Аркадий Первенцев - Остров Надежды

• Название: Остров Надежды
• Автор: Аркадий Первенцев
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1988

В романе «Остров Надежды» рассказывается о жизни и учебе подводников атомного флота, о людях передового края обороны Советской Отчизны. Главные герои романа — отважные моряки, отлично владеющие новейшей техникой, закаленные, зорко стоящие на страже нашей Родины.

---

Поршневой «ил» вел подполковник Савва, вторым пилотом был азербайджанец капитан Самед. Так его и называли — по имени. Сегодня день рождения шефпилота. Экипаж сложился на подарок — портативный магнитофон. К подполковнику Савве приближался мемуарный возраст, и свои воспоминания он хотел доверить магнитной ленте. А Савва знал многое и многих. Вначале, в войну, он летал на бомбежки вплоть до Берлина, затем перешел на спецрейсы и познакомился с рядом крупных фигур военно-морского ведомства.

Служебный самолет выглядел более спартанским в сравнении с пассажирским. Военные не приучали себя к комфорту. Единственное преимущество — можно поспать, вытянуться, а в остальном — ни бортпроводниц, ни электрических плит. Еда? Если прихватили из дому. Чай — в термосе. Все! Попав на самолет с голубыми звездами, вы отрешаетесь от гражданских соблазнов.

Чем дальше несет вас на север могучая птица, тем меньше шансов увидеть привычное солнце. Последний раз скользнет его луч по крылу, прорвется внутрь, осветит кремовый репс, вспыхнет радужный круг у винта, и после этого напрасно будете искать его щекой, глазами. Нет! Кандалакша, Хибины, Апатиты, стайки промерзших озер, гранитные складки драгоценной Кольской земли.

В самолете пассажиров три человека: Максимов, его адъютант Протасов и Ушаков. Должны были лететь два полковника из редакции журналов «Советский воин» и, «Старшина — сержант», опоздали или задержались. Им придется добираться обычным путем — либо поездом, либо самолетом до Мурманска и дальше по трассе машиной.

Адмирал Максимов уселся в кресло по правому борту — любимое место, принялся за утреннюю почту, предложенную ему адъютантом. Пока почта не просмотрена, лучше не трогать адмирала.

Ушаков видел его спину, густые русые волосы, черные погоны с тремя звездами. У адмирала завидная биография. Много плавал, воевал, много моряков воспитал.

Он депутат Верховного Совета. Ушаков в душе завидует, скорее, не ему, а его подчиненным. Со своими начальниками Дмитрий Ильич не всегда находил контакт. К этому чуть что — можно обратиться и получить обстоятельный ответ и помощь.

Впереди серьезное испытание — «автономка» под водой. Длительность и маршрут по вполне понятным соображениям Ушакову неизвестны. Пункт отправления — тоже. Командир корабля — тем более.

Знатоки-алхимики по биографии выварили его в семи котлах. Медики выстукали, прощупали, просветили, Супруга проводила без энтузиазма: «Тебе больше всех нужно, лезешь во все дырки». Дочка еще находилась в возрасте молодых восторгов, проверила в чемодане свою куколку, амулет счастья, сопутствовавший ему во всех путешествиях, выбрала наиболее удачную свою фотокарточку: «Я тоже буду плавать с тобой». Очаровательное существо семнадцати лет от роду бестрепетно глядело на мир.

Карточка небольшая, по-фронтовому положил в партбилет. Как бы то ни было, хоть и точит разлука, впереди живое, новое дело, другой нравственный климат, впереди море, моряки — тянуло туда.

Максимов наконец закончил с бумагами, спрятал очки, подозвал адъютанта. Молодой лейтенант, читавший леоновский «Русский лес», очутился возле адмирала, принял из его рук папку.

— Цветы отнесли, товарищ Протасов?

— Еще перед взлетом, товарищ адмирал.

Речь шла о букете, привезенном Максимовым для летчика Саввы. Цветы послала жена адмирала Клавдия Сергеевна.

— Отдыхайте, товарищ Протасов. — Максимов подсел к Ушакову: — Не помешаю, Дмитрий Ильич?

— Ну, Павел Иванович… — Ушаков отложил газету. — Закончили свою канцелярию?

— Да разве закончишь? — Максимов безнадежно отмахнулся. — С каким настроением отправляетесь к нам, Дмитрий Ильич?

— С хорошим, Павел Иванович.

— Приятно слышать. Вы меня извините. Мне докладывали, что вы звонили. Я замотался перед отъездом… Если не потеряли желание, Дмитрий Ильич, поговорим сейчас?

Ушаков заметил, как расплывчатые, мягкие черты лица Максимова стали тверже. Улыбка на миг задержалась у рта и погасла. Ушаков изучил его характер. Максимов не только приготовился слушать, он как бы приказывал говорить.

— У нашего брата частенько бывают перепады, — издалека начал Ушаков, — рабы настроения. Что-то почудилось, а где-то и всамделишно залепили по уху, неприятно. А человек — как котел. Еще пар стравить можно, а вот когда топка зашлакуется…

— Надо расшлаковать, — Максимов заполнил затянувшуюся паузу. Он глядел не на Ушакова, а куда-то вниз, пожалуй, на завернувшийся коврик.

— Стоит ли втягивать, Павел Иванович? У каждого своего по горло. Расшлаковка души — дело тонкое. — Ушаков виновато улыбнулся, искоса взглянул на адмирала.

— Мы, политработники, и обязаны заниматься вот этой самой расшлаковкой. — Он потянулся, поправил ногой коврик. — Профессия такая. И не только. Поручение такое.

— Только не браните потом себя за отзывчивость. Прошу учесть, я не отношу себя к неврастеникам или к страдающим манией преследования. Родители-крестьяне наделили меня здоровьем и крепкой психикой. Думали, стану кем-то вроде Стаханова. Прочили меня к дяде на антрацит. А меня заразило печатное слово. Из районной газеты — в областную, затем в институт журналистики. В войну в строю побыл недолго, самое трудное время. Вытащили. Больше года — во фронтовой, потом закрепили за флотской газетой. Да вы знаете мою историю, Павел Иванович.

— Это предыстория, как я понимаю?

— Вероятно, — согласился Ушаков. — История впереди. Я, правда нерегулярно, веду дневник. Проглядел его перед отъездом — мрачно. Отмечены черные понедельники, четверги и субботы. Даже одно черное воскресенье… — Дмитрий Ильич рассказал, как твердо влитый в праздничный номер его очерк о рабочем классе был заменен статьей.

— Может быть, интересная статья, нужная? — осторожно спросил Максимов.

— Скучная статья, не праздничная…

— Ну, чем же редактор объяснил такое?

— Сказал: нет, мол, живинки в очерке, вообще, мол, занятно, по фактуре выпукло, но — прямолинейно. Рабочий класс подходит к своей цели тоже с умом, а вы его выстраиваете, как каппелевцев. Сейчас необходимо проникать в противоречия. Нас обстреливают. Под огнем переползают…

Максимов рассмеялся:

— Забавный ваш редактор. Я его встречал на приемах и не думал, что он такой остряк. Выпивать он мастер, заметил невооруженным глазом… Ну, и как вы…

Дмитрий Ильич рассказал, как понесло его на Дальний. Ездил на нартах. Ел мерзлую струганину. Ночевал в чумах. Подружился с людьми, поднявшими недра. Когда-то их называли дикарями. Отцы их меняли на Аляске шкурки песцов. Привозили оттуда винчестеры и плоские чайники фирмы Свенсона. А редактор твердил: «Занятно. Но где порыв? Кого они атакуют? Нет остроты. С кем-то они вступают в конфликт? Что-то их точит?»

Рукопись перекочевала на кухню, потом в печку. Легко проходили в газете фитюльки. На затычку. Их не замечали, как заставки или виньетки. А люди делились с ним своими думами, он видел их дела.

Бросился в литературу. Попал на дамочек с глазами, как у русалок, — скучные, все им претит: «Время бездумного патриотизма прошло, товарищ. Люди протерли глаза, сняли розовые очки…»

Один из преуспевающих, приехавший на собственной «Волге», сказал глубокопроникновенно: «Перчинки нет у тебя, точнее — этой самой тухлятинки, Митя. Разоблачительный элемент у тебя под спудом. Патриоты? Есть такие. Декларируем. А надо шарить поглубже. Алмаз и то выкапывают из глины. Покажи первородный материал. А ты сразу отшлифованный. Почти пятьдесят лет революции? Это довод? Нет, это запрещенный прием в споре интеллектов. Сколько существовало царство Урарту? Кто о нем помнит? Историки, ну и, возможно, еще кто-нибудь».

Попробовал в кино. Хотелось показать истребителя, дерзновенного и озорного капитана, этакого флибустьера неба, любимца летной братвы: знал такого на фронте, дружил.

Договор под развернутую заявку заключили. Сценарий вылился быстро. Время идет. Приехал на студию. Глаза в сторону: «Коллегия не утвердила. Аванс, возможно, оставим, посоветуемся с юристом». А объяснение? «Летчик? Был Маресьев. Чухрай шагнул дальше, а вы… не сумели вперед. Помните, в фильме пилот отягчен сомнениями. Бомбовозы на соплях, проморгал великий стратег. Вот это попадание в яблочко. А вы тот же период — на пафосе! Переделки? Философию не переделаешь. Ваш герой наделен качествами, верно. А вот страсти коренной перестройки в нем нет… Суррогат. Движется по эскалатору. Он не сжигает за собой корабли. Какие? Пора догадаться».

— Вы пробовали с кем-нибудь говорить, Дмитрий Ильич?

— Пробовал.

— С кем?

— Опять мне не повезло. Попал на человека, который больше всего заботился о личном спокойствии.

— И что он сказал?

— Его резюме было построено тонко. Ни одной опрометчивой фразы. Если отвеять шелуху, смысл примерно таков. Ему нужно искусство, подобно дарам данайцев. Таких троянских коней он закатывает на фестивали в Канны и еще там куда. Чтобы все было по-европейски, без социальных острых приправ, причесано по моде. Героизм? Нужен. Бранил дегероизаторов, но рекомендовал героев для внутреннего употребления. Там, мол, микстуру взбалтывают, замечают муть, отвергают. Когда-то «Броненосец «Потемкин» или «Мать» не расстраивали их желудков, а теперь время другое. Буржуа стал прозорливей и дальнозорче. Его следует усыпить, а потом повалить. Мы должны дотянуться до уровня века, сам век не наклонится к нам…