Борис Васильев - А мы служили на крейсерах

• Название: А мы служили на крейсерах
• Автор: Борис Васильев
• Жанр: Биографии и Мемуары

Минувшее столетие не зря окрестили «крейсерским веком» — эти универсальные корабли принимали самое активное участие в обеих Мировых войнах, сражаясь на всех океанах и превратившись в становой хребет флота. И сегодня крейсера являются самыми крупными, мощными и грозными кораблями после авианосцев, а с появление крылатых ракет стали смертельно опасны даже для «повелителей океанов».

В этой книге собраны истории о людях, служивших на этих крейсерах, написанные с грустью, юмором и теплом.

---

Кэп — то ушел, а старпом остался, для контроля. Мы с передатчиков блоки снимаем, и в лагун. Прополощешь хорошенько в чистом спиртике — и на солнышко. Если где пятнышко белое — соль — снова появляется — опять в спирт.

А старпом над душой стоит, и сквозь бобриные свои зубы рассказывает, что он сделает со мной за порчу сорока литров ценнейшего продукта, совершенно не предназначенного чтобы полоскать в нем сраные железяки, а наоборот, для полоскания особо ответственных мест прибывающих на корабль комиссий, и о том, каким особо извращенным образом он будет теперь любить весь наш дружный коллектив… В общем разные добрые и хорошие веши говорит.

Понять его конечно можно, вон уж эскадра на горизонте, флагмана наверное лапы потирают, ввиду предстоящих проверок… Однако огрызаюсь, мне главное матчасть, будь она проклята во веки веков, да еще этот, виновник торжества, его туда и растак…

А по юту народ ходит, собак с верховым чутьем изображают, спиртовый — то дух хорошо к корме разносит…

Суть да дело, помыли мы матчасть, собрали, запустили…часа через полтора…

Стерли трудовой пот со лба, обошлось.

Спирт оставшийся я к доктору унес. Он чего — то помараковал, дистиллятор свой запустил, спас короче говоря часть продукта.

Кое-что конечно старпом забрал, но кое — что и нам с доком осталось.

Обошлось и обошлось, дни идут потихоньку, в славный город Тартус нас наконец направили, а то уж совсем мы одичали без земли, крыша вполне явственно едет. Дошли, встали, на следующий день — погрузка свежих овощей.

Старпом на юте народ построил, доктору слово дал, тот произнес речь, что мол сирийские овощи. Все заражены дизинтерией, и есть их немытыми никак нельзя, а то заболеешь.

Старпом после его выступления сморщился, как от уксуса, и говорит.

— Я конечно не доктор. Вся эта ихняя медицина — ритуальные пляски над трупами и заклинание туч, но от себя скажу. Зубы у всех болели? — толпа вроде «А-а-а-а» промычала — Так вот, дизентерия — это полная жопа больных зубов. Всем ясно?

Толпа опять «А-а-а» — Ну тогда на погрузку!

Погрузились, все вроде в порядке, денька через два сидим с доком, славненько так подтопленый передатчик вспоминаем, по чуть — чуть, для общего тонуса организма.

Тут фельдшер ему звонит…

Док пока трубку слушал, у него морда белее и белее становилась, и взгляд как у идиота стекленел.

Трубку повесил, и тихо так мне говорит, что все мои связисты — с лазарете. Причем явное подозрение — дизентерия. Моя очередь в ступор впадать настала…

Рассказывать дальнейшее — даже сейчас, по прошествии стольких лет — язык не прворачивается. Но уж «флекснер шесть»-помирать буду вспомню.

Док по пароходу мечется, на борт врачей из Тартусской группы усиления приняли, мероприятия все как при применении противником биологического оружия — а что ни день — еще три-четыре человека в лежку.

Кэп уже даже не ругается. Только каждый день у дока «Сколько?» спрашивает, и все.

Через неделю нервы у него видимо не выдержали, высказал он на совещании офицеров все, что думает про доктора, со всеми его клистирами. А потом спрашивает:

— А вообще, Шишигин (это доктор значит) вы учились чему нибудь? У вас левомицитин есть?

Док мол да, есть, НЗ, целых 273 грамма — эту цифру я точно запомнил.

Тут кэп проговорил еще минут сорок, поминая всех врачей от Гиппократа в самых что ни есть сопрягательных наклонениях, а также их старших родственников по женской линии.

А в конце концов приказал — нам всем обеспечить, а доку, под свою ответственность — каждому члену экипажа в пасть четыре раза в день — по таблетке.

И как бабка пошептала. Кончилось у нас «распространение»…

А тем временем, как карантин с нас сняли — опять загрузка продовольствия, подъели, пока с этим самым флекснером боролись.

Подошел водолей наш, подали на кран — палубу жратву, матросики ящики носят в рефкамеры.

Я как раз на левом шкафуте стоял, с артиллеристом младшим болтали о чем — то.

И вижу вдруг боковым зрением — летит что-то вдоль надстройки. Поворачиваюсь — а из иллюминатора передающего поста торчит довольная рожа урода моего, и рука, а в руке — тушка куриная…

И тут на меня озарение снизошло. Ведь не могли понять никак, почему связисты в погрузке не участвовали, а дизинтерия — с них началась…

А эта дрянь, оказывается конвейер наладила, прямо со шкафута — подкинуть то всего на метр — в иллюминатор, и, минуя все обработки — на стол.

Даже и упомнить не могу, как я в посту оказался… А вмятины в обшивке переборок то тела этого чудовища только в ремонте заделали… До сих пор не понимаю, как я его не убил…

А кэп с той поры нас с доком …весьма, скажем так…невзлюбил.

Раньше хоть иногда «Сан Саныч», а после этого — только «Вы», «связист», «товарищ старший лейтенант»…

И тогда то я и понял. Все. Надо уходить.

И ушел.

Пропущенное

Очень трудно, наверное, говорить о своих переживаниях другим людям. Еще труднее сказать об этом, удержавшись и от патетики и от пошлости. Честно. И когда ты говоришь об этом, и видишь или чувствуешь в собеседнике ехидство, желание посмеяться, откровенное грубость или хамство — во много раз труднее.

Но все же, если вдруг ты почувствуешь в собеседнике малую толику участия, сопереживания тебе, когда кажется он проживает с тобою все то, что вновь проживаешь ты — на душе становится теплее, и к сердцу собеседника протягивается ниточка духовного родства, которую не разорвать ни расстояниями, ни годами…

И ради этого стоит говорить.

Наверное поэтому я и пытаюсь.

* * *

Гренландский антициклон, прорвавшийся далеко на юг запорошил южную Европу, слегка зацепил Крым, и, теряя наколенную влагу, укрыв редким в этих местах снегом Босфор, понесся дальше и дальше, срывая с верхушек поднятых им самим волн пену, неся ее водяной пылью по Эгейскому, все южнее и южнее, к берегам Египта.

………………………

Пароход не хотел идти. Хоть обычно путь домой казался более коротким, что там всего-то, «день простоять да пол ночи продержаться», и вот уже на экран радара, сначала кусочком, а потом все больше и больше заполняя экран, будет вползать вожделенный берег родного полуострова.

Только не в этот раз. Видимо устают не только люди, но и железо, тяжелое корабельное железо с трудом продиралось сквозь порывы ветра, гулко входя в волну каждые несколько минут. Ветер и усталость техники задерживали возвращение, и ясно было, что к Городу они подойдут к вечеру.

Оперативный флота вызвал на связь, когда ощутимо темнело. Доброжелательно поинтересовался, все ли в порядке, нужны ли буксиры для швартовки, и лишь в конце спросил, почему так медленно шли.

Буксиры не нужны. Медленно — все время встречный ветер. Как погода.

На удивление погода в базе была штилевая. В это не поверилось, после недели непрерывных штормов, от самой Сирии. Да-да, ветер-1–2метра в секунду, море-штиль.

Странно.

Но когда пароход тяжело повернул на херсонесский створ, и, вдруг, удивленно качнувшись в последний раз, пошел в полной тишине по лишь слегка рябящейся воде, наступило, наконец, какое-то странное облегчение. Казалось, что вместе с чрезмерным напряжением машин в последние четверо суток, натужно боровшихся с ветром и в Эгейском, и на подходе к Дарданеллам, когда даже не удалось встать на якорь из-за ветра, и в Босфоре, и в Черном море — отпустившим вдруг, отпустила и напряженность последних суток.

Теперь все должно быть хорошо. Теперь все будет хорошо.

Надо подготовиться к приходу.

В каюте привычно побрился холодной водой. Новое лезвие. Как всегда поцарапался. Теперь на вороте рубашки будут бурые пятна.

Это ничего. Все будет хорошо.

Сигнальный доложил об опознавании с Херсонесским маяком.

Посидеть спокойно в каюте. Покурить. Осталась швартовка. Механик божился, что машины не подведут.

Жена конечно не придет.

Она знает, что в день прихода не до нее.

Давно уже сказал, что день прихода и день ухода — не ее. Они корабля и людей. Не ее и не мои.

Да и время — девятый час.

Если чьи-то жены на причале — наверное, сошли с ума от этой задержки…

Старпом с мостика — добро на вход. Пора.

На константиновском — зеленый-белый-зеленый — «заходи, брат, заходи» Захожу.

Пустая бухта в странной после шторма тишине, машины застопорены. По инерции вползти под «второй горбатый» — кран на причале.

Машины враздрай. Машины назад. Пошли. Стоп. Вперед самый малый.

До стенки 10.

Подан бросательный. Проводник. Основной. Машины стоп. Пришли.

Снег. Снежные сугробы по всей причальной стенке, с кое-где прочищенными тропками… Оглушительная тишина, сменившая эхо команд и докладов с бака и юта.