Самуил Киссин - Легкое бремя

• Название: Легкое бремя
• Автор: Самуил Киссин
• Издательство: «Август»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1999
• ISBN: 5-887792-004-7

С.В. Киссин (1885–1916) до сих пор был известен как друг юности В.Ф. Ходасевича, литературный герой «Некрополя». В книге он предстает как своеобразный поэт начала XX века, ищущий свой путь в литературе постсимволистского периода. Впервые собраны его стихи, афоризмы, прозаические фрагменты, странички из записных книжек и переписка с В.Ф.Ходасевичем. О жизни и судьбе С.В.Киссина (Муни) рассказывается в статье И.Андреевой.

---

6. ОБУРЕВАЕМЫЙ НЕГР

Муни написал две маленькие «трагедии» довольно дикого содержания. Одна называлась «Обуреваемый негр». Ее герой, негр в крахмальной рубашке и в подтяжках, только показывается в разных местах Петербурга: на Зимней Канавке, в модной мастерской, в окне ресторана, где компания адвокатов и дам отплясывает кэк-уок. Появляясь, негр бьет в барабан и каждый раз произносит приблизительно одно и то же: «Так больше продолжаться не может. Трам-там-там. Я обуреваем». И еще: «Это-го ни-че-го не бу-дет».

В последнем действии на сцене изображен поперечный разрез трамвая, который, жужжа и качаясь, как бы уходит от публики. В глубине, за стеклом, виден вагоновожатый. Поздний вечер. Пассажиры дремлют, покачиваясь. Вдруг раздается треск, вагон останавливается. За сценою замешательство. Затем выходит театральный механик и заявляет:

— Случилось несчастье. По ходу действия негр попадает под трамвай. Но в нашем театре все декорации устроены так добросовестно и реально, что герой раздавлен на самом деле. Представление отменяется. Недовольные могут получить деньги обратно.

В этой «трагедии» Муни предсказал собственную судьбу. Когда «события», которых он ждал, стали осуществляться, он сам погиб под их «слишком реальными» декорациями. Последнею и тягчайшей «неприятностью» реального мира оказалась война. Муни был мобилизован в самый день ее объявления. Накануне его явки в казарму я был у него. Когда я уходил, он вышел со мной из подъезда и сказал:

— Кончено. Я с войны не вернусь. Или убьют, или сам не вынесу.

Оказалось, что, как еврей, он не был произведен в прапорщики, но неожиданно назначен чиновником санитарного ведомства. Его отправили в сторону, противоположную фронту: в Хабаровск. Оттуда перебросили в Варшаву, а когда она была занята немцами — в Минск. Но лазаретная жизнь для него оказалась не легче, чем была бы окопная. Приезжая иногда в отпуск, он старался не особенно жаловаться. Но его письма «оттуда» были полны отчаяния. «Реальность» насела на него самою страшной формой. Все попытки высвободить его, добиться хотя бы перевода в Москву оказались тщетны. Начальство отвечало: «Ведь он в тылу. Чего же еще?» — и по-своему было право.

Под конец и приезды его стали тяжелы. В последний раз, уезжая из Москвы 25 марта 1916 года, он еще с дороги прислал открытку с просьбой известить об исходе одного дела, касавшегося меня. Но не только он не дождался ответа, а и открытка пришла, когда его уже не было в живых. По приезде в Минск, на рассвете 28 марта, Муни покончил с собой. Сохранился набросок пьески, сочиненной им, вероятно, в вагоне. Она называется «Самострельная».

Однажды, осенью 1911 года, в дурную полосу жизни, я зашел к своему брату. Дома никого не было. Доставая коробочку с перьями, я выдвинул ящик письменного стола, и первое, что мне попалось на глаза, был револьвер. Искушение было велико. Я, не отходя от стола, позвонил к Муни по телефону:

— Приезжай сейчас же. Буду ждать двадцать минут, больше не смогу. Муни приехал.

В одном из писем с войны он писал мне: «Я слишком часто чувствую себя так, как помнишь? — ты, в пустой квартире у Михаила».

Тот случай, конечно, он вспомнил и умирая: «наше» не забывалось. Муни находился у сослуживца. Сослуживца вызвали по какому-то делу. Оставшись один, Муни взял из чужого письменного стола револьвер и выстрелил себе в висок. Через сорок минут он умер.

Robinson, сентябрь 1926

САМУИЛ КИССИН (МУНИ). СТИХИ И ПРОЗА[2],[3]

Стихотворения 1906–1916 годов

Монахиня («Я вечор низала четки…»)[4]

Я вечор низала четки,
Ленты пестрые плела…
Странно ясны, странно четки
В тишине колокола.

Перед образом лампадки
Я с молитвою зажгла.
Как таинственны и сладки
В тишине колокола.

Я склонилась пред Тобою,
И душа моя светла…
Гудом, звоном спорят с мглою
В тишине колокола…

1906

«Гляжу во тьму глазами рыси…»[5]

Гляжу во тьму глазами рыси,
В усталом теле зябкий страх.
Достигну ли заветной выси
Иль упаду на крутизнах?
Широко звезд раскрыты вежды,
На белых стенах резче тень.
Ужель отринуты надежды
Увидеть беззакатный день?
Ужель забросить посох старый,
Упасть, заснуть во тьме ночной?
Но ярче звездные пожары
На темном небе надо мной.
О, пусть один! Мой верный посох,
Я снова твой, я вновь горю!
Я верю, на крутых утесах
Мы встретим новую зарю!

Ялта, июнь 1906

«Пруд глубокий, илистый…»[6]

Пруд глубокий, илистый…
Шорох звезд беззвучный…
Светлый путь, извилистый,
Длинный, ровный, скучный.

Верная обету, я
Здесь, под тонкой ивой
Жду тебя, не сетуя,
Друг мой молчаливый!

Ночь крадется сонными,
Робкими шагами,
Ива наклоненными
Шелестит ветвями.

А тоска упорная
Жжет меня, волнуя.
Все равно, покорная,
До утра прожду я.

1907

Вл. Ходасевичу («…И в голубой тоске озерной…»)[7]

Целую руки Тишины.

В.Х.

…И в голубой тоске озерной,
И в нежных стонах камыша,
Дремой окована упорной,
Таится сонная Душа.

И ветер, с тихой лаской тронув
Верхи шумящие дерев,
По глади дремлющих затонов
Несет свой трепетный напев.

И кто-то милый шепчет: «Можно!»
И тянет, тянет в глубину.
А сердце бьется осторожно,
Боясь встревожить Тишину.

1907

Студенческая комната («Вечер. Зеленая лампа…»)

Вечер. Зеленая лампа.
Со мною нет никого.
На белых сосновых стенах
Из жилок сочится смола.
Тепло. Пар над стаканом.
Прямая струя дыма
От папиросы, оставленной
На углу стола.
На дворе за окошком тьма.
Запотели стекла.
На подоконниках тюльпаны,
Они никогда не цветут.
Бьется сердце
Тише, тише, тише.
Замолкни в блаженстве
Неврастении.
Если утром не будет шарманки,
Мир сошел с ума.

«Моя печаль, как стертая страница…»[8]

Моя печаль, как стертая страница
Любовного письма.
Что там — мечты или восторги,
Моление иль благодарность.
Щемит мне сердце. Горько. Вместе
Печаль и скука. Ничего не надо.
За окнами весна. На снег,
Чуть лиловатый с черным
И розовым, смотрю. Как скучно.
Даже не зеваю. Тоска такая
Невыносимая, как счастье.
И вот когда мне суждено
Постигнуть вечность! Вечность.

<1907>

«Тощая зелень. Деревья ограблены ветром…»

Тощая зелень. Деревья ограблены ветром
непрошеным.
Золота реют клочки.
О милом, далеком, забытом и брошенном
Шепчут нешумные волны реки.
Мутной водою налиты дорожные рытвины.
Робкое солнце ржавую муть золотит.
В грусти вечерней сгораю молитвенно,
Прозрачной волною омыт.

Весна («Как этот ветер свеж и нежен…»)

Как этот ветер свеж и нежен
И тихим счастьем напоен,
Как ослепительно безбрежен
Весенне-яркий небосклон!

На солнце снег блестит зернистый,
Журчит и булькает вода.
О, если б этот день лучистый
Не прекращался никогда.

«Нисходит полдень пыльный…»[9]

Нисходит полдень пыльный,
Лежу на спаленной траве.
Блуждает взор бессильный
В пустой небес синеве.
О, светлый, мой светлый жребий:
Раскинув руки лежать,
Забыть о земле, о небе,
Не любить, не томиться, не ждать.

«На землю полдень мертвый пал…»