Владимир Набоков - Стихи

• Название: Стихи
• Автор: Владимир Набоков
• Жанр: Поэзия
• Год: 1979
• ISBN: 0-88233-292-9

Этот сборник — почти полное собрание стихов, написанных Владимиром Набоковым. Не вошли в него только, во-первых, совсем ранние произведения, во-вторых такие, которые по форме и содержанию слишком похожи на другие и, в третьих, такие, в которых он находил формальные недостатки. Отбор был сделан самим автором. Он собирался сделать еще один, более строгий смотр, но не успел.

Вера Набокова

---

«Кто выйдет поутру? Кто спелый плод подметит…»

Кто выйдет поутру? Кто спелый плод подметит!
     Как тесно яблоки висят!
Как бы сквозь них, блаженно солнце светит,
     стекая в сад.

И сонный, сладостный, в аллеях лепет слышен:
     то словно каплет на песок
тяжелых груш, пурпурных поздних вишен
     пахучий сок.

На выгнутых стволах цветные тени тают;
     на листьях солнечный отлив…
Деревья спят, и осы не слетают
     с лиловых слив.

Кто выйдет ввечеру? Кто плод поднимет спелый?
     Кто вертограда господин?
В тени аллей, один, лилейно-белый,
     живет павлин.

1922 г.

ПАСХА

На смерть отца

Я вижу облако сияющее, крышу
блестящую вдали, как зеркало… Я слышу,
как дышит тень и каплет свет…
Так как же нет тебя? Ты умер, а сегодня
синеет влажный мир, грядет весна Господня,
     растет, зовет… Тебя же нет.

Но если все ручьи о чуде вновь запели,
но если перезвон и золото капели —
не ослепительная ложь,
а трепетный призыв, сладчайшее «воскресни»,
великое «цвети», — тогда ты в этой песне,
     ты в этом блеске, ты живешь!..

1922 г.

ГРИБЫ

У входа в парк, в узорах летних дней
     скамейка светит, ждет кого-то.
На столике железном перед ней
     грибы разложены для счета.

Малютки русого боровика —
     что пальчики на детской ножке.
Их извлекла так бережно рука
     из темных люлек вдоль дорожки.

И красные грибы: иголки, слизь
     на шляпках выгнутых дырявых;
они во мраке влажном вознеслись
     под хвоей елочек, в канавах.

И бурых подберезовиков ряд,
     таких родных, пахучих, мшистых,
и слезы леса летнего горят
     на корешочках их пятнистых.

А на скамейке белой — посмотри —
     плетеная корзинка боком
лежит, и вся испачкана внутри
     черничным лиловатым соком.

13. 11. 22.

«Ясноокий, как рыцарь из рати Христовой…»

Ясноокий, как рыцарь из рати Христовой,
на простор выезжаю, и солнце со мной;
и последние стрелы дождя золотого
     шелестят над истомой земной.

В золотое мерцанье, смиренный и смелый,
выезжаю из мрака на легком коне:
Этот конь — ослепительно, сказочно белый,
     словно яблонный цвет при луне.

И сияющий дождь, золотясь, замирая
и опять загораясь — летит, и звучит
то земным изумленьем, то трепетом рая,
     ударяя в мой пламенный щит.

И на латы слетает то роза, то пламя,
и в лазури живой над грозой бытия
вольно плещет мое лебединое знамя,
     неподкупная юность моя!

1. 12. 22.

ВОЛЧОНОК

Один, в рождественскую ночь, скулит
и ежится волчонок желтоглазый.
В седом лесу зеленый свет разлит,
    на пухлых елочках алмазы.

Мерцают звезды на ковре небес,
мерцая, ангелам щекочут пятки.
Взъерошенный волчонок ждет чудес,
    а лес молчит, седой и гладкий.

Но ангелы в обителях своих
все ходят и советуются тихо,
и вот один прикинулся из них
    большой пушистою волчихой.

И к нежным волочащимся сосцам
зверек припал, пыхтя и жмурясь жадно.
Волчонку, елкам, звездным небесам,
    всем было в эту ночь отрадно.

8. 12. 22.

«Как объясню? Есть в памяти лучи…»

Как объясню? Есть в памяти лучи
сокрытые; порою встрепенется
дремавший луч. О, муза, научи:
в понятный стих как призрак перельется?
Проезжий праздный в городе чужом,
я, невзначай, перед каким-то домом,
бессмысленно, пронзительно знакомым…
Стой! Может быть, в стихах мы только лжем,
темним и рвем сквозную мысль в угоду
размеру? Нет, я верую в свободу
разумную гармонии живой.
Ты понимаешь, муза, перед домом
мне, вольному бродяге, незнакомым,
и мне — родным, стою я сам не свой
и, к тайному прислушиваясь пенью,
все мелочи мгновенно узнаю:
в сплошном окне косую кисею,
столбы крыльца, и над его ступенью
я чувствую тень шага моего,
иную жизнь, иную чую участь
(дай мне слова, дай мне слова, певучесть),
все узнаю, не зная ничего.

Какая жизнь, какой же век всплывает,
в безвестных безднах памяти звеня?
Моя душа, как женщина, скрывает
и возраст свой, и опыт от меня.
Я вижу сны. Скитаюсь и гадаю.
В чужих краях жду поздних поездов.
Склоняюсь в гул зеркальных городов,
по улицам волнующим блуждаю:
дома, дома; проулок; поворот
— и вот опять стою я перед домом
пронзительно, пронзительно знакомым,
и что-то мысль мою темнит и рвет.

Stettin, 10. 12. 22.

В. Ш.

Если ветер судьбы, ради шутки,
дохнув, забросит меня
в тот город желанный и жуткий,
где ты вянешь день ото дня,

и если на улице яркой
иль в гостях, у новых друзей,
или там, у дворца, под аркой,
средь лунных круглых теней,

мы встретимся вновь, — о, Боже,
как мы будем плакать тогда
о том, что мы стали несхожи
за эти глухие года;

о юности, в юность влюбленной,
о великой ее мечте;
о том, что дома на Мильонной
на вид уж совсем не те.

1922 г. (?)

FINIS

He надо плакать. Видишь, там — звезда,
там — над листвою, справа. Ах, не надо,
прошу тебя! О чем я начал? Да,
— о той звезде над чернотою сада;

на ней живут, быть может… что же ты,
опять! Смотри же, я совсем спокоен,
совсем… Ты слушай дальше: день был зноен,
мы шли на холм, где красные цветы…

Не то. О чем я говорил? Есть слово:
любовь, — глухой глагол: любить… Цветы
какие-то мне помешали. Ты
должна простить. Ну вот — ты плачешь снова.

Не надо слез! Ах, кто так мучит нас?
Не надо помнить, ничего не надо…
Вон там — звезда над чернотою сада…
Скажи — а вдруг проснемся мы сейчас?

9. 1. 23.

«Я видел смерть твою, но праздною мольбой…»

Я видел смерть твою, но праздною мольбой
    в час невозможный не обидел
голубогрудых птиц, дарованных тобой,
    поющих в памяти. Я видел.

Я видел: ты плыла в серебряном гробу,
    и над тобою звезды плыли,
и стыли на руках, на мертвом легком лбу
    концы сырые длинных лилий.

Я знаю: нет тебя. Зачем же мне молва
    необычайная перечит?
«Да полно, — говорит, — она жива, жива,
    все так же пляшет и лепечет.»

Не верю… Мало ли, что люди говорят.
    Мой Бог и я — мы лучше знаем…
Глаза твои, глаза в раю теперь горят:
    разлучены мы только раем.

10. 1. 23.

«Как затаю, что искони кочую…»

Как затаю, что искони кочую,
    что, с виду радостен и прост,
в душе своей невыносимо чую
    громады, гул, кишенье звезд?

Я, жадный и дивящийся ребенок,
    я, скрученный из гулких жил,
жемчужных дуг и алых перепонок, —
    я ведаю, что вечно жил.

И за бессонные эоны странствий,
    на всех звездах, где боль и Бог,
в горящем, оглушительном пространстве
    я многое постигнуть мог.

И трудно мне свой чудно-бесполезный
    огонь сдержать, крыло согнуть,
чтоб невзначай дыханьем звездной бездны
    земного счастья не спугнуть.

13. 1. 23.

ЖЕМЧУГ

Посланный мудрейшим властелином
страстных мук изведать глубину,
тот блажен, кто руки сложит клином
и скользнет, как бронзовый, ко дну.

Там, исполнен сумрачного гуда,
средь морских свивающихся звезд,
зачерпнет он раковину: чудо
будет в ней, лоснящийся нарост.

И тогда он вынырнет, раздвинув
яркими кругами водный лоск,
и спокойно улыбнется, вынув
из ноздрей побагровевший воск.

Я сошел в свою глухую муку,
я на дне. Но снизу, сквозь струи,
все же внемлю шелковому звуку
уносящейся твоей ладьи.

14. 1. 23.

СОН