Ольга Ваксель - «Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи

• Название: «Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи
• Автор: Ольга Ваксель
• Издательство: РГГУ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-7281-1218-1

O.A.Ваксель (1903–1932) — одна из героинь биографии О.Э.Мандельштама. Предоставляя слово адресату четырех стихотворений поэта, книга дает возможность посмотреть на некоторые эпизоды его жизни с новой стороны.

Настоящее издание — наиболее полная публикация архива О.Ваксель. Ее стихи и мемуары говорят о женщине одаренной и яркой, о судьбе короткой, но необычайно насыщенной. Эти тексты рассказывают не только личную историю, но историю времени и сохраняют множество подробностей, лиц и имен. Издание снабжено комментариями, в которых использованы записки и воспоминания А.А.Смольевского, сына О.А.Ваксель.

Для специалистов, студентов, аспирантов, а также для широкого круга читателей.

---

Наша жизнь с Борисом принимала затяжной характер. Он выводил меня из терпения своей ленью, не знавшей никаких пределов, своей неряшливостью и равнодушием ко многим вопросам, казавшимся мне существенным. Я была слишком занята, чтобы влиять на него постоянно, между нами происходили только краткие, но довольно выразительные разговоры. Я ему пригрозила, что, если он не будет заниматься, как следует, я уеду и никогда его больше не пущу. Эти угрозы действовали, но недолго, я сама не могла оставить работу до ее окончания, не занималась и не следила даже за курсом, но Борис, бывавший в техникуме и могший мне помочь, ничего не сделал. Такое отношение вызвало во мне просто враждебное чувство.

Я все чаще ночевала на Таврической, бывала там свободные вечера, принимала там своих знакомых, хотя комнату мою за время моего отсутствия заняли, и у меня не было своего угла[381]. Бывал у меня и Саша, занимавший постепенно все больше места в моих мыслях и заставлявший быть настороже всех своих слов и поступков.

Еще Новый год встречали мы с Борисом где-то в трамвае по пути в филармонию, куда не попали, я чувствовала себя очень плохо, но все же хотела видеть людей и не спать. На другой день я поехала на Таврическую, почувствовала себя так плохо, что слегла и там и осталась. Сначала у меня была сильнейшая ангина, потом грипп бросился на почки, потом начался ревматизм в нескольких суставах и т. д. Я пролежала два месяца и очень страдала. Из-за отравления токсинами я не могла ничего есть в течение двух недель, я пила только воду с лимоном, фруктовые сиропы, иногда немного молока. Мама тоже свалилась, у нее был фурункул на затылке. Мы обе лежали и страдали, как в 1920 году при воспалении легких. Ко мне приходили Саша и Борис, трогательно ухаживали, бегали за лекарствами и врачами, выискивали, что я хотела есть. Борис иногда устраивал мне сцены за то, что я принимаю его кузена, но я ему совершенно определённо заявила, что больше на Петроградскую не вернусь, и чтобы он молчал, пока его принимают. И он действительно молчал, только иногда напивался и приходил уверять, что он очень хорош. Я в душе с ним соглашалась, но мои симпатии были на стороне Саши. Теперь он не проявлял ни показной веселости, ни компанистских замашек, но был очень серьезен, рассказывал мне о своих планах поездки в Америку, которые были почти осуществлены, и предлагал мне уехать с ним. Я не мешала ему мечтать таким образом, но, конечно, ехать никуда не собиралась. Тем не менее его влияние на меня было совершенно необычно.

Я начала стыдиться своего безобразного отношения к людям, стала мягче с матерью и добрее к Борису. Саша, этот ремесленник, неудачник, лишенец, был совершеннейшим человеческим существом, осторожные попытки которого перевоспитать меня оставили неизгладимый след. Он прилагал все усилия, чтобы выровнять мою беспорядочную жизнь, захватившую меня, как только я поправилась. Он был наблюдателен, чуток и подозрителен ко всем изменениям моих настроений. Этот человек, не имевший своей площади, живший в проходной комнате чужой квартиры, все же имел влияние на многих. Вся его многочисленная семья делала только то, что решил Саша. Он хотел почти насильно ввести меня в свой дом, это единственно, что ему не удалось. Жить вместе было совершенно немыслимо, несмотря на все симпатии и необыкновенное взаимное влечение.

Мы не видались тогда по месяцам, только ведя по телефону длинные и нежные разговоры. Я отказывалась от всего ради этой дружбы, остававшейся дружбой, несмотря на любовь. Но, к сожалению, он слишком ревновал меня налево и направо без всяких оснований, а особенно к женщинам. Мою приятельницу Наталью Львовну он прямо не выносил и подозревал ее в сожительстве со мной[382]. Я только что познакомилась с одной артисткой эстрады и ждала ее первого звонка по телефону. Саша был у меня в это время и по моему голосу и виду он каким-то верхним чутьем угадал, кто она и какие имеет намерения, хотя я ни слова ему не говорила[383]. Он так изводил меня иногда незаслуженными упрёками и делал из своих фантастических наблюдений такие чудовищные выводы, что я, испугавшись, поспешила свести на нет все свои знакомства.

Ася уехал с очагом на дачу, я очень беспокоилась, как бы он не заболел, и действительно получила телеграмму, что у него корь. Я помчалась к Асе, которого не видела уже недели две с последнего приема, и нашла его в лазарете, откуда должна была перевести его в Центральный (в Сиверской)[384]. Его вывели, слабого, со следами сыпи на лице, с какими-то особенно томными глазами после жара. Я закутала его одеялом и повезла на извозчике через весь дачный поселок. Оставила ему больших апельсинов, несколько плиток шоколада, которым он обрадовался очень, их так плохо кормили последнее время, а родным не позволяли ничего приносить. Его приняли в детский заразный барак, меня даже не пустили его проводить, и я уехала с тяжелым сердцем. Еще недели две он оставался там, пока меня не вызвали телеграммой, извещавшей, что я могу его взять. Я попросила одного моего приятеля приготовить автомобиль к нашему приезду и поехала за ним. Он был так слаб и так похудел, что еле держался на ногах. А главное, его простудили, и у него сделалось воспаление на обоих средних ушах. В лазарете не было ушного специалиста, и поэтому мне разрешили взять его домой.

На вокзале в Ленинграде нас ждал А.Ф., выразивший явное удовольствие по поводу болезни ребенка: «Ага, я Вам уже говорил, что он заболеет, что его нельзя отпускать с очагом!» Мне нечего было возражать, и мы молча повезли его по городу в автомобиле. В тот же вечер я вызвала врача, который уже знал Асю, вырезал ему гланды. Действительно, положение было очень неважное, обе барабанные перепонки были прорваны, и все-таки грозила опасность трепанации черепа.

Я не отходила от ребенка ни днем, ни ночью, в первые две ночи я просидела в кресле около Аси, не выпуская его горячих ручек. Он так жалобно плакал и стонал, смотрел такими испуганными глазами, что я сама часто начинала плакать вместе с ним, и он меня утешал и спрашивал, что у меня болит. Ему пришлось сделать два прокола, после чего все пошло на улучшение. Жар спал, он начал понемногу слышать. Врач приходил каждый день, потом через день, потом, когда Ася встал и окреп настолько, что можно было его выводить, я сама повела его в последний раз к врачу, и он отпустил нас на все четыре стороны. (Он, между прочим, сделал мне предложение.) Лето уже кончалось, настали хорошие дни, и я решила вывезти Асю сама хоть на несколько дней за город.

Как-то летом мы были с Сашей в одном замечательном месте, где жили его знакомые. Это была последняя станция по Ириновской ветке Финляндской дороги — только что открывшийся дачный поселок «Стандартстроя»[385]. Мне удалось получить внаймы маленький отдельный домик, внеся небольшой пай. Весь дом был не больше железнодорожного вагона, видом и формой напоминал его: красный, обшитый вагонкой снаружи, с низкой, толевой крышей, всего маленькая прихожая, служившая умывальной и кухней, и комната, достаточно просторная/, чтобы вместить до семи кроватей. Но нам нужно было только две, стол и несколько стульев, полка для посуды и жестяной рукомойник. Воду я носила из озера, на берегу которого был разбросан поселок. Сухое, песчаное место, сосны, чудные прогулки с неожиданными холмистыми видами.

Теперь пограничная полоса расширилась за пределы этого поселка, и все эти новые дачи пустуют. Тогда же в них жили пайщики «Стандартстроя», которые платили за такой домик 30 р[ублей] в месяц. Самым большим удобством этого земного рая была столовая в двух минутах ходьбы от моей дачи, в ней с утра до вечера можно было получить за недорогую плату все, что угодно. Молоко, простоквашу, домашние пироги, большой выбор мясных блюд, несколько супов, салаты, сладкое в любое время в любом количестве.

Мне почти не приходилось хозяйничать, разве только утром сварить Асе овсянку или перед сном согреть молока. Он бегал босиком, лазил в озеро, ходил в гости к соседним мальчикам и приходил только есть и спать. Сначала я удерживала его, но потом предоставила ему полную свободу, видя, что вреда в этом нет, наоборот, у него появился аппетит и он очень окреп. Ко мне приезжали из города иногда Саша, с которым я там и распрощалась навсегда (он умер в декабре 1930 года); иногда Саша Хрыпов[386], муж Натальи Львовны, появлялся из рейса, а постоянно жил рядом в гостинице брат Доры Слепян, Юля[387], приехавший специально для того, чтобы провести несколько дней недалеко от меня. Мы познакомились при забавных обстоятельствах, и он решил, что для продолжения этого знакомства полезно будет, если он проживёт несколько дней где-нибудь поблизости.

С Сашей Хрыповым стало неладно, когда он навестил меня как специалист после моей зимней болезни с осложнениями на почки. Незадолго перед этим я его устроила корабельным врачом в «Совторгфлот»[388], и он делал свои первые рейсы на пассажирском теплоходе, увлекался галстуками и носками, покупал всякую ерунду и рассказывал потрясающие вещи о заграницах. Его жена, Наталья Львовна, тоже сияла в ожидании шелковых чум и прочих благ. Но после того врачебного визита (в январе 1930 г.) она стала мне приносить вести о том, что ее Саша прожужжал ей все уши похвалами Лютику (мне), я отшучивалась, пока в мае мне не стало ясно, что он не шутит. До тех пор я встречалась с ним всего несколько раз и при самой безразличной, ни к чему не обязывающей обстановке. Наташа знала об этом и от него и от меня и ничего против не имела. Но, когда я увидела, что ее семейная жизнь под угрозой этих глупостей, я наотрез отказалась принимать Сашу. Эффект получался совершенно неожиданный: она стала приезжать ко мне с письмами от него и уговорами принять его. «Согревшись твоим теплом, он частицу этого тепла приносит мне», — она сказала. Как я ее ни уверяла, что ее Саша мне совершенно не нужен, что у меня есть мой собственный Саша, которого я обожаю, и который меня заполняет, она говорила: «Но моему Саше ты нужна, но что тебе стоит, прими его сегодня!» И я соглашалась. Влетал ее Саша, сияющий, и, не теряя времени, сразу раздеваться. Очень аккуратно и методически снимал свои лакированные ботинки, шелковые носочки и прочие прелести. Я вполглаза наблюдала за всем этим, отнюдь не в восторге от предстоящих мне потрясающих переживаний. Когда он приходил немного в себя, я начинала издали разговор. Я уговаривала его лучше обращаться с Нитой, бросить все эти глупости и так далее. Он ничего не возражал, только клялся в любви ко мне, но результат моих уговоров получался как раз обратный. Он обвинял Ниту в том, что она хочет очернить его в моих глазах, хочет разлучить нас, а что он жить без меня не может. Мне скоро надоела эта трехсторонняя благотворительность, и я наотрез отказалась его принимать.