Иосиф Герасимов - Сказки дальних странствий

• Название: Сказки дальних странствий
• Автор: Иосиф Герасимов
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Морские приключения
• Год: 1977

В книге рассказывается о нашем славном современном флоте — пассажирском и торговом, — о романтике и трудностях работы тех людей, кто служит на советских судах.

Повесть знакомит с работой советских судов, с профессиями моряков советского морского флота.

---

— Это в каком смысле? — спросил я.

— Как вы догадываетесь, я уже одной ногой стою не на палубе, — усмехнулся он. — Семьдесят шесть лет — это серьезно. А?.. И сколько войн!.. И тем не менее каждый день я тревожусь: а вдруг начнется новая? Странно, но это так — войны боятся больше старики, хотя им-то и не придется на нее идти, а молодежь беспечна, но она-то в первую очередь гибнет под пулями… Как вы считаете?

— Я не беспечен, — ответил я. — Мы и в детстве не играли в солдатики.

— Если это так, то прекрасно, — кивнул он и, попыхтев трубкой, посмотрел на берег; а мы забирали все мористее, и серой дымкой заволакивалась португальская земля. — Когда человек долго живет, то ему не хочется покидать этот мир, но те, кто умирает преждевременно, на поле боя, перед такими вина человечества неискупима. Их смерть вызывает болезненное сознание, что она была противоестественной, что могло быть иначе. А воспитание войной — примирение со смертью. Оно всегда означало покорность и самоотречение, удушало все порывы, которые возникали на надеждах. Смерть — знамение несвободы и поражения.

Он говорил это странно, как бы отрешившись от меня, и произносил слова, будто отпуская их на волю, за борт, заранее зная — они утонут в этой серой воде; он словно размышлял сам с собой, а я ему был ненужен. Но я понимал его мысли и потому сказал:

— У меня недавно умер друг… капитан.

Он болезненно сморщился, в его больших глазах с желтыми прожилками появилось сочувствие.

— А разве капитаны умирают? — спросил он. — Мне говорили: считается — они просто покидают мостик.

Я подумал и сказал:

— По-моему, наоборот: он умер, но остался на мостике.

— Почему? — с любопытством спросил художник.

— Я его ученик… У него есть еще другие ученики.

— Он был выдающимся капитаном?

— Обыкновенным, — сказал я. — Самым обыкновенным капитаном. Но разве у обыкновенных капитанов не может быть своих учеников?

Я встал, мне надо было уходить с прогулочной палубы, и художник поднялся со своего стула, поддернув козырек фуражки. Он посмотрел на картину, прищурился на нее, словно целясь, и спросил:

— Вам вправду она нравится?

— Да, и очень.

— Тогда знаете что, — сказал художник, — возьмите ее с собой. Как мой подарок.

— Ну, уж это зачем… не надо, — смущенно произнес я.

А он рассмеялся.

— Ну, ну, — сказал он, — когда дарит художник, нельзя отказываться. Да к тому же все равно мне некому ее оставлять… Я пережил своих детей. — И он запыхтел своей трубкой.

Махмуд принес мне радиограмму вечером; она шла несколько дней, потому что с «Перова» ее отправили в порт, а уж из порта к нам на «Чайковский».

«Дневники фотографии вещи Луки Ивановича хранятся у меня на берегу Увидишь Иру сообщи ей об этом Когда вернусь передам Счастливого плавания До встречи в отпуску Леша».

«Чайковский» вернулся в Европу, не более двух недель нам оставалось до дому…

Глава десятая ПЕЙЗАЖ РАННЕЙ ВЕСНОЙ

Родной порт… Вот уж и лоцман на борту, наш лоцман, многие знают его на мостике, и едва он входит в рубку, как кричат ему весело:

— Привет, Игнат Васильевич!

Он потирает розовые щеки, прихваченные на холодном ветру, сбрасывает брезентовый плащ и отвечает хриплым голосом:

— Здорово, ребятки! С прибытием!

Он становится рядом с капитаном, они пожимают друг другу руки, и все в рубке ждут не столько его команд — вот уж прозвучала одна, — сколько рассказов о всяких береговых новостях: он ведь первый, кто может сообщить об этом. А Игнат Васильевич, видать, лоцман опытный, он заранее знал о пашем приходе и всерьез подготовился — поинтересовался, у кого и как из штурманов обстоят дела дома и кого будут встречать сегодня на причале. Конечно же, первые новости у него для капитана:

— Твой младший с ангиной отлежал. Погоды у нас были сырые, многих ребятишек прихватило. Но сейчас ничего. Однако мать на причал не пустила…

Все продумал Игнат Васильевич: знал, что у капитана может дрогнуть сердце при швартовке, если не увидит он на причале рядом с женой своего любимца младшего, потому с этого сразу и начал и, высказан капитану все, не забывая подавать команды, теперь уже стал обращаться к штурманам. У нас вход в порт по пропускам, и список встречающих родственников утверждает капитан порта; видимо. Игнат Васильевич обстоятельно познакомился с этим списком… Но я не слушал его, я смотрел, как надвигались на нас знакомые до мелочей припортовые постройки, а за ними дома, как разворачивались причалы, возле которых стояли знакомые суда. Мне не надо было его слушать — меня никто не должен был встречать; матери я дал радиограмму, чтоб она не трогалась с места, потому что я оформляюсь в отпуск и сам прибуду к ней. Да, встречать меня было некому, и тут некого было корить, но все же во мне шевельнулась зависть к другим штурманам; трудно приходить к родному причалу и не увидеть человека, который ждал бы только тебя… И все же я услышал от лоцмана свою фамилию, он окликнул меня и сказал:

— А тебя там дочка Луки Ивановича поджидает… Ира.

И сразу кто-то выкрикнул:

— Помнящая!

В рубке рассмеялись; впрочем, после каждого сообщения лоцмана все дружно смеялись, хотя ничего смешного он не говорил, но так моряки выражали свое одобрение товарищу, радовались, что его ждут те, о ком они наслышались в пути.

Мы шли к причалу, и он медленно надвигался на нас. Вон уж видно стало длинное серое строение, флаг над ним, люди возле ступеней, а на прогулочной палубе нашего парохода выстроился духовой оркестр, чтобы, когда начнется швартовка, грянуть марш; все ближе и ближе причал, от которого мы ушли восемь месяцев назад, и ближе родная земля, о которой столько думано-передумано за бессонные ночи на разных широтах… Я стоял на мостике, было такое впечатление — где-то за спиной оставался, вращаясь, шар земной со своими морями и океанами, островами и континентами, населенный разными людьми, со своими страстями и обычаями, со своими радостями и невзгодами; люди копали землю, срывали бананы, гремели металлом в портах, мчались на автомобилях, растирали в ладонях зерно, целовались на перекрестках улиц, рвали струны гитар, кромсали ножами рыбу, играли в теннис и крокет, они делали свои дела и развлекались, — земной шар, и он вдруг спрессовался, стал маленьким, крохотным по сравнению с тем огромным, что ожидало меня впереди, и порт, который прежде виделся мне точкой на карте, вдруг необычайно вырос — это был берег, тот самый берег, к которому так давно стремился я в мыслях своих, и он был во много раз шире и просторней для меня, чем вся планета, хотя на самом деле был только частицей ее… И вот уж грянул оркестр, капитан подавал команды, а на причале стояла толпа, женщины поднимали на руки детей, махали нам платками, косынками, шапками, а был серенький день, моросил мелкий дождь, но никто его не замечал, казалось, над портом сияло солнце, но так всегда кажется, когда пристаешь к родной земле.

— Сначала поедем к нам, ты оставишь вещи, — сказала Ира, — потом на могилу отца.

Она все знала, а я думал в пути — мне придется ей первому принести эту тяжелую весть, и подбирал слова, какие я должен буду сказать ей. Эти слова мне казались ничтожными, и, отчаявшись, я подумал, что решу на месте, как ей сообщить.

Она долго ждала на причале. Я уже кричал ей, чтобы пошла, укрылась где-нибудь или приходила бы часа через два: ведь когда прибывает судно в порт, то торопятся только моряки, а таможенникам, медикам, представителям пароходства спешить некуда, у них рабочий день, и они спокойно делают свои дела, забывая о том, как давно мы не были дома. Но Ира не ушла с причала, она так и ждала, на этот раз в длинной оранжевой куртке, и, когда я наконец сошел, она решительно подошла ко мне и, словно мы с ней и в самом деле были близкими людьми, не обращая ни на кого внимания, поцеловала меня в губы и сказала:

— Здравствуй, Костя. Я тебя ждала.

Мы вышли из порта, взяли такси и поехали улицами города. Было еще начало марта, мокрый асфальт освобождался от снега, но в парках и скверах у комлей деревьев лежали его томные грудки. Я жадно оглядывал дома и витрины и видел новые вывески, читал названия незнакомых фильмов, что шли сейчас в кинотеатрах, а местами и не узнавал улиц: на них стояли новые дома, и эти дома мне казались чужими. Ира не мешала мне, она сидела молча.

Остановились в старой части города, возле серого кубообразного здания, и я подумал: наверное, и не бывал прежде ни разу в этом тихом переулке. Мы выгрузились, поднялись на лифте, Ира открыла двери своим ключом, и, когда мы вошли, в теплую прихожую, где пахло шубами, кофе и пирогами, Ира крикнула:

— Ма! Мы здесь!

Из комнаты вышла к нам невысокая женщина, на ходу снимая передник и вытирая о него руки, и, когда она приветливо посмотрела на меня, я удивился — как была похожа эта женщина на мою маму. Такие же большие серые глаза и темные волосы с сединой, они и уложены были так же, как любила это делать мама, — волнистые с правой стороны и чуть приглаженные с левой, только у мамы не было таких резких складок возле уголков рта и этой продольной морщинки на высоком лбу.