Александр Корделл - Поругание прекрасной страны

• Название: Поругание прекрасной страны
• Автор: Александр Корделл
• Издательство: Астрель
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-271-41630-9

Судьба романа «Поругание прекрасной страны» в СССР была неоднозначной.

В отличие от многократно переиздававшихся переводов других классических произведений эта книга мелькнула в начале 1960-х… а потом исчезла на дальних полках библиотечных хранилищ на долгие десятилетия.

Но почему так случилось? Что заставило бдительных советских цензоров усмотреть политическую крамолу в невиннейшей на первый взгляд истории взросления валлийского паренька, чья юность пришлась на бурное для Великобритании начало XIX века?

Этот маленький шедевр английской прозы, напоминающий лучшие романы Диккенса, впервые публикуется на русском языке без сокращений цензуры.

---

— Апперкот, — сказал отец.

Я опустил правый кулак и ударил Мозена в подбородок. Он пошатнулся. Я размахнулся, опять правой, и попал ему в самые зубы. Брызнула кровь, и, когда у него от боли отвалилась челюсть, я еще несколько раз ударил его правой и левой в грудь и, наконец, свалил на землю свингом в скулу. Повернувшись, я отошел к отцу.

— О Господи, — сказал отец, — ночевать мы здесь будем, что ли?

Я поглядел на Мозена. Он полз к своему отцу на четвереньках, толком не понимая, где он и что с ним. Когда он кое-как поднялся на ноги, Большой Райс крикнул:

— Время!

Мо, пошатываясь, повернулся и вдруг бросился на меня как бешеный, но тут же, не успев моргнуть, получил удар левой в глаз, а когда заморгал — еще один в нос. Сквозь косую сетку снега в неверном свете фонаря, раскачиваемого ветром, маячило лицо Мозена, я видел его вдруг засверкавшие, ожившие глаза, кровь, заливавшую его оскаленные белые зубы. Мы кружили на одном месте, выжидая момента для атаки, а ветер хлестал по нашим телам. Я попробовал длинный прямой правой, но он увернулся и обрушил на меня вихрь быстрых яростных ударов, которые прижали меня к Большому Райсу. Райс придержал Мозена одной рукой, а другой оттолкнул меня в сторону, в благодарность за что я нанес его сыну два удара левой, прежде чем тот успел на меня кинуться.

— Еще раз, — сказал отец, и я ударил еще раз, сбив бедняге Мозену нос набок.

Страшная штука этот английский прямой левой. Он выводит из себя даже взрослого мужчину, не говоря уже о мальчике, который еще не научился владеть собой. Плача от ярости и боли, Мо бросился на меня, не пригибаясь, и развернулся для бешеного хука, который снес бы мне голову.

— Давай, — сказал отец.

Я крепко уперся в землю ногами и нанес Мозену удар по подбородку, вложив в него всю свою силу без остатка. Он попал точно в цель, и Мо грохнулся ничком и остался так лежать, всхлипывая и хватаясь за траву. Потирая кулак, я повернулся и отошел к отцу.

— Мистер Райс, — крикнул он, — надо кончать. Он исходит кровью, как поросенок, хоть и храбр, как лев.

— К черту, Мортимер! У него осталась еще минута, и он ее продержится.

— Ну и свинья, — прошептал отец. — Тогда вот что, сынок. Представь, что перед тобой Эдвина. Протяни эту минуту, не допуская его до себя. Собьешь его еще раз с ног — и тебе придется иметь дело со мной. Понятно?

Мозен, шатаясь, оторвался от отца и побрел мне навстречу, но, неожиданно собравшись с силами, сделал рывок и нанес мне второй сильный удар за всю драку. Фонарь прочертил полосу поперек неба, и я ощутил во рту сладко-соленый вкус собственной крови. С воплем он снова бросился на меня, но я отскочил в сторону. Отблески света играли на бугорках его напряженных мускулов; в отчаянии я выбросил руку, пытаясь остановить новый натиск ударом в грудь, но этот удар по нему не попал. Я вдруг увидел, как взметнулся его башмак и согнулся пополам. Удар пришелся мне в бок. Я задохнулся. В следующий раз башмак попал мне по зубам.

Так приятно парить в забытьи и прийти в себя на руках у отца. Ветер укачивал нас, плача в темноте. Под курткой отца было тепло и уютно. Я осмотрелся. Фонарь висел прямо надо мной. Мозен, Большой Райс и его приятели уже ушли.

— Кулаками ты неплохо орудуешь, — сказал отец. — Но тебе редко придется драться с честными противниками. В следующий раз я научу тебя, как увертываться от их башмаков.

— Господи Иисусе, — ахнул я, — он мне выбил зуб.

И потрогал пальцем у себя во рту.

— Два, — отозвался отец. — Другой у меня в кармане, и, пожалуйста, не поминай имя Божие всуе. Ну, вставай, хватит разлеживаться.

Я заметил, что он смахнул с глаз слезу.

— А ну, быстро! Так и насмерть замерзнуть недолго. Тебе-то что — пока дрался, согрелся. И запомни: это была твоя драка, а не моя. Мать драчунов терпеть не может. Сам объясняй, почему опоздали к ужину.

— Это будет похуже, чем башмаком в зубы, — сказал я.

Тут случилось что-то необыкновенное. Отец наклонился и поцеловал меня.

— До чего же я замерз, — проговорил он. — Даже слезы из глаз текут.

Он стал ходить взад и вперед по площадке, откидывая ногой камни и ругаясь себе под нос, а я тем временем натягивал одежду на свое избитое тело.

Памятным получился мой первый трудовой день: расквасили нос, выбили два зуба — один в кулаке, другой у отца в кармане, — съездили ногой в живот.

Хорош же я явлюсь к матери, и все ради двух-то пенсов.

Глава четвертая

Как странно устроена наша память: одно из нее совсем выпадает, а другое зацепляется намертво.

Джетро не был похож ни на кого из нас, и я никогда не забуду кошмара того первого года, когда я перестал быть младшим в семье. С ним не было никакого сладу — он орал благим матом целыми ночами, если только мать не брала его к себе в постель, и днем тоже скандалил. Он растерзал в клочья всех кукол, какие у нас были, перебил все тарелки, до которых смог дотянуться, и, попадись ему в руки молоток, наверное, потекли бы реки крови. Для него не было ничего святого. Мать кормила его грудью целый год, а когда его брали на руки Эдвина или Морфид, он и у них шарил за пазухой.

Но в глазах отца с матерью он был само совершенство.

— Это не ребенок, а дьявол, — шипит Морфид, — только хвост у него спереди. Ты послушай, как он верещит.

Она поворачивается на другой бок, бьет кулаком по подушке и натягивает одеяло на голову.

За стеной слышно, как мать ходит взад и вперед по комнате, укачивая орущего во всю мочь Джетро, — а мне с отцом в шесть часов заступать на смену.

— Нет, ты послушай, — говорит Морфид.

— Тише, мой маленький, тише, моя крошка, — уговаривает его мать. — Это у него животик пучит, Хайвел. Животик пучит у моего мальчика.

— Ну так посади его на горшок, жена, — со стоном говорит отец.

— Больно моему бедненькому.

— А может, покормишь его? Он, наверно, есть хочет.

— Есть хочет? — ахает мать. — Да у него живот словно барабан. Он от меня не отрывался весь вечер.

— Значит, пучит, — говорит отец. — Дай ему еще пососать, может, прочистится.

— Если у меня что-нибудь осталось.

Кряхтит старая кровать — это мать снова ложится, а Джетро все заливается так, что, того гляди, разбудит покойницу бабушку в могиле.

— Ничего, ничего, — шепчет отец, — зато молодец из него вырастет, Элианор! Борец за свои права. Сколько он попил твоего молочка! Давай-ка его сюда, девочка. Ну-ка, бери, сынок! Нет, Элианор, давай другую, в этой пустышке ничего нет. Тише, Джетро, сейчас тебе мама даст другую. Ну, хватайся, богатырь.

Тишина. Мать вздыхает, как иссякающий источник жизни. Морфид приподнимается в постели.

— Чертов обжора! Просто телок, а не ребенок.

Она бьет кулаком по подушке и зарывается в нее лицом.

Эта жестокая зима пощадила наш дом, но не всем так повезло. Одного из братьев Сары Робертс унесла простуда, а Сейнвен Хьюз умерла от чахотки; да это и к лучшему, сказала Морфид: мистеру Хьюзу хватает забот с женой-калекой. Миссис Пантридж опять родила — третьего по счету, а Гвенни Льюис разрешилась вторым в день рождения своего отца и после скандала, который ей устроили дома, поселилась в заброшенном фабричном здании.

Помню также, как обжигала по утрам ледяная вода из кадушки и как ветер с Койти стегал по ногам; как морозными вечерами мы шли с отцом домой с Гарндируса; помню унылое безмолвие Тихой улицы и обледенелые квадратики окошек; помню огни в «Барабане и обезьяне», где пили пиво и спорили о союзах. Бежишь из лавки с хлебом и мясом в сумке, а ветер свистит и завывает так, что душа с телом расстается. Но всего холоднее в поселке было в эту зиму Дафиду Филлипсу.

Он совсем одурел от любви к Морфид. Тоска брала глядеть, как он слоняется вокруг дома и все ждет, чтоб она выглянула. Шмыгает синим носом и кашляет так, что, кажется, ребра сломаются. Вон он опять идет! Увидев его в окошке, жду стука в дверь и сломя голову бегу открывать.

— Морфид говорит, что ее нет дома, Дафид Филлипс.

Через открытую дверь ему видно, как Морфид плюет на утюг и принимается гладить праздничную рубашку отца.

— Морфид! — окликает он, и изо рта у него вырывается клуб пара.

— Закрой сейчас же дверь! — кричит она мне из кухни. — По ногам дует!

— Ничего не поделаешь, Дафид Филлипс!

Захлопываю дверь у него перед носом, опять усаживаюсь на подоконник и смотрю на Морфид.

Вот ведь чудно бывает, думаю я. Человек так мучается, а ей и горя мало. А ведь если женщина в поселке рожает, будь это хоть иностранка, Морфид надевает платок и, ругаясь почем зря, бежит принимать. Стоит кому-нибудь обжечься у печи, Морфид тут как тут. Когда прошлой весной одному шахтеру отрезало вагонеткой ногу, Морфид прибежала прямо в ночной рубашке, потому что он никому больше не позволял до себя дотронуться, ножницами обстригла лохмотья мяса и кожи, остановила кровотечение и забинтовала культю.