Николай Кононов - Магический бестиарий

• Название: Магический бестиарий
• Автор: Николай Кононов
• Жанр: Современная проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-264-00774-8

Ускользающее время, непроизнесенные слова, зыбкость, пронизывающая нынешнее бытие, являются основными, хотя и подспудными темами психологической прозы Николая Кононова.

Действие в произведениях, вошедших в книгу «Магический бестиарий», происходит, как правило, на стыке прошлого и настоящего. Однако его герои пребывают скорее не «в поисках утраченного времени», а в поисках «утраченного себя». Сознавая гибельность своих чувств, охотно отдаются на их волю, ибо понимают, что «эрос и танатос неразделимы».

---

Красавец, походил челом и гибкой изысканной статью на молодого киноартиста Коренева. Только тот – брюнет, а этот наш – блондин. Влажные зализанные патлы, подбритые в косой угол баки, развратные мутные глаза блаженного без зрачков, ленивая, но целеустремленная походка на розовом легчайшем кошачьем ходу, ну и т. д.

Папиросу он действительно никогда не выпускал из нарисованного гнутого рта, как дыхательную трубку акваланга. Словно не мог уже дышать иным способом в нашем презренном совершенно чуждом ему ядовитом убожестве.

Все соседи как-то приумолкли, перестали ссориться и ябедничать друг на друга.

Они словно почуяли какой-то тайной железой, которая глубоко есть в каждом человеке, но до поры до времени спит, что жить ему в людской среде оставалось совсем недолго.

Что ему вообще вышел срок.

И нужен лишь особый день и час, чтобы все сложилось или умножилось.

Чтобы он окончательно перешел в другую среду, непредставимую обычному людскому ограниченному уму.

А пока его надо просто терпеть.

Он по-прежнему где-то там туманно обитал, заявляясь редкими вечерами к матери якобы лишь затем, что бы провести с ней по-сыновнему, по-прежнему ночь в тесноте. И что бы все констатировали, что по большому счету ничего не изменилось и его конец не за горами.

Поздно вечером я вышел на кухню поставить чайник на огонь.

– Если баба, погодь, дай ополоснусь, – молвило его тело, обращаясь к нашей хлопнувшей двери.

Я вошел в кухню.

Он мылся, широко расставив гончие ноги, отклячив белые блестящие ягодицы, прогибая сигмой тощий стан, чтобы как-то залезть под струю ледяной воды, текущую из крана. Лужа мыльной воды бесстыже растекалась по всему полу. Стоя ко мне спиной, он неторопливо вытирался белым вафельным полотенцем. С таким стягом можно было капитулировать. Гладко зачесывал назад чуть кучерявые волосы. Одевался.

– Женька уберет, – сказал брезгливо он, преступая мокреть. Через некоторое время, попадая во второй носок, поправился, – мать подотрет.

– Мать, говорю – как-то странно каркнул он, будто уже не мне, а себе самому.

Со мной он уже не разговаривал, только здоровался. Надменно протягивая узкую ленивую немужскую ладонь, говоря всегда одну и туже фразу: «Зяма, пять». Я стал зямой.

От дымчатой словно размытой татуировки, видимой в вырезе его наимоднейшей в стиле «либерти» рубахи, шел темный манящий свет.

От зрелища звездного каталога, испещрявшего его гладкую тускло блескучую эпидерму, было невозможно оторваться.

К его коже хотелось прикоснуться.

Как к раскаленной подошве утюга, сплюнув на палец, чтобы тут же отдернуть руку от зашипевшего, какого-то не плотского тела.

Когда он приходил, точнее заявлялся откуда-то, как укор всему живому, Евгения затихала, ожидая, как поется в тревожной русской песне, чего-то. И ее страшное молчание разливалось темной еще непроявленной угрозой.

В эти дни она оставляла везде тяжелые незримые следы, когда обычное ее существование виделось мне абсолютно бесследным.

Она с трудом проживала день.

Она будто в нем увязала, как пчела в патоке.

– Господи, если б я знала, если бы я это знала, – услышал я, проходя сквозь кухонный чад, обрывок ее темных бормотаний.

Она не могла никак дождаться закипания чайника, – вода в нем никак не хотела даже гудеть.

Гнетущая тишина стекала из их окошка со второго этажа во двор, становящийся от молчания войлочным. И эта тишина все вытаптывала, как отара немых овец.

Казалось, что дню, насилу подбирающемуся к вечеру, не будет конца. Так как все уже проживали его когда-то, во сне ли, наяву, просыпаясь в ужасе и холодной испарине. Проживали, не оставляя в нем следов своей жизни. Когда и как? Зачем? Бог весть.

То, что произошло в ночном времени, не поддается описанию, обитает в тени кошмарных догадок и нелепых домыслов; досужих случаев из жизни других людей, абсолютных чужаков, каковых я не наблюдал рядом с собою никогда.

То что я услышал своими ушами принадлежит к разряду диверсии и попранию основ жизни.

После этого что-то происходит.

Хотя бы должна была опасть вся листва с вяза, что выпрастывал свои мощные старые ветви к ним в окно.

Я вышел выгулять своего пса. На старости лет верткий Тобик стал толстой хриплогласой капризной дворнягой с развившимся косым хвостом. К тому же слаб мочевым пузырем. Но самое главное – очень грустным.

Вот простой диалог не значащий почти ничего.

Он стекал мутным киселем из их распахнутого единственного окна во двор, прямо на Тобика, брезгливо нюхавшего жалкую траву, и на меня, стоящего рядом со старым Тобиком.

Она в полной темноте просила его о чем-то.

Он сонно или томно что-то тихо отвечал.

Она говорила громче и раздраженней, требовательнее, неумалимей, жарче.

– Да на, Женька, ты меня достала, я с тобой охуел, ты мне подрыхнуть не даешь. Ты для чего меня выродила? А, отвечай-ка, ты, сучка, для чего? Для поебени? Значит, для поебени…

– Ну чё тебе-то? Ну чё? Ну щё раз…

Дальнейшая карусель звуков не оставляла сомнений в том, что между ними происходило.

Кем они были друг другу.

Да и могли ли они быть кем-то другим, чем были.

Что еще целое могли они составлять.

И мой ум в отличие от моего сердца не обвиняет их, не осуждает их союз, находящийся там, куда не простираются ни грех, ни кошмар, ни ужас.

3

Большая, запахнутая в розово-синий фланелевый халат со сковородой в руке, в кожаных шлепанцах на босу ногу, она пробирается через притихший двор, угрюмо глядя себе в метре перед собой.

За ней – с прикушенной сигаретой, в тугих клешах и яркой рубахе, распахнутой на татуированной груди, с кастрюлей в руках следует он.

Прищурившись, он оглядывает двор.

Как страж.

Как непомерная прекрасная цена, которую она платит неизвестно за что.

Оба они красивы, но так по-разному.

Она, как безмолвная модель, покинувшая мастерскую скульптора, где ее только что вылепили. Как горький слепок с себя вчерашней, полной звуков, смешков. Как выемка или полость, которую уже ничем не удастся заполнить.

Он – просто чистейшая плоть, формула вещества тела, неизъяснимо содержащее в себе что угодно – страсть, муку, происшествие, угрозу, но очень мало субстрата жизни, будто что-то из него изъято. Или у него. Он – словно бумага, свернутая в тугой жгут, могущий загореться сам по себе.

Он выходит из кухни и садится на лавочку. В углу его рта тлеет папироса.

То, что произошло дальше некому подтвердить или опровергнуть, так как свидетелей не было.

Я видел только раздавленный в суматохе коробок спичек, некрупное горелое пятно на лавке и загаженную непонятно чем почву.

Одним словом, она сожгла его.

Спалила.

Хватило литровой банки бензина.

(пауза)

Совершенно излишняя смешная мизансцена.

Разворачивается в низкой пахабной кухне, опять-таки почти без свидетелей.

В кухне всегда горит глупая жирная лампа в сорок пять ватт.

Так что время суток совершенно не важно.

Длина мизансцены измеряется несколькими ненужными репликами и имеет ширину одного яростного неоправданного действия, произведенного двукратно.

Край того же дня

Граня на удивление внятно говорит свистящей конфорке:

– Ну, он небось сам по себе аж заполыхал.

Вдова тихо и язвительно шипящему крану умывальника:

– Я бы на Женькином месте прям белые руки на себя тут же б и наложила.

Вдова и Граня разворачиваются на сто восемьдесят градусов и неотрывно поедают друг друга глазами.

Проходят тридцать лет и три года.

Но задом наперед.

– Ты уже наложила, ох и наложила! Ох, как долго гореть будешь!

Наконец, набрав полную грудь горючего воздуха, волшебно помолодевшая прекрасная юная Агриппина плюет в раскрашенную кошмарную харю исчадия, будто хочет погасить ее пылание или разжечь еще сильнее.

Расстояние между плитой и умывальником – обычно менее двух с половиной метров – не может больше оцениваться в привычной посюсторонней метрической системе.

Воплощение Леонида

Я вижу его статуарные ракурсы и немного вычурные положения…

Он всегда выделялся из облака однокурсников, когда они выходили стаей в рекреацию не тем, что у него были почти совсем седые волосы, чуть-чуть восточное лицо, будто тронутое пороком, а какой-то особой настороженностью, будто он предполагал, что его могут вот-вот сфотографировать.

Он словно заражал зиянием пространство, окружающее его.

Оно им как бы заболевало, томилось.

Будто бы он светился, но по-особенному, в себя, как-то сжимаясь.

Хотя, может быть так казалось потому, что его внутренний мир, те невидимые мне ландшафты, которые он в себе созерцал, не позволяли ему расслабляться. Он и на нас смотрел словно через жалюзи: что там у него, по ту сторону, Бог его знает. Но теперь-то я знаю на что это походило – на один портрет, канвой которого оборачивают лик усопшего. То есть он носил как бы на себе еще и свой след.