Самуил Киссин - Легкое бремя

• Название: Легкое бремя
• Автор: Самуил Киссин
• Издательство: «Август»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1999
• ISBN: 5-887792-004-7

С.В. Киссин (1885–1916) до сих пор был известен как друг юности В.Ф. Ходасевича, литературный герой «Некрополя». В книге он предстает как своеобразный поэт начала XX века, ищущий свой путь в литературе постсимволистского периода. Впервые собраны его стихи, афоризмы, прозаические фрагменты, странички из записных книжек и переписка с В.Ф.Ходасевичем. О жизни и судьбе С.В.Киссина (Муни) рассказывается в статье И.Андреевой.

---

Пусть бульварный, но — пророк. Разве сам Муни не писал: «Ночью над бульваром в крупных звездах // Небо, как над полем, беспредельно…» Андрей Белый один из немногих, кто ощутил духовную мощь Муни, душевную отзывчивость, отклик на боль, способность любить, жалеть, утешать, чужую боль переживать как свою. Стихотворение «Воля» (или «На вольном просторе»), которое Белый посвятил Муни, заканчивалось словами: «Я плачу: мне больно».

Своеобразный двойной портрет создал в очерке «Муни» и Ходасевич, обняв, соединив две жизни местоимением «мы». Ни о ком больше не мог сказать Ходасевич «мы». Причем это «мы» употребляемое поначалу в формах привычных, о близости не свидетельствующих («Мы познакомились… Мы сперва крепко не понравились друг другу…»), с каждой последующей фразой становится теснее, ближе, захватывает области чувств, мысли, воображения, где «мы» порой звучит абсурдно.

Мы переживали те годы…
Мы с Муни жили в трудном и сложном мире…
Мы сами не представляли себе вразумительно, что именно произойдет.
Мы старались об этом не говорить с посторонними. <…> Нас не любили…

Столь запомнившаяся современникам черная борода Муни, борода-маска, за которой он прятался, тоже найдет место в очерке, в предпоследней главке, к тому времени, когда чудесное «мы» ослабнет и вскоре распадется на «я» и «он». Портрет Муни появляется в очерке, как фотография на надгробии:

Муни состоял из широкого костяка, обтянутого кожей. Но он мешковато одевался, тяжело ступал, впалые щеки прикрывал большой бородой. У него были непомерно длинные руки, и он ими загребал, как горилла или борец.

В физическом облике Муни, каким рисует его Ходасевич, все несоразмерно, не по росту. Муни словно не знает, что делать с телом, как управлять им, его нести. Физическое в портрете Муни подчеркнуто преувеличено, утяжелено (широкий костяк, тяжело ступал, впалые щеки, большая борода, непомерно длинные руки) с тем, чтоб ярче просиял неистовый, обуреваемый и одновременно неуловимо-женственный дух, который Ходасевич запечатлел в стихах в виде солнечного зайчика или вздоха («Я звук, я вздох, я зайчик на паркете…»).

Легкая возбудимость и впечатлительность отводили Муни в этой дружеской паре роль «жены». «Жена» кт шутка, признание яркой эмоциональности друга, достаточно вспомнить контекст, в котором слово употребил Ходасевич: «В воскресенье жена моя Муни женится. Ах, я остаюсь один, — увы, ни в кого не влюбленный! Между тем, говорят, что только влюбленный имеет право на звание человека». Много лет спустя он напишет рядом со стихотворением «Ищи меня»: «Это — о Муни. Он звал меня своей женой. Стихи — как бы к женщине»[179]. Роли не были постоянными и менялись в зависимости от обстоятельств.

Дух Муни после его гибели Ходасевич долгие годы пытался залучить в стихи, в прозу, в миф о Муни, наконец: в судьбе Муни он увидел симптом времени: духоподъемность символизма и то, что тянуло к земле, не давая взлететь. Запрос без ответа.

«Мы» ощущалось Ходасевичем настолько остро и живо, что в судьбе друга он прочел весть о собственной гибели, страшился этого, сопротивлялся, боролся — всем своим творчеством. Творчество его сохранило свидетельства этой борьбы — от ранних книг: «Счастливый домик» и «Путем зерна» до «Державина» и «Жизни Василия Травникова».

Смерть Муни ударила Ходасевича чувством вины, оттого что отдалился, не захотел услышать крики о помощи (как иначе можно назвать письма Муни 1915 года?). Позже как неразрешимая мучительная загадка открылась перед ним жизнь друга, его внезапное, с разбегу, после бурного всплеска 1907–1910 годов, когда написано почти все, что здесь опубликовано, — молчание. Что это было? Насильственный отказ от судьбы поэта? иссякновение дара? смертная усталость?

Больше смерти боялся Ходасевич «беззвучного ужаса», приближение которого ощущал, жаловался: «И звук обрывается с болью такой <…> И скоро в последнем, беззвучном бреду…» («Я сон потерял, а живу как во сне…», 1921). И в 1929 году, в стихотворении «К Лиле» о том же:

Чтоб омертвелою душой
В беззвучный ужас погрузиться
И лиру растоптать пятой.

В прозаическом отрывке «Атлантида», написанном в мае 1938 года, где лексика, интонация, ритм продиктованы болезнью, под лампочкой, освещаемый сверху, сядет посреди французского кафе абсолютно глухой человек, не различающий не только музыку, но даже «грубый скрежет», и на реплики партнеров отвечающий мимо и невпопад, и загородится от мира газетой, как Муни — бородой.

II.

Как будто он рта не растискивал…

Андрей Белый

Даже для современников Муни остался поэтом неизвестным, в лучшем случае, — малоизвестным. М. Шагинян предполагала, что стихи его не сохранились; К. Локс думал, что Муни никогда не публиковал их. И неудивительно: те немногие стихи, что он напечатал, подписаны разными псевдонимами — М…, Муни, А. Беклемишев, Александр Беклемишев; редкие — С. Киссин.

Даже когда по просьбе Муни Ахрамович, ценивший произведения приятеля, послал на суд Г. И. Чулкова рассказ «Летом 190* года», ему не позволено было упомянуть имени автора, он только намекнул, что оно известно Чулкову по журналу «Перевал».

И Андрей Белый, относившийся к Муни с нежностью, вглядывавшийся в него, как в зеркало, несколько, может быть, кривое, увидевший в Муни автошарж (не случайно стихотворение «Воля», очень для него важное, написанное в 1904 году, включив в сборник «Пепел», он посвятил Муни. А в книге «Урна» Муни посвящено стихотворение «Разуверенье». И оба эти произведения оказались в поле рассмотрения А. В. Лаврова как ключевые в книге «Андрей Белый в 1900-е годы». М.: НЛО. 1995) так вот, даже Андрей Белый литератора в нем не видел.

Кого только ни призывал Белый на совет, с кем только ни вел переговоры, затевая в 1909 году журнал. В письмах-планах, письмах-проспектах мелькают имена людей, почти ничего не написавших (А. Диесперов, Е. Боричевский), и дальние, почти чужие (Н. Мешков). Чтоб оправдать присутствие иных, Андрей Белый даже формулу придумал: «(Б. Зайцев, Бунин) для вырождения из рамок парт<ийной> программы. Один рассказ, одно стихот<ворение>». Имя Ходасевича присутствует на всех этапах и в разных ролях: в роли ближайшего сотрудника («для Распоряжений и хлопот»[180]) и автора статей, рецензий, стихов.

Муни в письмах не упоминается, «как будто он рта не растискивал».

Хотя к тому времени им было написано более ста стихотворений, новеллы, пьесы, повести, рецензии. Он не давал еще зарок не выступать публично, не участвовать в литературных сборищах, — это произошло позже, году в 1911-1912-ом, — причины станут ясны из дальнейшего рассказа. Но молчание Муни выглядело порой вызывающе.

В 1911 году, написав стихотворение на конкурс, объявленный «Обществом свободной эстетики» на тему «А Эдмонда не покинет Дженни даже в небесах», он не отослал его. Кстати, так же, как и Ходасевич. Но Ходасевич взял свое на вечере, посвященном итогам конкурса: тут он читал и царил рядом с Валерием Брюсовым. Муни и на вечере промолчал, и стихотворение публиковать не стал. Позиция была столь определенной, что заставляла с собой считаться. И даже Ходасевич вопросов творчества в письмах к другу касался со всей доступной ему деликатностью: «Пишешь ли что? Или не спрашивать? Ну, ладно, валяй».

В переписке И. М. Брюсовой с золовкой Н. Я. Брюсовой, жившей в Каргополе в 1911–1912 годах, в многостраничных, ежедневных письмах-дневниках, подробно рассказывающих о литературной, творческой жизни Москвы, есть упоминание о вечере поэтов в «Эстетике» 3 ноября 1911 года: «Вчерашняя Эстетика очень шумная, вернее многолюдная, прошла удачно; читало 19 поэтов». Рассказ о вечере сопровождался припиской: «Муни не читал»[181].

Ходасевич читал, всегда читал, если такая возможность представлялась. Под строгое, порой дружеское, а порой насмешливое молчание Муни. При той дружбе-соперничестве, которая соединяла их, при нравственном, духовном диктате Муни (вспомните оговорку в 1-ом, газетном, варианте очерка «Муни»: «Только с началом войны, когда Муни уехал, я стал понемногу освобождаться из-под его опеки». — Курсив мой. И. А.) это были для Ходасевича моменты упоения, победы.

И, словно можно было исправить ситуацию, уже после смерти друга, Ходасевич одержим желанием заставить зазвучать голос Муни, сломать печать молчания. В первом же стихотворении «Ищи меня» (декабрь 1917 — начало 1918), написанном от лица ушедшего, воспроизведен звук его голоса:

Ищи меня в сквозном весеннем свете.
Я весь — как взмах неощутимых крыл,
Я звук, я вздох, я зайчик на паркете,
Я легче зайчика: он — вот, он есть, я был.

Но, вечный друг, меж нами нет разлуки!
Услышь, я здесь. Касаются меня
Твои живые, трепетные руки,
Простертые в текучий пламень дня.

Помедли так. Закрой, как бы случайно,
Глаза. Еще одно усилье для меня —
И на концах дрожащих пальцев, тайно,
Быть может, вспыхну кисточкой огня.

Это еще не живой голос — голос-тень, голос-призрак, почти вздох, шепот (ищи — взмах — неощутимых — услышь — дрожащих — вспыхну).