Юрий Слезкин - Столовая гора

• Название: Столовая гора
• Автор: Юрий Слезкин
• Жанр: Русская классическая проза

Написанный в 1922 г. роман «Столовая гора» («Девушка с гор») талантливого незаслуженно забытого русского писателя Ю. Л. Слезкина (1885—1947) — о поисках российской интеллигенцией места в обществе в постреволюционные годы, духовном распаде в среде «внутренней эмиграции».

---

Потому что… потому что с ними можно было уехать за границу, оставить эту Азию, эту грязь, это хамство… И она тащилась месяцами в теплушках, греясь у железных печурок, готовя чай пьяным офицерам, с которых слетел весь их лоск и изящество, как только они увидали, что пядь за пядью уходит из-под их ног территория «единой и неделимой». Она пьянствовала вместе с ними, чтобы не чувствовать холода, паразитов, отвращения к себе. Боже мой, она готова была все снести, чтобы только вырваться отсюда, из постылой России! И вот на дороге ее выросли горы, тупая, безнадежно тупая Столовая гора, от которой никуда не убежишь, никуда не спрячешься, которая торчит, как бельмо на глазу, в конце каждой улицы этого города.

Ее бросили, ее подлым образом предали в одно мартовское утро, после пьяной ночи в редакции газеты. Она смеялась, пела шансонетки и не знала, что все эти прохвосты уложили свои чемоданы, чтобы с рассветом покинуть город. На спектакле в театре в тот вечер комендант говорил успокоительную речь.

— Владикавказ никогда не станет советским, я заверяю вас честным словом русского офицера…

И редактор целовал ей ручки, обещая выхлопотать заграничный паспорт.

— Дорогая, у редакции свой автомобиль. Это будет изумительное парти-де-плезир [2] по Военно-Грузинской дороге. А там Тифлис, Босфор, Константинополь, Париж…

— У редакции свой автомобиль! — повторяет Ланская.

Этого она не может простить, не может забыть. Это свыше ее сил.

4

Халил-бек слушает молча, склонив голову. Он знает всю ее историю с начала до конца. Она повторяет ее помногу раз с одинаковым негодованием. Он знает, догадывается о том, чего она не говорит, но что связано с этим автомобилем и редактором, в одно прекрасное мартовское утро исчезнувшим из города.

Он молчит, потому что не нужно возражать женщине.

Садится с нею рядом на скамью у каменной ограды. У ног их беснуется, грохочет, рвет в белые клочья свои волны стремительный Терек. Он прядает ввысь, сыплет брызги, увлекает каменья в самозабвенном стремлении вперед.

Он свергается оттуда, с гор, со снежных вершин, недвижно сияющих сейчас впереди. Далеко видно его извилистое течение, огромные валуны, кинутые им с высоты в долину, подмытые берега, все его неглубокое каменистое русло, до дна пронизанное солнцем.

— Мы уедем с вами в горы,— говорит Халил-бек,— мы сядем на лошадь и уедем,— повторяет он с убежденным упрямством.— Вам нечего здесь делать. В годы войны и революции я понял, в какой тупик пошлости и себялюбия пришли мы все, люди, называющие себя культурными. И меня потянуло в горы, к себе в аул, где живут так, как жили сто лет назад простые, не тронутые нашей гнилью пастухи. Оттуда гораздо дальше и лучше видно. Уверяю вас! И напрасно вы говорите, что горы преградили вам дорогу. Это неправда! Горы заставляют человека владеть своей волей, они заставляют его подыматься. Я помогу вам это сделать. Слышите? Вы должны согласиться!

Он смотрит на Казбек, на дымчатую зелень далеких гор. Видит перед собой свой аул Чох, свою приземистую саклю, слившуюся с аспидом скал, свою мать… Пусть саднящая душа этой женщины, сидящей рядом, успокоится там, в его первобытной стране, в дикой Аварии.

— Я увезу вас,— говорит он, едва касаясь ее руки, проводит пальцами по ее кисти, худой, шершавой от непривычной работы, от стирки, от устали.

Его сердце наполняется тоской, жалостью при виде этих рук. Пусть лучше они бьют его по лицу, но не лежат так устало и мертво на коленях.

Он склоняется ниже, целуя их.

— Змейка,— повторяет он едва слышно.— Змейка!

Он знает, что слово это звучит смешно и сентиментально для европейского уха, но не может не повторять его сейчас. Оно полно для него особого смысла. Как иначе называть ее? Он дикарь. С этим ничего не поделаешь.

— Змейка…

Хорошо, что она не слышит. Терек заглушает его шепот своей шальной песнью.

— Змейка…

Ланская медленно оглядывается на Халил-бека. Раздражение еще не покинуло ее.

— Ах, сколько раз повторять вам, что никуда я не поеду! Что горы ненавистны мне, что я задыхаюсь от вашей Азии. Понимаете, задыхаюсь!

И, замолкнув на мгновение, говорит заискивающе и тихо:

— Халил, голубчик, прошу вас — достаньте мне кокаину… слышите, достаньте…

В голосе ее тоска, она кусает пересохшие знойные губы, голодное лицо ее сереет и кажется острым, как лезвие кинжала.

Глава третья

1

Алексей Васильевич стоит перед столиком на сцене. Он произносит речь в защиту Пушкина.

Сцена еще не закончена постройкой, под ногами валяются стружки, доски, холст для декораций. Пахнет смолой, столярным клеем. Над лектором висит электрическая лампочка, освещающая его белокурые редкие волосы, но оставляя в тени лицо. Вытянутая тень ползет по колосникам. У тени большой нос, длинные руки, дергающиеся то вверх, то в стороны.

Поодаль от Алексея Васильевича на скамье рядом сидят мастера цеха пролетарских поэтов, среди них Милочка. Товарищ Авалов наклоняется к ней и, улыбаясь, что-то шепчет.

Он непременно будет возражать оппоненту, оставить без возражений его гладкую речь нельзя. Пушкин — революционер духа! Пожалуй, этому поверят олухи, собравшиеся сюда. Публика сегодня самая буржуазная.

Милочка волнуется. Щеки ее горят. Она чувствует себя хмельной. Товарищ Авалов непререкаемый авторитет в их цехе. Он старый революционер, несмотря на свою молодость и студенческую фуражку, к тому же он футурист, поклонник Маяковского. У него несомненные заслуги перед революцией и помимо этого он «спец» по литературе.

И он доказал как дважды два четыре, что Пушкин отъявленный контрреволюционер. Достаточно того, что он был камер-юнкером! Все его произведения проникнуты затхлым духом крепостничества. Он типичный представитель своей среды. И потому, что он талант, ему удалось наиболее полно и ярко запечатлеть черты своего класса в своих произведениях. Пролетариат должен помнить, что его поэзия — вне Пушкина и его присных, что Пушкин весь в прошлом, одна из страниц этого прошлого, вырванных навсегда из жизни пролетарской революцией.

Пушкина нужно сдать в архив, «скинуть с парохода современности»,— очень просто — положить его на самую верхнюю полку архива, так, чтобы никому не приходило в голову доставать его оттуда. Точка.

2

Милочка аплодировала товарищу Авалову. Она не могла не аплодировать, если хотела «осознать себя частицей мирового пролетариата», если хотела строить будущее. И она аплодировала. Нужно бросать свои любимые игрушки, прятать их в сундук, когда становишься взрослой.

Как она могла отказаться от будущего? Ведь она так хотела жить, так воодушевляла ее борьба — эти алые знамена, кидающие свой вызов небу; бодрый стук машин, напрягшиеся мускулы, многоголосый гимн труду, победа жизни над косностью, над прахом. Ей казалось, что в лицо ей веет могучий ветер, что грудь ее ширится, что она видит миры, вовлеченные в вихрь революций… Это была ошеломляющая картина! Есть от чего опьянеть и отказаться даже от Пушкина…

Ее глаза не переставали блестеть: положительно ни на что не хватало времени. Подумайте только — нужно прислуживать в кафе, прочесть Фромантена, проштудировать Мутера {21}, изучить перспективу, бегать в студию Лито и Изо, урвать час на этюды, секретарствовать в цехе поэтов и не пропустить ни одного собрания. Как мал человеческий день и как огромен, как неумолимо прекрасен мир!

Вот почему Милочка аплодировала товарищу Авалову, ну а потом, когда заговорил Алексей Васильевич… Нельзя отрицать, что он тоже говорил прекрасно, у него больше эрудиции, он опытный лектор, известный писатель… Но какой же Пушкин революционер!? Напрасно Алексей Васильевич думает, что это говорит в ней стадность, дух дисциплины. Ничего подобного!

— Но вы же готовы были аплодировать и мне,— возражает Алексей Васильевич, улыбаясь.

Милочка молчит. Выражение лица ее несколько растерянно, но глаза все еще блестят.

— Я видел, как вы подняли руки, чтобы аплодировать мне, но, оглянувшись на товарища Авалова, снова опустили их на колени. Я наблюдал за вами.

Они стоят оба у выхода из летнего театра, диспут окончен. Мимо них идет густая толпа слушателей. В темноте то там, то здесь светят, чертят черную гущу светляки — огоньки папирос. Все говорят о диспуте. Все восхищены Алексеем Васильевичем — эти буржуазные барышни, учителя, члены Рабиса… {22}

— Нет, вы только подумайте, как он великолепно кончил,— раздается в темноте четкий актерский голос.— Он ударил в самую точку, крыть после этого было нечем. Он сказал: «В моей памяти запечатлелся навеки замечательный миг. Один из первых дней революции. Тысячные толпы двигались по улицам Москвы и над ними реяли красные знамена. И вот два людских потока столкнулись — один льющийся по Тверской, другой по Страстному бульвару. Они замедлили свой ход и остановились. Кто-то вскочил на подножье Пушкинского памятника и взмахнул алым полотнищем. Толпа замерла — над ней стоял, склонив обнаженную голову, лучезарный поэт — Пушкин, и мне послышались его чеканные, полные революционного подъема слова: