Мартин Вальзер - Браки во Филиппсбурге

• Название: Браки во Филиппсбурге
• Автор: Мартин Вальзер
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-352-00928-9

Мартин Вальзер — известный прозаик и драматург. Он появился на литературной сцене Германии во второй половине 1950-х годов и сразу же ярко заявил о себе. Его роман «Браки в Филиппсбурге» (1957) был отмечен премией Г. Гессе. Уникальный стиль М. Вальзера характеризуется сочувственной иронией и безжалостной точностью.

Роман «Браки в Филиппсбурге» — это история карьеры внебрачного сына деревенской служанки, который прокладывает себе дорогу через гостиные и будуары богатых дам.

---

Что, если она увидит его с Маргой? Она обидится. Несомненно. Но почему? Они же не влюбленная парочка. Он же ее однокашник, и точка! А все-таки…

Ганс еще раз быстро вытер ладони носовым платком: у входа показались девушки. Они шагали на высоких каблуках по светлому гравию дорожек, и скрип его разносился далеко вокруг, оглушая посетителей. Но при этом они едва продвигались вперед. Делая шаг, они носком и пяткой ступали одновременно и, казалось, внезапно останавливались, с полсекунды их туфли ввинчивались в гравий, буксовали, но вот девушки уже идут дальше, нет, они не останавливались, просто на миг замирали — на миг, когда тело всей тяжестью точно наваливается на шагнувшие вперед ноги, но затем снова откидывается назад, так как ноги в это время уже опять шагнули дальше. Ганс еще в жизни не видел, чтобы девушки так ходили. Походку определяли бедра, особенно у Марги; торс точно все время отставал от ног. Зыбкость и одновременно укрощенная сила — вот что было в их походке, заставившей его окаменеть.

С какими же разными помыслами сидят три человека за одним столом! Ганс все еще мысленно взвешивал шансы главного редактора. Вторая половина его сознания поглощена была явлением обеих девушек, сейчас сидевших, вежливо улыбаясь, перед ним. Язык же его работал вполне самостоятельно, насколько это было возможно.

Ганс пытался достичь внутреннего равновесия, ему нужно было сконцентрироваться, если он не хотел в первые же полчаса испортить весь вечер. Чего бы он не дал, чтобы на секунду заглянуть в одну из этих девичьих головок. Можно вот так сидеть и думать: ах, я знаю людей, — но ведь это смех, да и только, неподвижные звезды в миллион раз лучше знают друг друга, чем двадцатичетырехлетний молодой человек двадцатидвухлетнюю девицу. Не скучают ли они с ним, не думают ли: что ж, терпеть его можно, — не удивляются ли, зачем он их, собственно, пригласил, если ничего умного сказать не может, не думают ли, что он предпочитает одну из них, обсуждали ли они его до прихода в кафе? Сплошной мрак, тьма кромешная, ее ничем не осветить, а он несчастный путник, забредший в это царство тьмы, ему нужно сейчас что-то сказать и даже, быть может, что-то сделать, этак царственно, с впечатляющей самоуверенностью, как человеку, знающему, что принято говорить в летний вечер, умеющему словами построить мост от одной одинокой души к другой, дабы встретиться на нем и хоть руку друг другу подать. А что делал он? Плыл без руля и без ветрил на льдине в непостижимый океан, холодные, загадочные волны которого грозно взмывали вверх. Девицы же делали вид, будто для них весь мир — сплошной праздник с льдинками в коктейле.

Ганс глотнул белого вина с сельтерской, получая удовольствие от пощипывающей боли в прокуренной глотке. Словечко-другое он уже пробормотал. Но тут Габи, так звали подругу Марги, слава Богу, заговорила. Ганс попытался прислушаться. Выпил еще рюмку и еще, заказал бутылку белого вина и стал пить. И ему полегчало. Правда, рот его точно окоченел, он почти не ощущал своих губ, когда они смыкались, но по крайней мере ему теперь хоть что-то приходило в голову, он что-то рассказывал, и ему даже казалось, что его стоит слушать, он уже не считал, будто должен все-все, что думает, скрывать и ходить вокруг да около. Бог мой, как он раньше злился, что ему в голову всегда приходят предметы, о которых не полагается говорить. И вообще больше всего он огорчался в любом обществе оттого, что его мысли словно бы переводил, причем блекло и чаще всего превратно, какой-то внутренний переводчик. Но сегодня все шло превосходно. Он влюбился в этот вечер, в этот гравий, в мощные стволы деревьев, средь которых они сидели, да и болтать сегодня было одно удовольствие. А девушки смеялись от души. Они казались ему поистине симфонией движений и звуков, они его так будоражили, что ему уже приходилось делать усилия, чтобы не запеть. Теперь, какие бы незначительные истории он ни рассказывал, девичьи глаза неотрывно смотрели на него, головки их склонялись под шквалом его слов, точно цветы под ветром, а тела, точно пушинки, подгоняло все ближе к нему; о Боже, только бы ему теперь не оплошать, наконец-то он нашел путь к людям, к обычным девушкам, которым не нужно платить, ухаживая за которыми не нужно самого себя вводить в заблуждение относительно мотивов. Только не думать, что сейчас вдруг все пойдет вкривь и вкось! Как они смеются, Габи громче, чем Марга; внимание, Ганс! — прикрикнул он на себя, Марга успокаивается, да она вовсе не смеется больше, она только поглядывает на него, ах, если бы ему разорвать пелену, что колыхалась перед его глазами, он все видел как сквозь грязные окна мчащегося курьерского поезда. Марга слилась с Габи, белокурые головки соединились, но теперь спокойное лицо Марги вырисовывалось все отчетливее; Ганс впился ногтями себе в колено — уж не издевкой ли звучит смех Габи, не презрение ли отражается на лице Марги? Он сбился, рот точно увял, пересохшее горло горело, еще два-три слова он с трудом выдавил, и они, словно скатившись с губ, растаяли где-то посередине стола, он застыдился, внезапно заметив, что сидит перед девушками, обливаясь потом; Габи все еще хихикала. Ни единого слова он больше не произнес. Теперь Ганс Бойман увидел, что посетители за соседними столиками прислушиваются к его речам, они даже повернулись и сидели к нему лицом, точно он конферансье, который нанялся в этот вечер всех развлекать, сейчас они автоматически зааплодируют; и две кельнерши, стоя неподалеку, бесстыдно — да еще как! — глазели на него. Марга уставилась в одну точку. Ганс подозвал кельнершу, помахав купюрой. И покинул, в сопровождении Марги и Габи, кафе.

— Где вы живете? — спросил он.

Габи ответила первой. Слава Богу, подумал он, она живет ближе. Но рта он больше не раскроет, его запечатала своими взглядами Марга, навсегда. Он представить себе не мог, что когда-нибудь еще произнесет хоть слово; я немой, немой, немой, твердил он про себя, я камень, в который все мои слона уткнутся, и в жизни не пророню больше ни слова, в жизни не стану разговаривать с людьми, лучше уж мне валяться в придорожной канаве вместе с другими камнями, а пойдет дождь, по камням зажурчит ручеек, вот тебе и нудная болтовня, в которой участвуешь без того, чтобы участвовать. С ним подобное уже сплошь и рядом бывало!

Разве все его попытки преодолеть отчужденность между людьми не летели именно в эту же пропасть, разве не решал он каждый раз, что отныне откажется от всех попыток сближения? Но стоило ему поднять разбитую голову, стоило увидеть человека, и он бежал за ним, как собака, повизгивая, глаз не отрывая, молил хоть глянуть на него и опять начинал разглагольствовать…

Габи весело попрощалась, сказала, что очень приятно провела вечер. Но Ганс разозлился: она так легко открыла свою дверь и без всякого сожаления рассталась с ним. Она, стало быть, ничего больше и не ждала. Значит, и Марга ничего не ждет, скажет ему «спокойной ночи», повернется, сунет привычным движением ключ в дверь, отопрет ее и, даже не оглянувшись, так спокойно поднимется по лестнице, точно проводила на вокзал безразличного ей родственника.

Он потащился рядом с ней дальше, готовый принять любое наказание, к какому бы она ни приговорила его. На ее «спокойной ночи» он ответит всего лишь кивком, дабы хоть в последний миг показать ей, что она покидает несчастнейшего из несчастных. Печаль окутывала его сейчас, точно хорошо пригнанное одеяние. Ему становилось легче на душе и от этой печали, и от сознания, что он вправе упрекать весь свет, особенно же этих двух девушек, а себя чувствовать непризнанным героем. Раз они его подобным образом оттолкнули, значит, и у него нет никаких обязательств, возьмет да бросится очертя голову куда попало, да-да, а они пусть-ка с ужасом увидят, как он кубарем летит в пропасть, тогда, может, пожалеют, что не поддержали его вовремя.

Ганс ждал от Марги хоть какого-нибудь вопроса. Ей он бы открыл, в каком он унынии. Тотчас бы ринулся он со своей мрачной скалы, примчался бы, словно дитя, которого позвала мать, дай только Марга ему хоть малейший повод к тому. Не могут же они за всю дорогу не произнести ни единого слова. Они же пили вместе и смеялись, их руки даже соприкоснулись, когда он давал ей прикурить; еще год назад, очутившись в подобном положении, он просто-напросто глянул бы на нее, обнял за талию и дело по меньшей мере дошло бы до поцелуя! Неужто он растерял все, на что был способен в юности, неужто, даже не коснувшись девушки, позволит ей, которая при самом скромном подсчете любила уже трех или четырех мужчин, улизнуть в темный подъезд, позволит, а потом станет биться головой о дверь, что хоть туго и медленно, но окончательно и бесповоротно захлопнется? Нет, нет, крикнул он себе, однако тотчас понял, как мало ему удастся сделать, если Марга не пойдет ему навстречу. Не донимает ли их молчание и ее, не точит ли ее, как точит и тянет за душу его?