Отто Бисмарк - Мысли и воспоминания. Том II

• Название: Мысли и воспоминания. Том II
• Автор: Отто Бисмарк
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1940

Русский перевод второго тома книги Бисмарка «Мысли и воспоминания» сверен по немецкому изданию: Otto Furst von Bismarck, Gedaiiken und Erinnerungen, Neue Ausgabe, Zweiter Band, Stuttgart und Berlin, 1922.

Отмеченные звездочкой (*) подстрочные примечания, за исключением специально оговоренных, принадлежат Бисмарку. Необходимые для понимания текста слова, вставленные немецким издателем или редакцией русского перевода, заключены в квадратные скобки [ ],

В переводе второго тома книги Бисмарка «Мысли и воспоминания» на русский язык принимали участие Я.А. Горкина и Р.А. Розенталь.

Примечания составили В.В. Альтман и В Д. Вейс.

В редактировании русского перевода второго тома книги Бисмарка «Мысли и воспоминания» и примечаний к нему принимали участие: В М. Турок, В.А. Гиндин, В.С. Троянкер и по главам XIX — XXIII Б.Г. Вебер.

---

Граф Кутузов был честным солдатом, которому было чуждо личное тщеславие. Первоначально он благодаря знатности своего имени был в Петербурге на виду в качестве офицера кавалергарда, но не снискал благоволения императора Николая; когда последний, как передавали мне в Петербурге, крикнул однажды перед фронтом: «Кутузов, ты не умеешь сидеть на коне, я переведу тебя в пехоту», Кутузов вышел в отставку и вновь вступил на службу лишь в Крымскую войну, получив какую-то незначительную должность. При Александре II он остался в армии и был, наконец, назначен военным уполномоченным (Militarbevollmachtiger) в Берлине, где приобрел своей прямотой и простотой немало друзей. Во время французской войны он сопровождал нас в качестве русского флигельадъютанта прусского короля и, быть может, под влиянием несправедливой оценки его кавалерийских способностей императором Николаем, проделал верхом, верст по 50 по 70 вдень, все этапы похода, которые король и его свита проехали в экипажах. Для его простоты и для тона, установившегося на охотах в Вустергаузене[261], характерно, что Кутузов рассказывал как-то в присутствии короля о том, что его предки происходят из прусской части Литвы (Preussisch-Lithauen) и прибыли в Россию под именем Куту, на что граф Фриц Эйленбург, со свойственным ему остроумием, заметил: «Окончание «Soff» [пьянство] вы присвоили себе значит лишь в России», — всеобщая веселость, к которой искренне присоединился Кутузов.

Собственноручная регулярная переписка великого герцога саксонского[262] с императором Александром представляла собой наряду с добросовестными донесениями этого старого солдата еще одну возможность доставлять непосредственно царю нефальсифицированную информацию. Великий герцог, который всегда относился и продолжает относиться ко мне благосклонно, отстаивал в Петербурге хорошие отношения между обоими кабинетами.

Возможность европейского вмешательства была для меня источником тревоги и нетерпения в связи с затягивавшейся осадой. При таких ситуациях, какой была наша под Парижем[263], ни самое лучшее руководство, ни величайшая отвага не исключают превратностей войны; они могут быть вызваны всякого рода случайностями, а для таких случайностей наша позиция между количественно достаточно сильной армией осажденных и провинциальными вооруженными силами, численность и местонахождение которых с трудом поддавались контролю, предоставляла широкие возможности, даже если бы наши войска под Парижем, на западе, севере и востоке Франции были ограждены от эпидемий. Не было никакой возможности предусмотреть, как отразятся на состоянии здоровья германских войск тяготы этой необычайно суровой зимы. При таких обстоятельствах мой страх был не преувеличенным, когда бессонными ночами меня терзала забота, как бы после столь крупных успехов наши политические интересы не потерпели бы серьезного ущерба в результате нерешительности и оттяжки дальнейших действий против Парижа. На карту поставлен был всемирно-исторический исход вековой борьбы между двумя соседними народами, и грозила опасность, что она будет извращена исторически неоправданными личными, преимущественно женскими, влияниями, которые зиждятся не на политических аргументах, а на эмоциональных впечатлениях, все еще порождаемых в душах немцев импортируемыми к нам из Англии фразами о гуманности и цивилизации; ведь и во время Крымской войны из Англии исходила проповедь, остававшаяся не без влияния на настроения, согласно которой ради «спасения цивилизации» мы обязаны были взяться за оружие в пользу Турции. Решающие вопросы можно было при желании трактовать как чисто военные и использовать это как предлог, чтобы отказать мне в праве участвовать в их разрешении; они были, однако, таковы, что от их решения зависели в конечном счете дипломатические возможности, и если бы завершение французской войны оказалось несколько менее благоприятным для Германии, то и эта грандиозная война, со всеми ее победами и энтузиазмом, не оказала бы того воздействия на наше национальное объединение, какого она могла достичь. Я никогда не сомневался, что восстановлению Германской империи должна предшествовать победа над Францией[264], и если бы нам не удалось на этот раз полностью завершить ее, то нам угрожали бы дальнейшие войны, прежде нежели было бы обеспечено наше полное единение.

III

Едва ли можно допустить, чтобы прочие генералы с чисто военной точки зрения могли быть иного, нежели Роон, мнения; наша позиция между численно превосходившей нас окруженной армией и французскими вооруженными силами в провинциях была стратегически угрожаемой, и трудно было рассчитывать удержать ее, не воспользовавшись ею как базой для дальнейших наступательных действий. Стремление положить этому конец было в военных кругах Версаля[265] не менее сильно, чем тревога, вызванная на родине затянувшейся осадой. Не надо было даже принимать в расчет вероятность появления болезней и непредвиденного оборота событий в результате возможной неудачи или допущенной ошибки, чтобы непроизвольно притти к тревожившим меня заключениям и поставить перед собой вопрос: не поблекнет ли на фоне кажущегося бездействия и [нашей мнимой] слабости под Парижем наша репутация и то впечатление, какое мы произвели в политическом отношении на нейтральные дворы нашими первыми быстро одержанными и крупными победами, и сохранится ли то воодушевление, в огне которого надлежало выковать прочное единство.

Сражения в провинциях под Орлеаном и Дижоном[266] закончились нашей победой, благодаря героической доблести, проявленной нашими войсками в той мере, в какой она не всегда может быть положена в основу стратегических расчетов. При одной мысли, что какая-нибудь случайность могла бы парализовать тот подъем духа, благодаря которому наши численно более слабые войска, вопреки снегу, морозу и недостатку продовольствия и боевых припасов, одержали победу над количественно превосходившими их силами французов, любой полководец, оперирующий не одними только оптимистическими предположениями, должен был бы притти к убеждению, что нам надлежит приложить все усилия, чтобы как можно скорее положить конец нашему рискованному положению, всемерно форсируя наступление на Париж.

Но чтобы активизировать наступление, нам недоставало соответствующего приказа и тяжелой осадной артиллерии, так же как в июле 1866 г. перед Флоридсдорфскими линиями. Доставка орудий не поспевала за успехами наших войск; наши железнодорожные средства оказались недостаточными, чтобы справиться с этой задачей на поврежденных участках и на тупиках, как например в Ланьи[267].

При помощи находившегося в нашем распоряжении железнодорожного парка можно было, во всяком случае, гораздо быстрее, чем это фактически делалось, перебросить тяжелые орудия и необходимое количество тяжелых снарядов, без которых нельзя было приступить к бомбардировке. Но, как сообщили мне чиновники, до 1 500 осей были отданы под продовольственные грузы для парижан, чтобы быстро помочь им, как только они сдадутся, и эти 1 500 осей не могли быть поэтому употреблены для перевозки снаряжения. От погруженного на них сала парижане впоследствии отказались, и после моего отъезда из Франции, в результате предложенного генералом фон Шторхом его величеству в Ферриере изменения нашего договора о снабжении германских войск, оно было передано армии, которая с отвращением потребляла этот залежавшийся продукт.

Так как к бомбардировке нельзя было приступить до того, как имелось бы под рукой достаточное количество снарядов для ее эффективного и непрерывного осуществления, то, за недостатком подвижного состава, потребовалось большое число гужевых упряжек и соответственно — миллионные расходы. Мне непонятно, как можно было сомневаться, располагали ли мы этими миллионами, раз дело касалось военных нужд. Мне казалось большим шагом вперед, когда Роон, будучи уже недавно изнуренным и переутомленным, сообщил мне однажды, что теперь на него взвалили ответственность, запросив, готов ли он в недалеком будущем доставить артиллерию; он сомневается в возможности этого. Я просил его тотчас же принять возложенное на него поручение и выразил готовность перевести любую потребную на это сумму в союзную казну[268], если он собирается закупить и использовать для доставки артиллерии примерно 4 000 лошадей, которые были, по его словам, нужны для этого. Роон дал соответствующее распоряжение, и обстрел Мон-Аврона[269], которого ждали в нашем лагере с таким мучительным нетерпением и который так горячо приветствовали, был результатом перелома, которым [мы] в основном обязаны Роону. С величайшей готовностью помогал ему в деле доставки и использования орудий принц Крафт Гогенлоэ.

Если спросить, что могло побудить прочих генералов оспаривать точку зрения Роона, то трудно будет обнаружить деловые мотивы проволочек с осуществленными к концу года мероприятиями[270]. Как с военной, так и с политической точки зрения медлительность кажется бессмысленной и опасной, а что причины этого крылись не в нерешительности нашего командования, можно заключить из быстрого и решительного ведения войны вплоть до Парижа. Представление, что Париж, хотя он и был укреплен и являлся сильнейшим оплотом противника, нельзя, подобно всякой другой крепости, подвергать нападению, пришло в наш лагерь из Англии кружным путем через Берлин вместе с фразой о «Мекке цивилизации»[271] и прочими обычными для лицемерного жаргона английского общественного мнения и пользующимися успехом оборотами, выражающими гуманные чувства, проявления которых Англия ожидает от всех других держав, но которые она не всегда обнаруживает в отношении своих противников. Из Лондона нашим руководящим сферам внушалась мысль, что Париж должен быть доведен до капитуляции не пушками, а голодом. Является ли такой путь более человечным, об этом можно спорить, равно как и о том, разразились ли бы ужасы Коммуны, если бы голод не разнуздал предварительно дикой анархии. Пусть остается открытым, действительно ли при английском воздействии в пользу гуманности измора играла роль одна лишь чувствительность, а не также и политический расчет. У Англии не было никакой практической надобности ни в экономическом, ни в политическом отношении оберегать как нас, так и Францию от ущерба и ослабления в результате войны. Во всяком случае, проволочка в деле овладения Парижем и окончания военных действий увеличивала для нас опасность, что плоды наших побед могут быть нам отравлены. Судя по доверительным сведениям из Берлина, заминка в наших операциях вызывала в компетентных кругах тревогу и недовольство, и королеве Августе приписывали влияние на своего коронованного супруга путем писем в духе гуманности[272]. Когда я намекнул королю на подобного рода известия, это вызвало с его стороны бурный взрыв гнева не в том смысле, что эти слухи неосновательны, а в форме резкой угрозы всякому, кто обнаружит подобное недовольство королевой.