Франц Кафка - Замок

• Название: Замок
• Автор: Франц Кафка
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-4453-0239-1

Франц Кафка (1883–1924), «некоронованный король немецкой прозы» (по выражению Германа Гессе), завещал уничтожить все им написанное и запретил переиздавать то немногое, что было опубликовано при жизни. Однако вопреки воле автора его произведениям суждено было увидеть свет и занять особое место в истории мировой литературы. «Замок» — самый известный роман писателя. При абсолютной простоте сюжетной канвы и жизненных реалий он считается самым загадочным сочинением Кафки и требует неспешного чтения и размышления, а отсутствие концовки усиливает чувство абсурдности и обреченности этого причудливого повествования. Альбер Камю писал, что «Замок» можно назвать теологией в действии и что это «описание странствий души человека в поисках спасения, который пытается выведать у предметов мира их верховную тайну, а в женщинах найти печать Бога, который сокрыт в них».

---

— Подожди! — сказал К. поклонившемуся Барнабасу и подозвал хозяина, чтобы тот отвел его в какую-нибудь комнату, ему хотелось уединиться на время с этим письмом. Одновременно он вспомнил, что при всей его симпатии к Барнабасу тот все же не более чем посыльный, и велел дать ему пива. К. пронаблюдал, как тот примет это; тот принял пиво явно очень охотно и сразу выпил. Тогда К. пошел с хозяином. Во всем трактире для К. не нашли ничего лучше маленькой комнатки на чердаке, да и то с затруднениями, так как пришлось двух служанок, которые раньше там спали, переселять куда-то в другое место. Собственно, кроме того, что удалили служанок, ничего больше не сделали, в остальном комната, по-видимому, не претерпела изменений: никакого постельного белья на единственной кровати, только несколько подушек и конская попона — все в таком виде, в каком осталось с прошлой ночи. На стене — несколько образков и фотографий солдат. Комнату даже не проветрили; очевидно, надеялись, что новый постоялец не задержится надолго, и ничего не делали для того, чтобы его удержать. Но К. был на все согласен; он завернулся в попону, сел к столу и при свете свечи начал заново читать письмо.

В нем отсутствовало единство; были места, где с ним говорили как со свободным человеком, за которым признается право иметь свою волю, таким было обращение, таким было то место, где говорилось о его желаниях. Но были и места, где с ним явно или скрыто обращались как с мелким работником, едва заметным с высокого кресла этого управляющего: управляющий должен напрягаться, чтобы «не выпустить его из поля зрения»; его начальник — всего лишь деревенский староста, которому он еще и обязан отчетом, его единственным коллегой будет, наверное, деревенский полицейский. Это были несомненные противоречия, они были столь очевидны, что не могли не быть преднамеренными. Нелепые в отношении подобной инстанции мысли о том, что тут проявилась какая-то нерешительность, почти не приходили К. в голову. Напротив, он видел в этом явно предложенный ему выбор; ему самому предоставлялось определить, как он истолкует содержавшиеся в письме распоряжения: захочет ли он стать деревенским работником с некоей все же отличающей его, однако лишь кажущейся связью с Замком или же быть лишь по видимости деревенским работником, а на деле согласиться с тем, чтобы все связанные с его службой отношения определялись сообщениями Барнабаса. К. не колебался в выборе, и даже не имей он того опыта, который уже успел приобрести, он и тогда не стал бы колебаться. Только сделавшись деревенским работником и держась как можно дальше от господ из Замка, мог он чего-то в Замке достичь; эти люди в деревне, которые пока так недоверчивы к нему, разговорились бы, если бы он стал для них — пусть не другом, но все же одним из сограждан, и когда он станет неотличим от Герштеккера и Лаземана (а это должно произойти очень скоро, от этого все зависело), тогда наверняка перед ним разом откроются все те пути, которые, поставь он себя в зависимость от этих господ наверху и от их милости, остались бы для него не только закрытыми, но просто невидимыми. Правда, тут была одна опасность, в письме она достаточно подчеркивалась и даже изображалась с некоей радостью, как будто ее нельзя было избежать. Это была опасность стать работником. «Служба», «начальник», «работа», «условия оплаты», «отчитываться», «работник» — письмо кишело этим, и даже когда говорилось о чем-то другом, более личном, это говорилось с той же точки зрения. Если К. желает стать работником, он может им стать, но только это будет уже страшно всерьез, без каких-либо видов на что-то другое. К. знал, что ему не грозит непосредственное принуждение, этого он не боялся; где угодно, только не здесь, — но воздействия угнетающего окружения, привыкания к неудачам, силы незаметных ежесекундных воздействий — этого он боялся больше всего, и на борьбу с этой опасностью ему нужно было решиться. Письмо ведь не скрывало, что если дойдет до борьбы, то К. должен иметь смелость начать: высказано это было тонко, и лишь неспокойная совесть («неспокойная» не значит «нечистая») могла уловить эти три слова: «как Вы знаете» по поводу его принятия на службу. К. доложил о себе — и с этого момента он, как выразилось письмо, «знал, что он принят».

К. снял со стены картинку и повесил письмо на гвоздь, в этой комнате он, очевидно, будет жить, здесь и должно висеть письмо.

Потом он спустился в залу. Барнабас сидел за одним столиком с помощниками.

— Ах вот ты где, — сказал К. без всякого повода, просто потому, что был рад увидеть Барнабаса.

Тот сразу вскочил. Не успел К. войти, как крестьяне поднялись и направились к нему: бегать за ним уже стало у них привычкой.

— Что вы все время лезете ко мне? — закричал К.

Они не обиделись и медленно повернули обратно к своим столам. Отходя от К., один крестьянин сказал для объяснения (вскользь, с какой-то неопределенной усмешкой, которая перебежала и на лица других):

— Все что-нибудь новое услышишь, — и облизнул губы, словно это новое было каким-то лакомством.

Ответных слов примирения К. говорить не стал: неплохо, если они будут испытывать к нему некоторое почтение, однако не успел он подсесть к Барнабасу, как уже почувствовал на затылке дыхание крестьянина; тот, по его словам, подошел взять солонку, но К. в ярости топнул ногой, и крестьянин, позабыв о солонке, убежал. Да, справиться с К. действительно было легко; к примеру, достаточно было всего лишь напустить на него крестьян, их упорное внимание казалось ему еще более злобным, чем замкнутость других, и потом, это была та же замкнутость, потому что, подсядь К. к их столику, они бы наверняка не остались там сидеть. Только присутствие Барнабаса помешало К. поднять шум. Но он все-таки еще разок угрожающе обернулся на них — они тоже сидели повернувшись к нему. И когда он увидел, как они там сидят: каждый на своем месте, не переговариваясь, без видимой связи между собой, связанные лишь тем, что все они уставились на него, — ему вдруг показалось, что совсем не злоба заставляет их преследовать его; может быть, они в самом деле чего-то от него хотят и только высказать не могут, и если это не злоба, то, может быть, это всего лишь детскость, — та детскость, которая, кажется, просто поселилась здесь; разве не ребенок этот хозяин: остановился как вкопанный, держит двумя руками стакан пива, который нес какому-то посетителю, смотрит на К. и не слышит окрика высунувшейся из кухонного окошка хозяйки?

Несколько успокоившись, К. повернулся к Барнабасу. От помощников он с удовольствием бы избавился, но не находил повода; впрочем, они мирно глядели в свое пиво.

— Письмо, — начал К., — я прочитал. Ты содержание знаешь?

— Нет, — сказал Барнабас, его взгляд, казалось, говорил больше, чем его слова.

Может быть, К. ошибался в нем так же, как в крестьянах, и он был не более добр, чем они — злы, но присутствие его действовало благотворно.

— О тебе в письме тоже говорится: ты должен будешь время от времени передавать мои сообщения управляющему и — обратно, поэтому я думал, что ты знаешь содержание.

— Мне, — сказал Барнабас, — было только поручено передать письмо, подождать, пока его прочтут, и, если тебе покажется, что это нужно, принести назад устный или письменный ответ.

— Хорошо, — сказал К., — писать тут нечего, передай господину управляющему — как, кстати, его зовут? Я не мог разобрать подпись.

— Кламм, — помог Барнабас.

— Стало быть, передай господину Кламму мою благодарность за то, что меня приняли, равно как и за его необычайное дружелюбие, которое я, как человек, здесь еще себя не проявивший, ценю по достоинству. Мои действия будут полностью соответствовать его планам. Особых пожеланий пока не имею.

Барнабас, слушавший с пристальным вниманием, попросил разрешения повторить задание. К. разрешил, и Барнабас повторил его слово в слово. Затем он встал, собираясь уходить.

Все это время К. изучал его лицо, теперь он вгляделся в него последний раз. Барнабас был примерно одного с К. роста, тем не менее казалось, что он смотрит на К. сверху вниз, но это был взгляд почти смиренный, невозможно было представить, чтобы этот человек хотел кого-то пристыдить. Он, правда, был всего лишь посыльный, не знавший содержания письма, которое ему дали отнести, но его взгляд, его улыбка, его походка сами уже казались посланием, даже если он об этом и не знал. И К. протянул ему руку, что того явно удивило, ибо он собирался только поклониться.

Когда Барнабас вышел (перед тем как открыть дверь, он еще на мгновение прислонился к ней плечом и окинул залу взглядом, не относившимся ни к кому в отдельности), К. сказал помощникам:

— Я сейчас возьму в комнате мои чертежи, и мы обсудим ближайшую работу.

Они хотели идти с ним.

— Останьтесь! — сказал К.

Они все-таки хотели идти. К. пришлось еще строже повторить приказ. В коридоре Барнабаса уже не было. Но ведь он же только что вышел. Однако и перед домом (по-прежнему шел снег) К. его тоже не увидел. Он крикнул: