Вячеслав Подкольский - Дичок

• Название: Дичок
• Автор: Вячеслав Подкольский
• Жанр: Русская классическая проза

(псевдоним, настоящая фамилия — Пузик) — русский писатель рубежа 19–20 веков. Обстоятельства жизни не установлены. Крайние даты прижизненного публичного творчества — 1891–1903 гг.

---

— Ты что какой кислый? Есть что ли хочешь? — спросила она и дала ему кусок пирога.

В мастерской был один только глухой Иван. Он сидел в углу на липке и напевал пасхальные мотивы.

На второй день праздника дежурным был Федька. Рано утром он вернулся от матери во всей своей красе: напомаженный, в заветных брюках «навыпуск» и в жилетке поверх вышитой синей рубахи. Вынув из кармана кошелёк, Федька хвастливо потряс им в воздухе, от чего загремели лежавшие там деньги, и пояснил:

— Всех давальцев обошёл, поздравил с праздником… Без малого рубль собрал!

В душе Осафки шевельнулось чувство, похожее на зависть, но вспомнив про свой план, он улыбнулся и насмешливо сказал:

— Э-эх, ты, сиволапый барин! Что же ты теперь к девкам на беседы станешь ходить?

— А что же? С деньгам везде примут! Вон у соседского чиновника девчонка в горничных живёт, — моё почтение-с!

Всю святую неделю, пока не было работ, Осафка каждый день ходил гулять на Волгу. Она хоть и не так нравилась ему здесь, в городе, как у себя в деревне, но всё-таки она была всё та же самая, родная Волга. Сейчас же за городом находилась Калинкина роща. Её-то и облюбовал Осафка, так как в ней, как в родных лесах, шумели деревья, и о берег плескалась Волга. Здесь не было ненавистных ему пароходных пристаней и присущих им людского шума и сутолоки. Особенно любил Осафка следить, как медленно тянутся вниз по течению плоты. Иногда он представлял себя плывущим на них домой и думал о бабушке, жива ли она и почему не едет?

В один из праздничных дней, вскоре после Пасхи, Осафка по обыкновению пришёл в Калинкину рощу и увидел, что теперь сюда собираются гуляющие из города. С таким трудом найденное уединение было нарушено. Это показалось обидным Осафке. Он спустился с берега к самой реке, и к своему удовольствию заметил, что около самой рощи остановились плоты. Осафка подошёл к ним ближе и стал внимательно рассматривать плотовщиков. Их было трое и, вглядываясь в их лица, Осафка одного из них узнал. Это был высокий, кряжистый мужик с окладистой, чёрной бородой, которого он не раз видал на плотах у своей деревни, и которому он однажды даже продал десяток калёных бабушкой яиц. Не скрывая своей радости, Осафка осмелился поздороваться:

— Здорово, дядя Мартын! К нам в Поречье что ли плывёшь?

— Ты чей такой, мальчонка? — удивлённо спросил его плотовщик, подходя к самому краю плота.

— Пореченский, бабушки Настасьи внучек, — пояснил Осафка.

— А-а, ну, ну! Да из какого Поречья-то? Их много.

— Да вот, что за монастырём, вёрст семьдесят отселе, к низу… Да я тебе прошлым летом яйца носил.

— А-а! Чего же ты здесь околачиваешься?

— В обучение бабка-то отдала.

— В какое же?

— В сапожники.

— Что же, бьют тебя?

— Не-е, николи!

— Зачем же по берегу-то шляешься?

— Отпустили гулять.

— А-а, ну, ладно, гуляй, гуляй!

Дядя Мартын обернулся к товарищам, которые сидели у кипевшего котелка с варевом.

— Дяденька, а, дяденька! — робко позвал опять плотовщика Осафка. — Возьми меня к себе на плот…

— Чаво-о? — повернулся дядя Мартын.

— На плот, говорю, меня возьми, — повторил мальчик.

— Да дляче ты мне нужен?

— Свези в деревню, соскучился больно, всё равно убечь порешил!

— Ведь, говоришь, не бьют? — спросил плотовщик, с любопытством вглядываясь в вспыхнувшее лицо Осафки.

— Бить — не бьют, да не у чего тут жить!..

— Как же не у чего? Вон сколько людей живут! Вишь ты, какие хоромы понаставлены! Да ты иди сюда, посиди с нами, потолкуем…

Осафка этого только и ждал. Он с радостью перепрыгнул на плот и уселся с плотовщиками на бревно около котла.

— По ком скучаешь-то? По бабке, что ли? — обратился к нему прислушивавшийся всё время к разговору другой плотовщик, рябоватый, молодой парень.

— Не-е, по бабке что! По лесу, по пташкам, по речке… — ответил Осафка.

— Вона! Да речка-то и здесь есть, та же Волга-матушка…

— Не-е, здесь не такая!

— Как не такая? Какая же?

— Она у нас степенная, вольная, а здесь вона: вся позаставлена баржами, пристанями, пароходами… Я сюда часто прихожу, слышу, как она сердится и как хочет сбросить с себя все пристани, да не-е, все канатами привязаны крепко-накрепко, и нет ей, матушке, слободы!..

— Э-э, — вставил дядя Мартын, — да ты сам-то о слободе тоскуешь!

— А как же, дяденька? — загорячился вдруг мальчик. — Вот я тебе сказал, что здесь жить не у чего… Оно и впрямь ведь не у чего! Здесь люди все чего-то боятся, дома ставят высокие, а дверей-то, дверей! Пока в избу-то войдёшь, дверей пять отворить надо!.. А вот у нашего хозяина сестра есть, девка, так она, как гулять идти, так морду-то тряпкой и завесит, потому, стыдно ей гулять, целый день ничего не делавши… И все дела в городе ничего нестоящие. Для того и дверей много, чтобы друг перед другом не стыдно было…

— Чудно ты, парень, толкуешь! — с улыбкой покачал головой Мартын.

— А как же, дяденька? — продолжал Осафка. — К примеру, наш хозяин. Уж он старается, старается около сапог-то: и постучит, и полижет, и помажет, ну, барину отнесёт, барин их наденет и пойдёт гулять, смотришь: гулял, гулял, — сапоги-то и обтрепал, опять новые шить…

— Ну, что же с эстого? — недоумевал рябоватый парень. — Твой хозяин-то ведь этим кормится?

— Вот я и говорю — нестоящее дело! — пояснил Осафка. — В деревне придёт пора — все работают, потому без хлеба жить нельзя, и все знают, что работают на пользу, а кончили дело, так и гулять не стыдятся и морду завешивать тряпкой не для чего.

— Хоть и без толку лопочет мальчонка-то, а искра-то тут правильная, — вставил молчавший доселе третий плотовщик, — старик с длинной, изжелта-седой бородой.

— Ну, ты — искра, искра! Много ты понимаешь! — огрызнулся на него рябоватый парень. — В деревне-то работают, работают, а всё один чёрный хлеб едят, да и то порой не досыта, а в городу-то всё булки!

Осафка злыми глазами окинул парня и возразил:

— Булки! А я тебе вот что скажу: у городских-то людей жалости ни к чему нет. Примерно, пташка маленькая, дрозд там, али цыплёнок… Много ли в нём мозгу-то? А они тебе сейчас резать, да жрать! Чиновник в нашем доме живёт, так почитай кажнее утро ихняя куфарка приходит к нам в мастерскую, просит заколоть, там, курицу, али петуха…

— Так что же? — заспорил парень. — В деревне-то рази не режут?

— Там зарежут, так к празднику, и скотинку-то выбирают негожую, которая, значит, бесполезная, а ведь тут кажний день убой!.. На что наш хозяин? Уж сапожник! А и то кажний день говядина!

— Кажному, видно, своё положение, а што в деревне правильнее жизнь, так это верно. Господь сказал: в поте лица зарабатывай хлеб свой! — примирительно заметил старик и обратился к Осафке. — Куда же ты просишься-то с нами?

— Назад в деревню, к бабке. Моченьки моей нету! Возьмите, пожалуйста! — взмолился Осафка.

— Негоже, парень, затеял! — внушительно сказал дядя Мартын. — Старших надо слушаться. Отдала тебя бабушка в учение, значит, и быть тому. Да мы, можа, там ещё и не пристанем, а коли пристанем, так я бабушку твою разыщу, — верно слово, надейся! — и всё ей обскажу, она тебя и возьмёт сама.

Осафка сразу потух, больше не вымолвил ни слова и, задумчиво посидев ещё немного на плоту, встал, поклонился и побрёл домой. Всю эту ночь Осафка проплакал, стараясь сдерживать всхлипывания, а утром, когда мастерская проснулась, Осафки простыл и след.

IV

Городом он шёл с тяжестью в душе, со страхом озираясь по сторонам в опасении погони, а когда переехал на пароме Волгу и, миновав предместье города, очутился в леске, то вдруг преобразился. Он почувствовал себя вольной птицей и то бежал бегом, то кричал «ау», радостно прислушиваясь к эху, то бросался в мягкую, сочную траву и кувыркался, жадно вдыхая в себя аромат цветов и трав. Ему казалось, что вся природа радуется вместе с ним его освобождению: птицы пели для него одного, а солнышко — он буквально видел — смеялось, когда он смотрел на него, прищурив от света глаза.

Когда первые восторг и умиление улеглись, Осафка продолжал путь смиренно. В попадавшихся селениях он просил есть, и никто ему не отказывал в куске хлеба, давали квасу или молока, особенно никто не расспрашивал, куда и зачем идёт, и охотно указывали дорогу.

На третий день к вечеру Осафка наконец завидел издали своё родное Поречье. Что-то невольно сжало его сердце. Он присел на траву около дороги и задумался о том, как-то его там примут, и что скажет бабушка? Готовое скрыться за пригорком солнце, как будто замедлило свой путь, интересуясь, что дальше предпримет мальчик.

— Скоро начнётся страда, помошники нужны будут, али наймусь в подпаски… А уж бабушку-то упрошу! — бодро решил Осафка и, поднявшись с земли, пошёл вперёд.

Проходя деревенской улицей, он никого не встретил, так как по-деревенски уже было поздно, и все, поужинав, улеглись на покой. К великому изумлению Осафки бабушкина избушка стояла заколоченной. Оглянувшись вокруг, он заметил в противоположной избе огонёк и, подойдя к ней, постучался в окошко.