Генри Торо - Американская повесть. Книга 1

• Название: Американская повесть. Книга 1
• Автор: Генри Торо
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Морские приключения
• Год: 1991
• ISBN: 5-280-01727-2

В состав тома «Американская повесть» (книга первая) входят произведения, отражающие как различные направления в литературе США, так и реальную жизнь этой многообразной по социальным традициям, природным условиям и бытовому укладу страны. Это шесть произведений, представляющих развитие жанра повести в США в XIX веке. Среди писателей, входящих в сборник, — Г. Торо, Г. Мелвилл, Дж. Кейбл и др.

---

В этих беседах не единожды было повторено, как трудна была для испанца роль, которую навязал ему Бабо.

— Ах, дорогой мой дон Амаза, — сказал как-то дон Бенито, — в то самое время, когда вы находили меня угрюмым и неблагодарным, когда, более того, вы по собственному признанию вашему, готовы были заподозрить во мне вашего будущего убийцу, — в то время сердце мое сжималось и холодело, я не мог глядеть вам в лицо, терзаемый мыслью о том, какая страшная угроза нависла над моим благодетелем. И, клянусь Богом, дон Амаза, едва ли один страх за собственную жизнь заставил бы меня совершить тот прыжок в вашу шлюпку, меня подвигло сознание, что, если вы, мой лучший друг, ничего не ведая, вернетесь к себе на корабль, в ту же ночь на вас и на всех, кто с вами, нападут, когда вы будете спать на своих койках, и вы никогда уже больше не проснетесь на этом свете. Вообразите себе на мгновенье, ведь вы ходили по палубе, сидели в каюте, а под вами был настоящий пороховой погреб. Один мой намек, одна отдаленнейшая попытка к взаимопониманию между нами, и смерть, мгновенная смерть — и моя и ваша, — была бы завершением этой сцены.

— Правда, это правда! — воскликнул, вздрогнув, капитан Делано. — Вы спасли мне жизнь, дон Бенито, а не я вам. Спасли при полном моем неведении и даже противодействии.

— Нет, друг мой, — возразил испанец с почти религиозной учтивостью. — Вас хранил Господь, а меня спасли вы. Когда только подумаю, как вы себя вели, — о ваших улыбках и насмешках, о неосторожных словах и жестах! — за меньшее они убили моего штурмана Ранедса. Но у вас была охранная грамота Царя Небес, и с нею вы счастливо прошли через все опасности.

— Да, я знаю, во всем воля Провидения, но в то утро у меня было особенно хорошее расположение духа, а зрелище чужих бедствий — хоть и притворных, — по счастью, добавило к моему природному добродушию еще толику сострадания и милосердия. Иначе, несомненно, какое-нибудь неудачное слово, обращенное мною к неграм, привело бы, как вы говорите, к плачевной развязке. Притом же эти три чувства глушили всякое возникавшее у меня подозрение — когда за понимание правды я мог бы поплатиться жизнью, даже не спасши взамен жизни чужой. Лишь под самый конец подозрения мои возобладали, но вы знаете, как далеки от истины они оказались.

— Действительно, далеки, — грустно ответил дон Бенито. — Подумать только, вы провели со мною вместе целый день, стояли и сидели рядом, разговаривали, смотрели на меня, пили и ели со мной за одним столом, и, однако же, после всего этого вы схватили меня за горло, почтя негодяем человека не только невиновного, но и самого жалкого из смертных. Вот каково могущество злого обмана. Вот как могут заблуждаться даже лучшие из людей, судя о поступках другого, чье положение им известно не до самых последних глубин. Но ваше заблуждение было вынужденным, и вы своевременно прозрели правду; жаль, что так бывает не всегда и не со всеми.

— Мне кажется, я вас понимаю, дон Бенито, вы делаете обобщения, и довольно печальные. Но ведь прошлое прошло — к чему выводить из него мораль? Забудем о нем. Взгляните, это яркое солнце ничего не помнит, и синее небо, и синее море тоже; они начинают жизнь наново.

— Потому что у них нет памяти, — грустно прозвучало в ответ. — Потому что у них нет души.

— Но разве не задушевны эти теплые пассаты, дон Бенито, разве своим ласковым прикосновением не приносят они исцеления и вашей душе? Верные друзья пассаты, они отличаются постоянством и теплотой.

— Их постоянство лишь стремит меня к моей могиле, сеньор, — последовал вещий ответ.

— Дон Бенито, вы спасены! — с болью и удивлением воскликнул капитан Делано. — Вы спасены, дон Бенито. Откуда же падает на вас эта тень?

— От негра.

И мрачный человек умолк, задумчиво кутаясь в плащ, точно в гробовые пелены.

В тот день их разговор больше не возобновлялся.

Но если печальный испанец иной раз умолкал, когда речь заходила о предметах, подобных вышеупомянутому, были и другие предметы, о которых он не говорил никогда, при упоминании о которых к нему возвращалась вся его прежняя замкнутость. Об этом да умолчим, лишь один или два примера попроще послужат необходимым разъяснением. Богатое, пышное платье, бывшее на нем в тот день, когда происходили описанные события, надел он не по своей доброй воле. И шпага с серебряной рукоятью, этот символ деспотической власти, в действительности даже не была шпагой, но лишь ее оболочкой — твердые ножны были пусты.

Что же до негра, чей мозг — но только мозг, а не тело — был центром всего заговора и мятежа, то, схваченный в лодке, он сразу же подчинился превосходящей мускульной силе. Убедившись, что все кончено, он не произнес больше ни слова, и заставить его нарушить молчание было невозможно. Он словно говорил своим видом: раз мне недоступно действие, к чему слова? В трюме, закованный в цепи, он вместе с остальными был доставлен в Лиму. Дон Бенито во время плаванья ни разу не спустился к нему. Ни тогда, ни потом он не хотел его видеть. Когда его попросили об этом в суде — отказался. Когда судьи настояли — упал в обморок. Так что законное опознание личности Бабо было произведено лишь по свидетельству матросов. При этом в разговоре испанец иногда упоминал негра, как было показано выше. Но смотреть на него он не хотел — или не мог.

Через несколько месяцев, привязанный к хвосту мула, негр был доставлен прямо под виселицу и так принял безгласную смерть. Тело его испепелили в огне, но долго еще его голова торчала на шесте над городской площадью, дерзко встречая взоры белых; и мертвыми глазами глядя через площадь, туда, где в склепе под церковью Святого Варфоломея покоились, как покоятся и ныне, спасенные кости Аранды; и еще дальше, через реку Римак, где на горе Агонии за городской чертой стоит монастырь, откуда через три месяца после окончания суда Бенито Серено на катафалке и впрямь последовал за тем, кто вел его путем скорби.

Перевод И. М. Бернштейн 1977 г.

Джордж Кейбл ГОСПОЖА ДЕЛЬФИНА

George Washington Cable

Джордж Вашингтон Кейбл (1844–1925) родился в Новом Орлеане в семье пришельцев с Севера, «янки», что не помешало ему отразить в своем творчестве наиболее характерные черты социального быта и нравов франко-испанской Луизианы. После участия в Гражданской войне на стороне Южной Конфедерации, Кейбл посвятил себя журналистике. В конце 1870-х годов, с выходом сборника «Старые креольские времена» (1879), он достиг литературной известности. Выступления против расовой дискриминации привели Кейбла к конфликту с консервативными кругами Луизианы, и большую часть своих поздних лет он провел в северных штатах.

После публикации в нью-йоркском журнале «Скрибнерс Мансли» «Госпожа Дельфина» («Madame Delphine») вышла отдельным изданием в 1884 г.

На русском языке публикуется впервые.

ГЛАВА I Старый дом

Сделав всего несколько шагов от отеля «Сен-Чарлз» в Новом Орлеане, вы переходите Кэнел-стрит, главную улицу города, как раз у того угла, где под аркадами по обе стороны тротуара сидят цветочницы, наполняя воздух ароматами своего товара. Прохожие — а если время близится к карнавалу, то это целая толпа — идут вдоль Кэнел-стрит.

Но вы, наоборот, сворачиваете в тихую узкую улочку, которую любитель креольской старины все еще называет Королевской. Вы минуете несколько ресторанчиков, аукционных залов и мебельных складов; едва почувствовав, что оставили позади себя шумную сутолоку торгового города, вы оказываетесь среди ветшающих зданий, где некая, как бы чужеземная старина нависает с верхних жилых этажей над обломками прежнего коммерческого процветания и на всем лежит печать упадка и долгой праздности. Экипажей на этой улице мало; и все они лишь проезжают мимо; пакгаузы ссохлись до размеров лавочек; кое-где, словно пятна яркой плесени, видны ларьки вездесущего китайца. Множество парадных входов заперто, заколочено и посерело от плесени; множество выходящих на улицу окон забрано досками; половина балконов запылилась и заржавела; многие темные сводчатые проходы, типичные для старых франко-испанских домов из оштукатуренного кирпича, запущены, почти как в странах Востока.

И все же красота еще не ушла отсюда. Не говоря уж о живописности, из приотворенной калитки каких-нибудь porte-cochère[57] мелькает порой достаток, а то и богатство — двор, мощенный красным кирпичом, темная зелень пальм и бледная зелень бананов, стена из мрамора или гранита и яркий цветник; а в щель между тяжелыми дощатыми ставнями, которые кто-то приоткрыл с осторожностью ящерицы, вы на миг видите кружевные и парчовые драпировки, серебро и бронзу и много подобной старинной роскоши.

Под стать этому и лица обитателей квартала; у большинства прохожих вид — увы! — жалкий и убогий; но когда вы уже не ждете увидеть ничего другого, мимо вас проходит женщина — а чаще две-три, — поражающая своей аристократической красотой.