Агате Несауле - Женщина в янтаре

• Название: Женщина в янтаре
• Автор: Агате Несауле
• Издательство: Tapals
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2000
• ISBN: 9984-577-89-9

Книга Агаты Несауле «Женщина в янтаре», высоко оцененная критикой, выдержала в Америке два издания (1995, 1997), удостоена премии «Wiskonsin Librarians Outstanding Achievement» (1995) и премии «American Book Award» (1996). Переведена на немецкий, шведский, датский и латышский языки.

«Ужасы войны — это только начало повествования. Всем, кому суждено было остаться в живых, приходилось учиться жить с этим страшным знанием.

Более сорока лет живу я, испытывая стыд, гнев и чувство вины. Меня спасли чужие рассказы, психотерапия, сны и любовь. Моя история — подтверждение того, что исцеление возможно.

Я молюсь, чтобы войны исчезли, и надеюсь, что все их жертвы будут поняты. Я хочу, чтобы и после того, как прекратились зверства, этим людям были дарованы нежность и любовь».

---

Прекрасная печальная мелодия, так странно соответствующая обстановке.

Солдаты от неожиданности оборачиваются к ней. Этого они не ждали. Хватка их ослабевает, один вообще опускает руки. Они застывают посреди комнаты, слушают музыку. Женщина за пианино заканчивает первый куплет, начинает второй.

Не сводя глаз с женщины, сидящей за пианино, солдаты отпускают ее сестру. Они следят за движениями рук по клавишам, отрешенно слушают, сливаются с мелодией.

Молодая женщина, оставшись одна, делает осторожный шаг назад, подальше от солдат. Они смотрят на нее без всякого интереса, не пытаются ее остановить. Их взгляд прикован к рукам, творящим музыку. Медленно, медленно, словно боясь их спугнуть, жертва добирается до своего места. Она может передохнуть несколько мгновений. Или надежда, что она спаслась, преждевременна? Она замирает, съеживается. Солдатам снова придется распрямлять ее силой.

Сестра ее не прерывает игру. Она несколько раз повторяет «Лорелею», потом, заметив, что внимание солдат начинает рассеиваться, играет вальс. Она играет вальсы, мазурки, марши и церковные мелодии. Солдаты устают слушать стоя; один за другим они опускаются на пол. Рассаживаются вокруг женщины за пианино. Уперев подбородки в колени, целиком во власти музыки, они смотрят, как руки женщины летают над клавишами.

Вваливаются еще солдаты, они настроены воинственно, но разлитая в воздухе мелодия и зачарованные лица сидящих солдат останавливают их. Они стоят несколько минут в нерешительности, потом откладывают винтовки в сторону и тоже рассаживаются на полу. Снимают каски, расстегивают воротнички гимнастерок, в фигурах чувствуется расслабленность, все вместе они слегка раскачиваются.

Женщина играет и играет, а солдаты слушают. Когда она, устав, подзывает сестру, та садится на стул рядом. Они играют дуэтом, легко подхватывая мелодию, которую разучивали еще в школе. Они не дают музыке умолкнуть ни на минуту. Музыка способна обуздать гнев и ненависть.

Когда усталая женщина встает, сестра подхватывает мелодию и продолжает играть одна. Какой-то солдат хватает женщину за локоть и тычет ее пальцами в клавиши; похоже, ему не нравятся резкие аккорды. Но сестра продолжает играть, пока они не понимают, что музыка звучать не перестанет, и тогда они разрешают усталой женщине занять свое место. Ее сестра играет до тех пор, пока и ее не оставляют силы, и тогда еще одна женщина скользит по комнате и садится к пианино. Она исполняет Шопена и Моцарта, солдаты молчат.

И тут к пианино подходит мама. Она играет русскую народную песню, и солдаты радостно толкают друг друга в бок. Может быть, среди них есть и те, кто уводил маму из погреба, смуглая кожа и невыразительные лица делают их похожими друг на друга. Я боюсь встретиться с ними взглядом, поэтому и не могу их различить, но даже если они и здесь, они не мешают маме играть. Они громко выражают свое недовольство, когда мама останавливается, но вновь замолкают, когда еще одна женщина начинает «К тебе, Господи, возношу душу свою».

Пока женщины в силах играть, пока солдаты готовы слушать, мы пребываем в гораздо большей безопасности, чем раньше. Женщины переиграли все мелодии, все этюды, которые заставляли их когда-то разучивать матери. Они играют, пока не спускаются сумерки.

Но вот солдаты начинают ерзать, им становится скучно, по двое, по трое они выходят, размышляя, куда бы податься дальше. Дождь приутих, но все еще моросит, по-прежнему холодно. В столовой остаются лишь несколько солдат, а когда окончательно темнеет, уходят и последние двое. Хорошо бы заснуть. И хотя я не один раз просыпаюсь с круглыми от ужаса глазами, думая, что солдаты возвращаются, большую часть ночи я все-таки сплю.

Утро следующего дня такое же серое и холодное. Когда солдаты с винтовками вваливаются в комнату, молчаливые женщины и девочки уже на ногах. Нам приказывают выйти.

Нас строят по двое в ряд. Я держу за руку маму, сестра — бабушку. Солдаты опять злые, другие, чем были вечером. Они тычут в нас винтовками, ругают, толкают тех, кто, по их мнению, стоит не там, где положено. Очень важно молчать и подчиняться, чтобы они нас не замечали и не разозлились. Беата тянется, чтобы ухватиться за мамину руку, но солдат грубо отпихивает ее к бабушке.

Под холодным дождем нас заставляют идти к озеру, затем по тропинке вдоль озера, мимо белых стройных берез. Их молодые светло-зеленые листочки кажутся такими беспомощными. Никто не знает, куда нас ведут. Один раз я оглянулась. Три монашки с нами, а девочек из приюта оставили в зале, одних с солдатами. Нам нельзя поднимать глаза от песчаной тропинки. Мы перешагиваем через узловатые корни, ощущаем прикосновение мокрой травы. Мы больше чувствуем, чем видим, куда нас ведут. Прямо перед нами погреб и площадка со старым дубом за ним. Мы совершили полный круг.

Мы продолжаем шагать, не поднимая глаз. Солдаты приказывают нам остановиться, впереди какая-то неразбериха. Мама внимательно прислушивается, потом поворачивается к своей матери:

— Они нас строят, чтобы расстрелять, ты слышала? — шепчет она.

— Я не слышала, — отвечает бабушка шепотом, но сказанное мамой не опровергает.

— Идем, — говорит внезапно мама. — Идем вперед. Если они собираются нас расстрелять, мы будем первыми. Больше уже ничто нас не спасет. Я больше не в силах видеть, как умирают люди.

Голос ее по ту сторону усталости.

— Идем вперед, — она тянет меня за руку.

Она хочет, чтобы меня застрелили, думаю я.

— Нет, нет, не хочу, не пойду!

Я упираюсь каблуками в песчаную тропинку. Впереди около двадцати женщин. Их они должны застрелить сначала, прежде чем убить нас.

— Надо идти. Идем, — говорит мама решительно. И тащит меня за руку. — Пошли, пошли же, будет очень страшно смотреть, как умирают другие.

Но я сопротивляюсь:

— Я не пойду. Я не пойду! Я не хочу!

Вырываюсь и бегу в конец ряда, я хочу быть самой последней. Пытаюсь ухватиться за тонкую нижнюю ветку березы. Молодые листочки обрываются, они остаются у меня в кулаке, когда мама изо всех сил тащит меня вперед. Я хватаюсь за другую ветку.

Мама перестает со мной бороться и пытается меня уговорить.

— Пойдем, дорогая, не будет больно. Мы возьмемся за руки, они завяжут нам глаза. А если нет, то можно зажмуриться. Закрой глаза и ни в коем случае не открывай. С закрытыми глазами ты ничего не почувствуешь. Не будет больно, дорогая, поверь мне. Пойдем со мной!

— Нет!

Я не двигаюсь с места. Мама снова сердится.

— Ты должна идти, не можем же мы стоять здесь и смотреть, как других расстреливают.

Она еще раз пытается взять меня за руку, чтобы снова тащить.

Не сознавая, что после этих слов чувство вины всю жизнь будет преследовать меня, я говорю:

— Я хочу видеть, хочу видеть, как они умирают!

Я в ярости.

— Не пойду!

Какой-то солдат кричит, чтобы мы замолчали, и мы обе молча стоим и дрожим от злости. Нам не видно, что происходит впереди, на площадке, но злость, которую я испытываю к маме, не знает границ. Мне хочется быть далеко-далеко от нее, так далеко, как только можно, но в то же время я с такой силой вцепилась в ее руку, что отпустить смогу ее только если мою руку отрубят.

Впереди слышны выстрелы. Солдаты показывают, чтобы мы шли вперед. Они подгоняют нас винтовками, потому что двигаемся мы не так быстро, как им хочется. Мне страшно, что мама снова потащит меня вперед, но она этого не делает. Кажется, внезапно она лишилась последних сил. Она склоняется надо мной, гладит меня по щеке, потом поворачивается, целует сестру в самую макушку.

— Не забудь закрыть глаза, — говорит она, — и не открывай их. И читай молитву. Больно не будет, и ты окажешься в Раю. Верь мне, дорогая, ты окажешься в Раю. Думай о том, как там будет красиво, там будут ангелы и удивительный свет. Ну, начнем! Отче наш, сущий на небесах…

Колонна, которая до этого медленно двигалась вперед, неожиданно ломается.

Мы стоим на том месте, где до нас стояли шедшие впереди. И оказываемся на площадке у старого дуба.

Я жду, когда меня поведут к дереву, как пастора Брауна, поэтому не сразу понимаю, что нас снова согнали сюда как зрителей. Мама пытается закрыть мне глаза, она не хочет, чтобы я видела то, что под дубом.

Какой-то солдат снова оттаскивает маму. На сей раз она не противится, я тоже. Я этого ждала.

Солдат вырывает меня из строя. Он хватает меня за горло и сжимает пальцы, как будто душит меня. Этот момент столь же страшен, как тот, когда солдаты уводили маму, как тот, когда я сопротивлялась ей, но этот страх пронизывающий, осязаемый. Кажется, вот-вот разорвется сердце, мне нечем дышать. Я не могу ни кричать, ни молиться. Я не в силах закрыть глаза. Я чувствую, что не владею собой, теплая моча течет по ногам и заливает солдатские сапоги. Испытанный мною стыд становится частью этого мгновения.