Артем Анфиногенов - Мгновение – вечность

• Название: Мгновение – вечность
• Автор: Артем Анфиногенов
• Издательство: Московский рабочий
• Жанр: О войне
• Год: 1994

Как писатель А. Анфиногенов сложился в послевоенные годы, выпустив «Земная вахта», «Космики», «А внизу была земля…»

Предлагаемый роман – о боевых, исполненных высокого драматизма буднях летчиков в один из самых острых периодов Великой Отечественной – битвы за Сталинград. В годы минувшей войны автор служил в штурмовой авиации. Это и придает его повествованию особую убедительность и достоверность.

---

За полтора года боев лейтенант Чиркавый поднялся до капитана, получил эскадрилью и недавно стал Героем. В нем ожидали теперь проявления добродетелей и достоинств, которых до Золотой Звезды никто в Чиркавом не подозревал. Это всегдашнее, где бы он ни появлялся, ожидание стесняло летчика; гордясь наградой, он чувствовал себя подчас не в своей тарелке. Повезли Героя на камвольный комбинат налаживать шефские связи. Повели по цехам. Объяснения он слушал рассеянно. «Как в курятник попал», — улыбался фронтовик обалдело, провожая женские мордашки, — в таком прекрасном окружении он давно не бывал. Девчушкам, ойкнувшим в дверях, он выразительно мигнул, председательшу месткома обхаживал на портовый манер, высказываясь за танцы, записывая телефончик… Комсомольский секретарь, очкастый малый с птичьей грудью, взяв дорогого гостя под локоть, повел его в президиум: «Расскажите, как бьете захватчиков, что пережили…» При виде гремевшего аплодисментами зала игривость сошла с Чиркавого. Что им говорить? — встал в тупик летчик, глядя на усталые в сочувствии и ожидании обращенные к, нему лица женщин, жаждавших какой-нибудь весточки, живого слова о ком-то из близких… Не он им нужен, не Чиркавый: «Как бьете захватчиков»?.. А что говорить, если под Старой Руссой нам, братцы, пока не светит… Закопался фриц в землю, зенитки понаставил, на барраж выходишь – темно в небе. Весь год на «ишаках» «Р-пятых» прикрывали; все, что было, брал Сталинград, все в него как в прорву уходило. Чтобы отвлечь врага от Сталинграда, наступать было сунулись под Старой Руссой… не при женщинах о том вспоминать. Рот не откроется. «Что пережил»!.. Хватил Афоня лиха, мог бы поделиться. Что пережил, когда одна четверка, работая на переднем крае, ударила по своим, а обвинили его, Чиркавого, штурмовавшего в тот же момент четверкой тылы противника… «Генерал-пристрелю», дабы немедля кого-то покарать, схватился за пистолет. И он, Чиркавый, — неужели молодой лоб дураку подставлять? — тоже выхватил «пушку»… Этого ждет от него притихший зал? Матери, жены? Пацанва, облепившая подоконники, рассевшаяся на полу?.. «Есть на Северо-Западном фронте капитан Алеха Смирнов, как говорится, отважный воздушный боец. Герой Советского Союза. Лично капитан Смирнов уничтожил двадцать фашистских самолетов. Приведу вам такой эпизод…» Так он вывернулся. Мало в бою, — Алеха Смирнов его и в тылу выручил, на камвольном комбинате.

Все обиды, которые Чиркавый принял и стерпел на фронте, теперь оживали, просясь наружу, требуя отмщения. Досуга летчик коротал в прокуренном уюте коммерческих рестораций, где неутомимый джаз и певицы в вечерних платьях, где быстро сыскивались друзья – все закадычные – и подруги – все верные и кроткие. С ними он бывал то милостив, то крут, по ничтожному поводу вспыхивал, нес все, что наболело, — все в нем двоилось. С одной стороны, золото Героя на груди, двадцать один грамм чистого веса, знак высшей справедливости, если не сказать – избранности Афанасия Чиркавого, портового стропаля в недавнем прошлом. Сколько народа полегло, какие парни, а он, Беретка, сеченный немецким железом, невредим, а теперь приравнен к тем, кто вывозил челюскинцев. Одно он понял: Дуся Гнетьнева, писарь из полка бомбардировщиков, к нему не переменилась. Протянула ручку, чмокнула, недотрога, в щечку: «Поздравляю, товарищ капитан, с высокой правительственнойнаградой…» — «Фря», — сорвалось у него, сорвалось от обиды. Да и как сдержаться, если все окружавшие Чиркавого к нему переменились, а Дуся осталась холодна, как была! А в твердости ее, неподатливости, в том, как она ровна с ним, нельстива, ее же достоинства и выступают.

Тех, кто сейчас в Москве мельтешит перед ним. Героем, льет патоку, не сразу раскусишь.

— …Люстры пудовые, скатерочка с хрустом, Эх, говорит, Фоня-Фонечка, люблю, когда мужик нескупой. Обещалась сюда приехать… Врет? Верить ей, москвичке? — хотел знать Чиркавый, ища поддержки у дальневосточника. — Или все потому, что Герой, деньги?..

Находясь в плену сомнений, он каждого, кто не так скажет, не так глянет, брал в оборот. Пускал с лестницы, грозил пистолетом. Сражался с патрулями…

Дальневосточник не пил, а слушал его хорошо.

Не проронив слова, слушал.

— Третьего дня заявляет: с тобой убегу! На фронт уеду, возьмешь?.. Обшивать буду, обстирывать. Я, Фонечка, на районных соревнованиях второй результат выбивала, и в живого фашиста попаду, не сомневайся… Дуреха: под Старую Руссу бежать? Алеха там сейчас терпит, мать ее, Старую Руссу. Завидует: Москва, сам понимаешь, столица… Как вспомню сорок первый год, как с капитаном Трофимовым на Можайском направлении в засаде сидели. Вдвоем, на «ишаках» Посадили нас вдвоем встречать врага, отражать налеты. «Юнкерсы» на Москву где-то стороной идут, а возвращаются над нами низом… Стекла в пустых дачах дрожат, яблоньки осыпаются. Капитан Трофимов только зубами скрипит. Золото мужик – капитан Трофимов. Такие были летчики, не чета Веревкину, действительно орлы, для них что надо из-под земли достанешь… Короче, мы в «Москву» прямо с вокзала, кто в чем, в шлемофонах, в унтах, как орда, швейцар на входе артачится, вроде не так одеты. Я ему дуло в бок, он и заткнулся. А как с бляхами нас увидел, уже другой, лыбится: я, говорит, при обязанностях, у меня на гостя нюх. За налетчиков, спрашиваю, принял, с нюхом-то? За диверсантов? Мы здесь, Алеха там, «ИЛов» прикрывает… Знаешь, как «ИЛов» надо прикрывать? — с вызовом спросил Чиркавый, метнув на Горова темный, презрительный взгляд.

Фронтовика будто подкинуло при этом, он стал на ноги пружинисто и твердо. Поднял на уровень глаз рядком составленные пальцами вперед ладони, глубоко ими нырнул и выплыл. Нырнул – и выплыл.

— Всю дорогу так, чтобы «ИЛов» не обогнать, а себя под зенитку не поставить. Они ведь на малой скорости, как жуки…

Горов неподвижно, без вращения глазами, его слушал, как бы сквозь рассказчика всматриваясь в морозное небо над снегами северо-запада, в скаженную, без роздыха работенку летчиков по взаимосвязи, взаимной выручке, без чего людям нельзя.

Генштаб удачно переключил стрелки.

Алексей уже не жалел, что его занесло в эту избу, свело с фронтовиком Чиркавым.

Во входную дверь постучали.

— Кто? — поднялся с места Горов.

— Я, товарищ капитан!

Он узнал голос Житникова, поднял задвижку.

— Посыльный шумнул, что вас… это…

— Все в порядке, Житников.

— Я нашел другой ночлег, товарищ капитан.

— Все в порядке, беги.

— С-секреты? — надвинулся сзади Чиркавый. — От меня?

— Какие секреты? Летчик мой, сержант Житников…

— Проходи, сержант, если летчик. Садись, если летчик. Я не смотрю, что сержант…

— Проходи. — Горов пропустил Житникова вперед. Сели за стол втроем.

— А бьют «горбатых», я тебе скажу! — продолжал Чиркавый, подчеркнуто обращаясь к Горову. — Иной раз «ИЛ» внизу парит, как самовар, а тянет домой, из последних сил тянет, линию фронта перевалит – бух в снег и уже на крыле, пляшет, руками размахивает, дескать, ура, живой… Вот с косой-то каждый день в обнимочку намаешься, так, бывает, иной раз не знаешь, что бы дал, только бы куда прислониться… Сказали бы сейчас: все, Чиркавый, ты свой долг исполнил, оставайся в тылу, — я бы до неба прыгнул, честно. У нее муж-то на броне, она так считает: с одним, говорит, спишь, другой нравится, в том и разница, — смятенная улыбка блуждала на устах Героя.

— У вас сколько сбитых, товарищ капитан? — вклинился в беседу Житников. Горов, дорожа вниманием Героя, боясь неосторожным словом его спугнуть, утратить, надавил сержанту на сапог: помалкивай!

— Лично – семнадцать, — ответил Чиркавый с готовностью. — Четыре в группе. Есть неподтвержденные, они не в счет. Убрал – и ладно. — Он помолчал. — Двадцать пятого июня гонял одного «юнкерса». Он мне по морде… вот, вывеску поцарапал, я его за это – в Рижский залив. Доложил, зафиксировали, а потом пожалуйста: сбитый не в счет, нет подтверждения. Женская логика… Баба говорит одно, делает другое, как фининспекторша в Калинине. «Не искушайте меня», — лепечет, а у самой ноги, чувствую, обмякли… Теперь под Руссой веселей пойдет: «ЯКи» получаем! Какое сравнение, если взять тот год!.. Я тебе провозной дам. Столик снимем, из инспекторов кого прихватим, — он предвкушал поход, как бы уже давно с дальневосточником обговоренный. — У моей подружка есть, тоже с комбината…

— Точно, что «ЯКи»? — осторожно уточнил Горов, не решившись – да еще в присутствии сержанта – сделать это тотчас по оглашении новости.

— Или «ЛАГГи» возможны? — вопреки предостережению капитана, Житников не удержался от вопроса, мысль об Оружии жила в нем неусыпно. Формула, обдуманная и зашифрованная в четырех по-немецки написанных словах в книжечке, врученной ему на память Алькой, окончательно сложилась, когда выпускник авиашколы сержант Житников прибыл для прохождения службы на должность летчика в молодежный, недавно сформированный полк, — один из ста, которые еще предстояло создать; весь комсомольский призыв сорокового года ушел на пополнение ста полков, стоявших, как и самолеты, за словом «Оружие», и формула Егора, — формула поколения, называл он ее, — в окончательно сложившемся, законченном виде читалась так: «Родина вручает Герою Оружие во имя своей великой Истории». А вслух, воображая предстоящие бои, Егор говорил: «Нам добрые кони нужны, жеребцы!» И товарищи повторяли за ним: «Добрые кони нужны, жеребцы!»