Далия Трускиновская - Пьесы

• Название: Пьесы
• Автор: Далия Трускиновская
• Жанр: Ужасы и Мистика

Место действия этих пьес — закоулки и просторы. Закоулки старых подвалов и человеческих душ. Просторы Дальнего Космоса, Российской истории и... правильно, человеческих душ. Их герои — гадалка-самозванка и три русские царицы, скромный труженик ремонтно-заправочной станции в тысяче парсеков от Земли и ангел-хранитель, впервые в жизни принявший самостоятельное решение. Все они стоят перед выбором — и всем им выбор дается нелегко...

---

Потом невенчанная царица у нас была — Василиса Мелентьева. Дородная, пышная, сама я не видала, а люди хвалили. Государь с ней два года в согласии прожил. И не стало ее. Вроде бы чуть ли не в постели с молодцом застали, и молодца порешили, а ее, обвязав всю веревками, рот заткнув, живую в гробу похоронили... Спаси и сохрани! Царствие небесное ей, Василисе, смертной мукой грех искупила... И после нее невенчанная женка у него была — Наталья, и та, пожив с ним немного, безвестно исчезла. Господи, помяни душу раба твоего Ивана, прости ему все согрешения, вольные и невольные...

А мой батюшка, Федор Нагой, был в опале, от двора удален, и жили мы в нашей вотчине, пока я не подросла. И прознал государь, что у боярина Нагого дочь-красавица, и велел нам возвращаться в Москву, в старый наш дом. Там меня ему и показали. Велели потчевать чаркой зелена вина и поцелуем...

Подошел — Господи, как только на ноженьках устояла... Лет ему было пятьдесят, а на вид — старец согбенный! Он от дурных хворей лечился, и ликом был не бел, не румян, а темен, неживой зеленью отдавал тот лик, а как дыхнул мне в лицо... Поддержали меня тетки мои под рученьки, а он усмехнулся и сказал: «Марье быть царицей московской».

Опамятовалась я уж в светлице. Ругали меня сильно — как это я перед самим государем на пол без памяти повалилась. Я батюшке в ноги бросилась — не отдавай меня, кричу, не отдавай, он старый, плешивый, горбатый, не отдавай, со мной то же будет, что с Аннушкой Васильчиковой! Батюшка прикрикнул строго — и я покорилась... А как же быть? Не отдаст меня — всему нашему роду разорение и погибель...

— Господь вознаградит тебя, дитятко мое хоженое! — первой сказала мамка моя, Ильинишна. И добавила пылко: — Каждый день молиться за тебя стану, на богомолье к Троице пешком пойду!

Потом уж и батюшка, и матушка, и братцы, и вся родня наперебой твердили: Господь вознаградит тебя, Марьюшка, предай дух свой в руки его! Молись — и сжалится Господь. Государь уж немолод, угомонился, будет к тебе ласков, а коли родишь сыночка... в сыночке твое спасение, в сыночке!.. Седьмой женой станешь — да на том он и успокоится! Через неделю я с государем под венцом стояла. Было это шестого сентября. И венчал нас тот же окаянный протопоп Никитка, что Марью Долгорукову покойную под венец ставил. Дурной то был знак, стояла я — и слезами заливалась... Посаженным отцом у государя был сын его, царевич Федор, а дружкой с моей стороны — Бориска Годунов, хитрый черт, прости Господи! Он все так устроил, чтобы государю родственником стать — назавтра, седьмого сентября, царевич Федор должен был на его, Борискиной, сестре Ирине повенчаться. Уже тогда стал Бориска Годунов те козни плести, что всех нас сгубили. Нет ему моего прощения! Нет ему моего прощения, Господи! Господи, ты сам видишь — он во всем виновен! Прости меня, дуру, Господи... Всем нам досталось — и мне досталось... Ничего, ничего, Господь смиренных вознаградит... В первую-то ночь не знаю, как жива осталась. Наутро государь говорит мне: ну, девство ты соблюла и собой хороша, будь покорна — буду ласков. А я и поверить боюсь, одно на уме — зачать бы скорее. Пять цариц загубленных у дверей моей опочивальни царской стоят да иных женок и девиц — множество, все смотрят нехорошо, взорами грозятся, наша, говорят, будешь! И Настасья отравленная, и Марьюшка утопленная, и Василиса, в землю живой зарытая. Господи, помяни душу раба твоего Ивана, прости ему все согрешения, вольные и невольные... И была покорна, Господи, как мертвая плоть, была покорна... Вздыхает инокиня Марфа — и тает вместе со вздохом. Пропадает келья — появляются богатые покои. Старица Марфа тихонько смеется, вспоминая былое.

Старица МАРФА. Ох, Господи, вспомнить — так смех и грех. Нет бы что путное в память запало — так до сих пор крик этот заполошный звенит: ахти мне, крестный приехал, дитя неумыто! Сколько лет-то мне было? Уж девять, поди. Меня уж тонким узорам учить стали, коймы вышивать позволяли. Причитая, хватает меня в охапку мамка Федотовна и тащит со двора в горницу по высоким ступеням, и трет мне щеки мокрым краем полотенца, а я отбиваюсь, и все полотенце — в варенье. Сама же она скормила мне полгоршка вишневого варенья, были у нас такие муравленые горшочки. Потом сорочку мне меняют, летничек накидывают, косник тяжелый вплетают в косицу, ведут в большую горницу — крестному руку поцеловать. Он большой, грузный, борода мне видна, а выше от стыда глянуть боюсь. А привез мне больших пряников и сахарного петуха. Потом он спрашивает меня, послушна ли расту, какую молитву с мамкой Федотовной заучила. Я делаюсь смелее, уже улыбаюсь ему — и тут вижу, что рядом стоит молодец — краше не бывает, в кафтанчике лазоревом, кудри расчесаны, лицо веселое. Потом старшие садятся за стол, мамка Федотовна ведет меня прочь, а я упираюсь и тихонько спрашиваю ее: кто тот молодец? И она говорит: так это ж крестный старшенького своего привез, Феденьку, не признала? Что, полюбился Феденька?

(Старица Марфа опять смеется).

Тогда, видать, и полюбился. Один он свет в глазу был, Феденька, сокол ясный... хорош, статен, улыбчив, все девки наши по нему втихомолку сохли, все боярышни Богу молились, чтобы сватов заслал. И я туда же, дурочка, в девять-то лет...

Ох, хитра была мамка! Догадалась! Надо ли меня угомонить, надо ли уговорить — один сказ: вот вырастешь невестой, за Феденьку отдадим. С тем и росла. И выросла, и уже исподтишка на него поглядывала, когда он с крестным в гости наезжал. И девки сенные, озорницы, тоже все при мне толковать принимались: а что же это Никита Романович старшенького все никак не женит, давно бы уж пора? Их у него, сыночков, красавцев статных, братьев Никитичей, пятеро было, умаешься всех женить... А и верно — чего он тогда ждал? Крестный-то братом покойной государыни Настасьи был, кто бы за государева племянника дочку отдать не захотел? А девки хитрые так и норовили шепнуть: так ждет, пока Аксиньюшка в пору войдет! А иная — и с издевкой тайной...

Я ведь собой нехороша была. Нос у меня первый вырос — личико еще с кулачок, зато носище — как у армянского купчишки, что лакомства привозит. Потом-то выровнялась, нажила стати, дородства, стала круглолица. Да только все про себя помнила, что нехороша...

И когда сестрица Феденькина, повенчавшись с князем Черкасским, к себе меня взяла, я еще не понимала, что к чему. Радовалась лишь, что чаще его, сокола моего, видеть буду. При ней нас, боярышень, с десяток жило. И иные — красавицы писаные, да ветер в голове. Я же — рукодельница, все в терему со старшими, учусь, то в светлице с мастерицами, то по службам с ключницей, гляжу, как на кухне и на пекарне дневные уроки задают, как припасы закупают, запоминаю... И думаю втайне: может, другие личиком краше, да такой хозяйки, как я, Феденьке во всей Москве не сыскать, вот бы призрела на меня матушка-Богородица...

С детских лет ведь его полюбила! Коли не он — так и никто не надобен! Один он у меня, один навеки, что бы ни случилось... гордыня — грех и упрямство — грех, да только так, как я Феденьку полюбила, не всем любить дано, и я это сразу знала, и гордилась втихомолку своей любовью, и ночью вставала за него, за Феденьку, помолиться...

Исчезают богатые покои Великой старицы Марфы, появляется скромная келья инокини Марфы.

Инокиня МАРФА: Одно звание, что царица. Жила, как монашка, света белого не видела, в домовом храме на молитве одна стояла, одна! То в холе у матушки жила, все меня ласкали и ублажали, а то мне боярыни мои верховые, боярышни, казначеи мои, девки мои сенные словечка не скажут, не улыбнутся, словно я идол деревянный. На что, спрашиваю, Господи, на что ты мне душу живую дал, на что красу дал девичью, на что дал нрав смиренный? Да хоть бы я за конюха вышла, за купчишку последнего — и то бы баловал, ласковые речи говорил, в гости ходить позволял! Маялась я так, маялась — да и поняла: это мне искушение. Искушение! Молчанием меня Господь искушает, злобой людской, мужниной яростью, от которой слезы до утра лью. А выстою — он меня вознаградит. За лучшие мои годочки, государю отданные, за ночи эти страшные, за одиночество мое неслыханное — за все вознаградит! Так буду же я кротка, словно голубица... коли не велит меня государь отравить... а не велит, Господь за меня заступится! Он видит сверху, что живу в страхе смертном! От смерти кротостью обороняюсь, лишнего словца не вымолвлю, глаз ни на кого не подниму... Оборонит и вознаградит!.. А бывали деньки, что и есть боялась, одну лишь водицу пила, к ней отраву не подмешают...

А как помер царевич Иван Иванович, старший государев сынок, еще того страшнее стало. Царевич-то нехорошей смертью помер, родной батюшка в висок посохом поразил. Слыханное ли дело? За то, сказывали шепотом, что царевич жену свою свекру в обиду не дал. И тут мне братцы растолковали — царство-то без наследника осталось. Федор, другой государев сын, хворенький. Разумом убог, одну радость знает — в колокол звонить. Выходит, на меня вся надежда! Покамест я в царицах... Рожу — мое счастье. Не рожу — многие охотно дочек государю отдадут, а меня — в келью, коли не на тот свет. Настращали меня братцы и приказали быть с государем поласковей. А какое там поласковей, когда я его пуще смерти боюсь?