Надежда Лухманова - Где выход?

• Название: Где выход?
• Автор: Надежда Лухманова
• Жанр: Русская классическая проза

Лухманова, Надежда Александровна (урожденная Байкова) — писательница (1840–1907). Девичья фамилия — Байкова. С 1880 г по 1885 г жила в Тюмени, где вторично вышла замуж за инженера Колмогорова, сына Тюменского капиталиста, участника строительства железной дороги Екатеринбург — Тюмень. Лухманова — фамилия третьего мужа (полковника А. Лухманова).

Напечатано: «Двадцать лет назад», рассказы институтки («Русское Богатство», 1894 и отдельно, СПб., 1895) и «В глухих местах», очерки сибирской жизни (ib., 1895 и отдельно, СПб., 1896, вместе с рассказом «Белокриницкий архимандрит Афанасий») и др. Переделала с французского несколько репертуарных пьес: «Мадам Сан-Жен» (Сарду), «Нож моей жены», «Наполеон I» и др.

---

Надежда Александровна Лухманова Где выход?

Из цикла «Рождественские рассказы».

Она ушла, бросила своё гнездо; убегая, не оглянулась на крошечное существо, оставленное ею, на мужа, испуганного, растерянного неожиданным крушением того, что казалось ему свято и незыблемо.

Между ними не произошло никакой любовной драмы, ни с чьей стороны не было измены, и вот это-то больше всего и отнимало от него возможность нормальной оценки её поступка. Внезапность выбила его из колеи, и чтобы вернуть жену, он сделал целый ряд бестолковых и бесполезных попыток.

Она не верила в его любовь, а он почувствовал всю силу своей только тогда, когда потерял её. Она давно стала озлобленно холодна к нему, а он приписывал это нервам, капризам: «Попрыгает, попрыгает и обломается»… — думал он.

По его мнению супружество было простое сожительство двух полов, основанное на подчинении законам общества и исполнении обязанностей перед новым поколением. Она же хотела горячего союза двух жизней, а главное любви.

Как воздух, как пища ей нужны были его поцелуи, шутки, споры, обмен мыслей, т. е., иначе говоря, ей хотелось быть центром его жизни, за что она готова была признать и его своим божеством.

В медовый месяц, убежав от туманов и мглы промозглой петербургской осени в Сорренто, они, — богатые временем, деньгами и избытком сил, — пили большими глотками ту чашу человеческого счастья, которую судьба налила им — для всей жизни, — и жадно, не отрывая губ, допили её до дна. После взрывов страсти, когда она сидела безмолвная, бледная, с блестящими глазами, но без определённого взгляда, точно лучи их смотрели теперь обратно в её собственную душу, с губами сухими, вытянутыми, сквозь которые блестели белые зубы; — он брал её на руки, прижимал к сердцу, отогревал поцелуями, не понимая, что с нею? — когда она очнувшись, прижималась к нему, охватывала руками шею, рыдала и смеялась, лепеча, что хотела бы умереть вот теперь, не вернувшись обратно в Петербург, не дав никому взглянуть на неё… после того… Он смеялся над нею и целовал её.

— Ты любишь, любишь меня? Ты вечно будешь любить меня? Поклянись мне! Поклянись!

Она крепко впивалась дрожащими пальцами в его плечи… И он клялся и снова ласкал её как балованного, милого ребёнка.

И вот они вернулись. Прошло несколько тяжёлых месяцев её беременности, затем роды.

Здоровый ребёнок и хорошая мамка как-то сразу сделали малозаметным пребывание этого нового существа в доме. В её сердце, ещё слишком полном эгоистической жизнерадостности, снова вспыхнула жажда пережитого счастья, личной любви, а он, уже захваченный реальным интересом общественной жизни, самолюбием, энергией и настойчивостью к достижению намеченных целей, хотел видеть в ней трезвого товарища, сообщника в той жизненной борьбе, которую вёл. На её страстные слова любви, он отвечал просто и терпеливо.

— Ты любишь меня, скажи?

— Если б я не любил тебя, то не женился бы; ведь ни средств, ни карьеры я с твоей рукой не получил.

Он говорил искренно и убедительно, — ей казалось обидно и грубо.

— Ты будешь вечно любить меня?

— Вечно?.. Это слишком страшно!.. Ничто не вечно под луною… — он отшучивался, у неё дрожали в груди слёзы.

— Скажи, я подурнела после родов, да? Скажи… — подняв милое, бледное личико, глядя на него в упор, лукаво сияющими карими глазами, она ждала протеста, поцелуев, прежней вспышки страсти.

Он глядел серьёзно и отвечал шутливо:

— Побледнела, и нос у «нас» как будто немного повытянулся, но, я полагаю, для «нас» теперь эти мелочи неинтересны… — и гладя белокурые, душистые волны волос, он ласково, но без малейшего волнения, прикасался губами к её лбу.

Когда вечером он возвращался к обеду, усталый, но всегда бодрый от кипевшего вокруг него дела, ему так хотелось бы рассказать: борьбу партий, происки врагов, удачу, но едва он начинал говорить, как она затыкала уши:

— Ради Бога! — Ne me casse pas la tête avec tes histoires! [1] Ведь я ничего не понимаю… Имена эти мне неизвестны.

— Но ведь ты читаешь газеты?

— Фельетоны… театральную хронику… кто умер… но не отчёты о ваших заседаниях ça ta peu être sûr ne m'intéresse pas! [2] — и она поправляла кружево модного fanchon'а [3], надетого на мягкий фуляровый капот — только для него, исключительно для него, потому что гости бывали редко, да и всё нужные, т. е. крайне неинтересные для неё люди.

Но, в свою очередь, он всем своим видом, без слов говорил ей: «О, ради Бога, ne tache pas d'arrêter mon attention… [4] уже если я что не способен заметить, так это именно бабьи тряпки».

— Здорова? — спрашивал он, аппетитно разрезывая куропатку и подкладывая себе салата из цикория.

Желая его разозлить, она отвечала холодно и коротко:

— Здорова, — и, не дотрагиваясь до жаркого, пила маленькими глотками белое вино.

— Прекрасно! Этому кусочку мяса пока ничего другого не нужно, как в избытке молоко хорошей кормилицы… А ты?

— Я?.. — она смеялась, затем, едва сдерживая рыдания, готовые вырваться из горла, добавляла дрожащим голосом. — Ce que je m'ennuie, ce que je m'ennuie!.. [5]

Он с удивлением приподымал брови, смотрел на неё, качая головой, и снова принимался за еду, затем, выждав ухода лакея, продолжал:

— Ты распускаешь нервы, ты скучаешь, потому что ничего не делаешь, я бы с ума сошёл от такой жизни…

— Что же ты прикажешь мне делать?

— Я не прикажу ничего, но невелик же у вас, женщин, запас собственных сил, знаний, если вы можете скучать. Скучать среди жизни более, чем обеспеченной, свободной, при полном здоровье — я этого даже не понимаю.

— А я скучаю… скучно… понимаешь до бешенства, до безобразия, a en mourir… [6] — и, бросив на стол салфетку, пользуясь тем, что обед кончен, она уходила к себе и… плакала.

Он уходил к себе и… спал или занимался.

— Поедем в оперу или в балет, прошу тебя?

— Не могу дорогая, у меня сегодня заседание, но лошади, экипаж к твоим услугам, вели по телефону оставить себе ложу, может быть к концу я и заеду за тобой.

И так день за днём, час за часом, между ними раскрывалась пропасть. Ослепление, привычка считаться только со своими чувствами, хорошо понимать только определённые, оформленные положения сделали то, что он был убеждён, что в доме всё идёт хорошо, своим порядком, что у него немного капризная, но славная, красивая и милая жена. Он не видал, как она уходила от него… отвыкала и, наконец, ушла уже в прямом и бесповоротном смысле слова. Всё как в любом романе: муж, возвращающийся домой из какого-то заседания… необъяснимое отсутствие жены, затем письмо, найденное на столе в её комнате и… весь кошмар, весь ужас в минуту затоптанной, загрязнённой жизни, вчера ещё казавшейся установленной навсегда.

Первую ночь ему казалось, что из груди его вырвали сердце и заменили куском раскалённого железа; всё горело внутри, всё рвалось, в ушах шумело, как если бы он тонул, и волна захлёстывала его. Он двадцать раз подносил письмо к лампе и читал, — а там стояло всего несколько слов…

«Ухожу навсегда, не старайтесь вернуть, я вас более не люблю, даже не ненавижу, я просто считаю жизнь с вами бесцветной, бессмысленной… Я оставляю ребёнка у вас, потому что пока буду путешествовать, чтобы хоть сколько-нибудь очнуться от гнетущей тоски, какою была моя жизнь с вами. Денег не прошу — у меня есть свои, несколько тысяч и бриллианты»…

* * *

Он всё-таки разыскал её…

— Вернись, — молил он… — Пожалей своего ребёнка!..

Она смеялась:

— Ведь это кусочек мяса, которому пока ничего не надо, кроме здорового молока и кормилицы…

— Я стосковался по тебе…

— Удивляюсь, как это у вас, мужчин, так мало собственных знаний, сил, что вы можете тосковать… по таким пустякам как любовь…

Последние её слова были:

— Если б вы вернули меня с полицией домой… я… утопилась бы, повесилась, но никогда не примирилась бы с размеренной, бесстрастной жизнью, с прозябанием, на которое вы только и способны… Горя хочу… нищеты… Понимаете! Всякого людского страдания хочу, но только не вашего сытого болота.

Выйдя из её квартиры, он внизу, на лестнице, схватился рукою за медный шар у поворота и, пригнув голову к грязным перилам, рыдал, рыдал как оскорблённый муж, как беспомощный ребёнок.

* * *

Прошло три года…

Наступил декабрь, приближалось Рождество. Неожиданно, после долгой оттепели и грязи, вдруг наступил сильный мороз. «Она» вернулась из-за границы… Три года, полные безграничной свободы!.. Любовь новая, по свободному выбору! Когда ей казалось, что она с такой силой овладела чужой душой, что вошла в неё, воплотилась… её постигло горькое, новое разочарование; страсть прошла, связь, теперь уже не освящённая законом и церковью, оказалась для другого только блестящим, но коротким праздником жизни, приятным passe temps [7].

Она хворала и почти осуждённая докторами на смерть вдруг на удивление всем поправилась и вернулась обратно в Петербург… Неделю тому назад она в ответ на своё получила письмо от одних родственников, в котором её холодно и коротко извещали, что ребёнок её здоров, муж тоже, и что живёт он по-прежнему в своём доме на Васильевском острове. Оскорблённая, она решила больше никогда не писать, никого ни о чём не спрашивать. Они живы… живут там же, больше ей ничего и не надо знать.