Андрей Иванов - Харбинские мотыльки

• Название: Харбинские мотыльки
• Автор: Андрей Иванов
• Издательство: Издательство Avenarius
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-9985-834-44-2

Харбинские мотыльки — это 20 лет жизни художника Бориса Реброва, который вместе с армией Юденича семнадцатилетним юношей покидает Россию. По пути в Ревель он теряет семью, пытается найти себя в чужой стране, работает в фотоателье, ведет дневник, пишет картины и незаметно оказывается вовлеченным в деятельность русской фашистской партии.

---

— А что такое?

— Не бреетесь. Воротничка не носите. Все на вас болтается. Щеки ввалились. Где вы шляетесь? Что делали там, в Коппеле? Все с Левой Рудалевым? Он-то чем занимается? Принесли бы что-нибудь в журнал лучше…

— Приносили — вы не взяли. А взяли б теперь, я б гонорар отнес ей.

— Гонорар… Эк у вас быстро — гонорар… Перепишите ваши наброски, будет что отнести. Вы неплохо начали, слог у вас есть, но все это как-то бессвязно. Рассматривает ваш герой картинки, и что? Пишете красиво, а к чему ведете, непонятно. Надо бисер как-то нанизывать. Нужна мысль. Мысль!

— Мысль… Обязательно вам нужна мысль. — В голове у Бориса вспыхнуло. — Я уже задыхаюсь от мыслей! Не знаю, как от них избавиться! Пыль смахнул, и нет пыли. А вот Киркегаарта или Ницше, если прочитал раз, до конца жизни с ними жить будешь. А они там, внутри, что-то с тобой делают. Хочешь, не хочешь, поздно. Впустил, значит, что-нибудь будет. Старый диван из комнаты можно выкинуть, а Достоевского не выкинешь.

— Вы правы, как выкинешь? Никак.

— Знать бы заранее… — Художник вздохнул. — Все в жизни как-то наобум получается. Видели когда-нибудь крысу на улице? Она бежит вдоль стены дома, все время держится возле стены. Вот так и я — всегда какая-нибудь книга, какая-нибудь система, то Шопенгауэр, то Хартманн… Сам шагу ступить не могу. А вы хотите мысль. Откуда ей взяться? Из чего? Я себя не чувствую. Как во время болезни, кулак сжимаю, а пальцы резиновые, сгибаются, а я их не чувствую. Живу, как во сне. Хочу бежать, а сдвинуться с места не могу. Сейчас одно, через час другое. Людей в ателье, знаете, сколько видишь? За один день такого насмотришься… Каждый в своей личине… Тут вам и Гоголь, и Чехов, и Салтыков-Щедрин… — Закашлялся, достал табак, начал сворачивать папиросу. — А то, что я вам приносил, Евгений Петрович, это не просто миниатюры, это работы моего отца. По-другому — литературно — не получается. Понимаете, не выходит.

— Понимаю, понимаю. Писать такое непросто. Знаю я вашу историю, Борис, знаю…

— Вот как. Знаете. Лева?

— Лева тут не при чем. Да и плевать ему на всех. Он хорошо живет. Вот он хорошо живет. Он и проказы строит, оттого что чувствует — за ним всегда отец есть, а тот немалый пост в компании занимает. Он не впроголодь, как мы с вами, живет. Лева тут родился, вырос, его и не отличить от местных. Видел я вас вдвоем как-то в городе. По вам сразу видно — хлястик, а Лева тут свой, и вы рядом с ним… Эх… — Махнул Стропилин рукой. — Не стал бы Лева вашу историю мне пересказывать. Он и думать об этом забыл. Эгоист он. Да и какой он русский!

— Евгений Петрович скривил рот. Отвернулся. Опять повернулся и опять в самое ухо зашептал: — Мы с вашим родственником, как вы изволили выразиться, дружим. Николай Трофимович, вот кто мне рассказал. И тогда стало как-то понятно, о чем вы написали, но надо бы иначе… Попробуйте другое. Пусть эта история с годами уляжется, глядишь, лет через пяток справитесь.

— Не знаю…

— Давайте сделаем так, если писать не хотите, фотографии сделайте мне.

— Какие фотографии?

— В приложении «Эхо» фотохроника выходит, мы могли бы вместе сделать нашу ревельскую хронику: ваши фотографии, мои этюды.

— Это нетрудно, смотря о чем вы будете писать.

— Зайдите как-нибудь на днях, обсудим. Если у вас уже есть что-то ревельское, приносите, посмотрим, вместе подумаем. Я могу написать к тому, что имеется, и что-то добавим, если нужно. Хотя недавно я получил письмо из Ковно, Бахов пишет, что совсем им там непросто, пишешь, пишешь, а толку никакого, и никогда не знаешь, закроют твое издание завтра или нет. Может оказаться, что и делать хронику для «Эхо» бессмысленно. Но ведь так у нас все. На волоске! Так что нам — сложа руки сидеть? Кстати, очень красочный образ он в своем письме вывел, пишет, что видел в цирке всадника с обезьянкой на плечах, всаднику хоть бы что, скачет и скачет, а ее трясет, подбрасывает, зубы бедняжка скалит, вверх тормашками летит, ухватится, повиснет, ничего не понимает, где верх, где низ… Вот так и русский эмигрант.

Очень метко, не правда ли?.. Ох, и этот здесь! — внезапно воскликнул Стропилин.

— Кто? — спросил Борис, вздрогнув.

Евгений Петрович кивнул в сторону аллеи, по которой, переходя из тени в тень, двигалась высокая фигура в светлом костюме. Борис прищурился, но все текло, расплывалось. Разглядел плащ; в руке, кажется, портфель. Человек шел медленно, слегка сутулясь. Было в этом что-то печальное. С каждым шагом человек превращался в лиловое пятно. От напряжения появилась боль в висках. Но Борис настойчиво смотрел в сторону тропинки. Незнакомец сливался с пробивающимся сквозь ветви светом. — Кто это?

— Елисеев. Опасный тип, был в штабе Юденича, запросто может быть и террористом, и кем угодно. Отчаянная голова. Они тут с Васильковским и Куммелем организовали партию, выпускали газету, отправляли вооруженные отряды туда, собирали деньги, собирали-собирали, а потом все это, как всегда, поползло, кого-то выслали, другие разбежались. Не ожидал его тут увидеть. Я думал, он в Париже…

— Как, вы сказали, его зовут?

— Виктор Елисеев, — сказал писатель. — Он и в Ордене состоит, сеансы посещает, очень интересуется эзотерикой, спиритуализмом. Да, что и говорить, спиритуализм — вещь интересная. В гадание по руке я не верю, а в астрологию верю. Только составлять гороскоп должен человек знающий, а не шарлатан. В числах тоже что-то есть, роковое. Да мало кто в этом толк знает. Так у нас во всем. Белое движение, газеты, театр, всякие союзы. Болтают больше. А еще хотят вернуть Россию. — Стропилин усмехнулся. — Всем нужна Россия. Монархисты, оккультисты… Кто как может. Эсэры-то во время кронштадтского восстания как оживились! И этот там с ними был, собирался, говорят, в Россию ехать. Смешно. Для меня все стало окончательно ясно с приездом Ремизова. Вот кого надо слушать! Все ясно. России больше нет. Но эти верят во что-то… Терниковский воду мутит, собрания устраивает, выпускает нелепые газеты…

— Извините, Евгений Петрович, — сказал Борис, — но мне надо идти.

2

Китаев снял длинный плащ и остался в мягком светлом костюме. В каморке художника он казался привидением. Борис от неожиданности не знал, что предложить гостю. Принял из его рук плащ, шляпу… Засуетился… Китаев встал перед зеркалом и пригладил напомаженные черные волосы, потрогал усики.

— Мне передали, что вы больше не желаете печатать карточки для меня, — сказал он, показывая зеркалу зубы (зеркало было старым и отчасти слепым, как неудавшийся дагеротип). — Очень жаль. Я, правда, не понимаю, в чем могла быть причина. Но ничего, ничего… — Китаев говорил с притворной ленцой. Вид у него был расстроенный: на бледном лбу лежал бисерный пот, поблескивал, тонкие губы были воспалены, покусаны или обветрены. Прошелся платком по лбу и, все так же не глядя на художника, пошел гулять по комнате, посматривая на корешки книг. — Знайте, что я зашел не потому, что хотел вас разубедить — впрочем, это ваше дело: думайте что хотите, — а потому что хотел бы у вас купить одну из ваших картин, а может, и две. Вы мне покажете? Вы обещали!

Ребров был застигнут врасплох этой просьбой — он не видел связи между пленками и картинами — развел руками и сказал, что картины в чулане…

— Так принесите их из чулана, — сказал Китаев нетерпеливо, — и бросьте куда-нибудь плащ, наконец! — Взял из рук Бориса плащ, бросил в кресло. — Или вы думаете, что я в чулан полезу? Ну, что вы стоите, как вкопанный?! Allez-y vite![36]

Борис извинился… несколько раз извинился… Распахнул чулан, стал суетливо вытягивать холсты, папки с набросками, ставил их возле дверцы, бережно вынес кипу журналов, потоптался с нею, пристроил возле кресла, сверху насадил абажур, тот упал и покатился, показывая надпись «Georg Faust». Китаев игриво пнул его носком ботинка. Борис прикусил губу — он внезапно ощутил себя ребенком, уронившим игрушку, — и покраснел. Китаев ходил в молчании по комнате, громко дул в нос мелодию.

Ограничился пятью холстами; ставить было негде, поставил кое-как на столе, стульях, тахте и подоконнике.

— К сожалению, у меня совсем плохо со светом, — проговорил он, зажигая свечку (прекрасная уловка, чтобы заглянуть в лицо гостю: презрения там не было, глаза Китаева блестели тревожно и безжизненно).

— Ничего, очень даже ничего, — говорил Китаев, не отпуская подбородок, он всматривался в один из фрагментов «Башни» с тремя нишами: в левой совещались над распростертым телом, в правой проституткам давали деньги, в центральной нише было собрание за столом, с вином и картами. Все три ниши были отделены друг от друга толстыми стенами, но соединялись тоннелями, по ним с лампадами шагали точные копии тех, что были наверху.

Борис достал табак, принялся скручивать папиросу; Китаев распахнул портсигар и, не отрывая глаз от картины, протянул его художнику.