Болдино, куда назначен он твоим отцом управляющим» (XIII, 276).

Всё враз прояснилось.

Поэт не сообщал князю, кто отец «очень милой и доброй девушки», однако П. А. Вяземский, едва успев ознакомиться с пушкинским посланием, уже ведал это. Более того, князя Петра заодно просветили насчёт петербургского распоряжения Сергея Львовича Пушкина и точной даты отъезда Калашниковых из Москвы в Болдино. Сделать это столь стремительно мог лишь тот, кто доставил письмо. Посыльный был на удивление осведомлённым малым.

Визитёр отрекомендовался «человеком» Пушкина — и князя, видевшего его впервые, сие вполне удовлетворило. Прочее П. А. Вяземского не интересовало, и напрасно.

Пушкин же раскусил, кто ходил в Чернышевский переулок.

Князь докладывал поэту о двух персонах — «управляющем» и «человеке», а на самом-то деле персона была одна. В роли курьера выступил Михайла Иванов Калашников[83], ставший говорить о себе в третьем лице. И здесь князь Пётр Андреевич опростоволосился: пробежав пушкинскую цидулку, он что-то спросил у топтавшегося поодаль безымянного «человека» про Ольгу. Тем самым П. А. Вяземский разом выдал и её, и своего приятеля. Калашников уразумел: в принесённом им письме барина Александра Сергеевича речь шла о его дочери. Сопоставив это открытие с уже известными ему фактами и слухами, Михайла обо всём догадался. Семи пядей во лбу для прозрения и не требовалось: в помещичьих писаниях крепостные девки фигурировали, как правило, в определённых случаях.

Не исключено, что Михайла Калашников отнёс в почтовую контору ответную княжескую депешу; что П. А. Вяземский вручил ему (точнее, «человеку») и звонкую монету — для доставления соблазнённой дочери управляющего.

Так в «крепостной роман» попала страничка из авантюрного. Старый плут, любивший своё чадо, внезапно сменил обличье и обморочил благородных героев.

Смущать князя Петра Андреевича занятными деталями «романа в романе» Пушкин не стал. В письме к нему от 27 мая 1826 года поэт лишь полюбопытствовал, не взял ли помянутый «человек» каких-либо денег. И, закрывая тему, добавил, что отослал этого типа «от себя за дурной тон и дурное поведение». Покарать шельму Михаилу за грехи подлинные и мнимые Александр Пушкин мог разве что на бумаге.

А относительно предложенного князем спасительного «средства» Пушкин меланхолично написал: «Ты прав, любимец Муз, — воспользуюсь правами блудного зятя и грядущего барина и письмом улажу всё дело» (XIII, 279).

Меморандум не сохранился — или же он не был составлен.

Дабы развеять последние сомнения, Михаиле Калашникову следовало учинить розыск, который, вероятно, был произведён безотлагательно. И, естественно, Ольга быстро во всём созналась.