Варлаам (Вадим) Рыжаков - О Гриньке, о Саньке и немного о девчонках

• Название: О Гриньке, о Саньке и немного о девчонках
• Автор: Варлаам (Вадим) Рыжаков
• Жанр: Детская проза

Жизнерадостная повесть о двух деревенских семиклассниках.

---

Лязг зубов. Повизгивапие.

— Тарзан!

Я схватил его и прижал к себе.

— Ты не убежал, да? Ты не бросил меня, да?

Тарзан вырвался и снова потянул меня за подол пальто, заурчал.

Я тревожно сел.

— Тарзанка, что ты?

Собака обнюхала мое лицо и сердито затявкала.

Превозмогая боль, я поднял пальцами веки. Блеснул мутный свет и, дрогнув, погас. Мелькнула надежда, и тут же обуял страх. Куда, в какую сторону идти?

Встал.

Тарзан радостно заскулил и запрыгал. Уперся передними лапами в мою грудь, лизнул мой подбородок. Я поймал его, нащупал на шее веревку. Он только этого и ждал. Веревка натянулась.

— Тарзанушка, умница.

Я понял, что он выводит меня из лесу домой. В деревне мое появление взбудоражило всех не меньше, чем пожар.

Подбежал запыхавшийся Гринька.

— А ружье где? — И замолк. Заикаясь спросил: — Разорвало?

— Не знаю.

— Наверно. У тебя все лицо вздутое и как чугун…

— Черное?

— Тише. Отец твой.

У меня задрожали ресницы.

— Папа…

Отец взял меня на руки и быстро зашагал.

— Глаза-то хоть видят?

— Немножечко, пап.

Отец помолчал.

— Непутевый ты уродился. В меня, что ли?

— Наверно, пап.

— Похоронишь ты свою мать заживо.

— А ты не говори ей, пап.

— Я не скажу. Твоя голова ей все скажет.

В больнице врач открыл мне правый глаз, и я увидел печальное лицо отца. Врач спросил:

— Видишь?

— А как же.

Открыл второй глаз.

— Видишь?

— Слеза текет.

— А свет?

— Свет вижу. Желтый.

— Счастливо отстрелялся, охотник.

Гринькины тревоги

Болел я до обидного недолго. Все люди болеют как люди, а на мне заживает, как на кошке. Не любит меня хвороба да и только. Иногда вроде бы и подцепишь грипп, нос уже завалит — дышать нечем. Еще бы самую малость — и можно в школу но ходить. Так нет. Чихнешь раза два, высморкаешься как следует — и все прошло. И голова никогда не болит. Ну что это за голова! Вон у отца чуть ли не через день в висках стучит. А у меня хоть бы разок стукнуло.

И так вот всегда.

Кому охота похворать — не хворает, а кому страсть неохота — из больницы не вылазит.

Мать как-то порезала хлебным ножом палец на правой руке, так целый месяц охала. Палец неделю нарывал, неделю прорывался нарыв, а потом прорвался и две недели подживал.

Ежели бы у меня так-то.

Но у меня так не болит. А то бы я весь ходил в болячках.

Однажды, верно, и у меня вскочил чирей. Огромный такой. Но бестолковый. Выскочил не на пальце и не на ноге, а на шее. Нашел тоже место. Какой от него прок на шее-то? Только учителям в школе радость. Преподаватель по литературе посмотрел тогда на меня и многозначительно изрек:

— И от фурункулов, оказывается, бывает польза великая. После урока он подозвал меня к столу и все внушал, что чирей-де трогать никак нельзя, а резать и тем более. Что яблоку необходимо назреть, тогда оно упадет само.

Но я не послушался совета и тут же сходил в больницу. Охота больно сидеть на уроках истуканом.

— Разрезал все ж таки, — строго спросил учитель на другой день, когда я обернулся на заднюю парту.

Я встал.

— Разрезал, Пал Петрович.

— Оно и видно. Садись.

— Он уж подживает, — улыбаясь во весь рот, сообщил я.

— А жаль.

Класс всколыхнулся от хохота. Но я не обиделся. Пал Петрович — он шутник. Его все любят. И я тоже, хотя и живем мы с ним не особенно дружно. Я-то ничего. Он что-то все сердится.

В прошлом году он задал нам на дом прочитать «Тараса Бульбу» и рассказать своими словами. А я не прочитал. Почему? Не помню. И конечно, он меня вызвал к доске, спросил:

— Понравилось произведение Гоголя?

— Ище как, — не моргнув соврал я.

— Рассказывай.

— Чего?

— О чем читал.

— О Тарасе, — шепнули с первой парты.

— О Тарасе, — повторил я.

— И что же?

Я молчу, уши навострил. Шепот:

— У него было два сына.

— У него было два или три сына. — «Три» я добавил на всякий случай. Я недослышал сколько.

— Что? Повтори-ка.

На задней парте Гринька показал два пальца.

— У него было два сына.

— Так, продолжай.

Я прислушался. Ни звука. Плохо. Начал соображать. Почти все взрослые книжки кончаются женитьбой. Гоголь был серьезным писателем, значит, должен кончить как и все.

— Что же дальше было?

— Дальше?

— Да.

— Тарас женился на Бульбе.

— О-о-о! — вскрикнул учитель и под громкий хохот выбежал из класса.

Во время перемены в преподавательской раздавались стоны. По классам учителя расходились с опозданием, с заплаканными глазами.

Павел Петрович зашел к нам за портфелем, сказал:

— Памятник тебе, Щепкин, надо поставить.

Повернулся и молча вышел. С тех пор он часто вспоминал обо мне. Я его, как видите, тоже не забываю.

Не был в школе всего десять дней и уже говорю о нем. А у меня есть события и поважнее.

Во-первых, все мальчишки нашего класса ходили к арифметичке колоть дрова. Настукали дров, говорят, не так много, а конфет съели целую поленницу. Мне и то принесли — вкусные.

Во-вторых, Тарзан теперь мой и никому я его не отдам. Я сделал во дворе для него конуру (отец велел), но Тарзан в ней мало бывает, а больше со мной в комнате. Он стал гладким. Поправился. Предан мне, как собака. И удивительно: у него появилась злость. Тронешь меня — зарычит. Прошлый раз Васек в шутку толкнул меня, так ушел домой со слезами: Тарзан отхватил у него полштанины.

В-третьих, и это самое ужасное, Гринька влюбился. И на этот раз, пожалуй, без возврата. Влюбился по самые уши. Эх, Гринька, Гринька. Жалко мне его. Друг все ж таки. Но что поделаешь? Он и сам не рад. Он и сам не понял, как все произошло. Он вообще в этом смысле бестолковый. Полюбит и сам не знает за что. Увидел девчонку незнакомую и сразу втрескался. Разве так можно?

— Не, Сань, я не сразу, — оправдывался Гринька.

— Как же не сразу, коли она только приехала.

— Она, Сань, не только. Она в тот день, как мы на охоту ходили.

— Слышал. К бабке Орине?

— Ага. Ее дед привез. Она дочь его дочери. Говорят, ей чистый воздух нужен.

— А что, Тринь, или уж в городе нет его?

— Отколь я знаю. Значит, нет, когда привез.

— И она в нашем классе учится?

— В нашем.

— Она красивая, Гринь?

— Красивая, Сань, страсть! Маленькая. Глаза, как черные тараканы, юркие. А башковитая — ужас. Что ни спросят на уроке — все знает. Но просмешница.

— И любовь крутит?

— Нет, Сань, она не крутит, это я кручу.

— А она знает?

Гринька испуганно округлил глаза.

— Ты что… Не вздумай сказать.

— Надо, чай.

— А то просмеет, как тебя.

— Меня?

— Ну да. Девчонки рассказали ей, что ты по глухарю пальнул из самопала, а она и говорит: «Вот как, у вас и вундеркинды водятся».

— А по губам она не хочет?

— Ты, Сань, не тронь ее.

— Это почему?

— Не тронь и все.

— А я не погляжу, что она твоя любовница.

— Сам ты любовник, губан.

— А ты не ругайся.

— А ты не грозись.

— Ну и уходи из нашего дома.

— Ну и уйду.

Гринька сгорбился и шагнул к порогу, обернулся.

— Смотри!

Он вытянул вперед руку и, показав мне измазанный в чернилах кулак, вышел. Я подошел к окну.

Гринька сошел со скрипучих ступеней крыльца и грустный, какой-то задумчивый побрел вдоль улицы.

«Видно, нелегко любить, — подумал я, провожая его глазами. — Зря мы поругались».

Я думал, что Гринька теперь долго не покажется в нашем дому, по он пришел на другой же день под вечер. Я готовился в школу — собирал портфель.

— Сань, я не обижаюсь, — сказал он.

— Я тоже, Гринь.

— Знаешь, горько что-то.

— Из-за Маринки?.

— Из-за нее, Сань. Двойку я сегодня схватил по географии.

— Так и что? Не впервой.

— Обидно.

— Подумаешь.

— Она подошла в перемену ко мне и говорит, да громко, на весь класс: «Такой большой и так плохо учишься. Постыдился бы». И никто ни слова.

— А ты что?

— Что. Стою как пень и моргаю. Покраснел, говорят. Хуже, чем перед учительницей. Срам.

— Влип ты, Гринь.

— Влип, Сань.

— Разлюбить надо.

— Пробовал.

— Не вышло?

— Нет. Только хуже.

— Что?

— Видеть ее хочется.

— К старой ведьме, Марфе, сходить надо, Гринь. Она, говорят, отвораживает эту любовь.

— Не знаю, Сань. Прошлый раз, помнишь, у Петуховых бык заболел. Врач лечил — ничего. Марфу позвали — бык подрыгал ногами и сдох.

— Да… Это пожалуй…

— А как хоть, Гринь, ты ее любишь?

— Как и все.

— Ну а как?

— Не знаю.

— Чудно.

— Чудно, Сань. Пойдем погуляем.

— В такой-то морозище!

— Он не очень, Сань, лют. Он только поначалу, а потом привыкнешь — ничего.