Далия Трускиновская - Пьесы

• Название: Пьесы
• Автор: Далия Трускиновская
• Жанр: Ужасы и Мистика

Место действия этих пьес — закоулки и просторы. Закоулки старых подвалов и человеческих душ. Просторы Дальнего Космоса, Российской истории и... правильно, человеческих душ. Их герои — гадалка-самозванка и три русские царицы, скромный труженик ремонтно-заправочной станции в тысяче парсеков от Земли и ангел-хранитель, впервые в жизни принявший самостоятельное решение. Все они стоят перед выбором — и всем им выбор дается нелегко...

---

Но я московская царица! Они должны это видеть! Я имею право вести их в бой! Я знаю — донские казаки за меня! Они любят свою царицу!

Я выехала — в мужском наряде, в кирасе, с распущенными волосами, я всю ночь объезжала свой лагерь и собирала своих людей. Но не вышло — не все пошли за мной. Меня чуть не поймали. Если бы поймали и выдали королю Сигизмугду — он бы отправил меня в Польшу. Он хотел посадить на московский трон своего сына Владислава. На мой трон! Я должна быть там, где мое царство, чтобы не потерять его!

Выхода не было — я помчалась в Калугу к ненавистному своему супругу. Но, заблудившись, попала к гетману Сапеге и вместе с ним оказалась в осажденном Дмитрове. Московиты штурмовали крепость, наши дрогнули, я выбежала на вал с криком: злодеи, я женщина, и то не испугалась! Но из Дмитрова пришлось уходить — Сапега сжег крепость и повел свое войско к границе, а я наконец отправилась в Калугу. 

Там я встретила мужа. И там я встретила пана Заруцкого…

Старица Марфа. Казалось, вымолили мы у Бога помощь. Войско Скопина-Шуйского воров от Москвы отогнало, в Москву с почетом вошло. Радости было — молодой воевода, двадцать три годочка, едет перед войском, как Георгий-победоносец. И тут новая беда — Скопин-Шуйский вдруг умер. Сказывали — отравлен. А войско наше летом разгромили поляки под началом коронного гетмана Жулкевского. В мае вернулся из Тушина муж — не приласкав, слова доброго не сказав, сел письма писать, с боярами совещаться. А московские бояре переполошились, царя нашего незадачливого Василия Шуйского с трона свели, заставили постриг принять, да и как свели! Чуть не вся Москва в Кремль пришла, и князь Воротынский объявил Шуйскому: «Вся земля бьёт тебе челом; оставь свое государство ради междоусобной брани, затем, что тебя не любят и служить тебе не хотят».

Ничего не понять. Ничего. Объяснить некому. Для чего-то боярской думе польский королевич понадобился — его хотят на трон сажать. Зачем, почему? На что нам польский царь? И мужа нет — поехал с посольством к польскому королю. Трудное у него посольство — надо уговорить короля Сигизмунда, чтобы королевич Владислав принял православную веру и от папы римского отрекся, чтобы невесту себе выбрал русскую, доброго боярского рода. Ох, Танюшка моя, Танюшка…

Как это все скоро сделалось? Присягнула-таки Москва на верность королевичу Владиславу. Взбесилась Москва — вот уж и Владислав у нее в царях!

Опять в Москву вошли поляки… спасу от них нет… и муж все не возвращается…

Марина. Матерь Божья, откуда берутся такие уроды, как мой злосчастный муж? Мы шли на Москву с юга, мы до нее дошли! И он упустил Москву! У него не хватило ума послать боярам подарки! И они присягнули Владиславу, а нам пришлось возвращаться обратно в Калугу.

Но с нами был пан Заруцкий. И я… я уже была уверена — у меня есть царевич! Я знала, что ношу царевича! Именно теперь он был мне необходим. Когда русские узнают, что родился царевич, законный наследник престола, они отвернутся от Владислава!

Старица Марфа. Был бы муж — растолковал бы мне про касимовское царство. А без него одно знаю — что татарское. И есть-де у них свой касимовский царь, который обязался служить нашему царю. Прежде так и было, а теперь такая смута, что он на сторону самозванца переметнулся. Звать его Ураз-Мухаметкой. Он со своим двором поселился в Калуге при ложной царице Маринке с ее мужем, который — неведомо кто, и на прежнего государя Дмитрия Ивановича непохож. Сказывали, самозванцу подбросили донос на Мухаметку. И была охота, и на охоте того касимовского царя по приказу самозванца казнили — то ли закололи и в воду бросили, то ли утопили. Он был родней князю Петру Урусову — тот ведь из крещеных татар. И Урусов с родней зарубили саблями самозванца. Теперь, не иначе, третьего Дмитрия Маринке себе сыщет! На кого пальцем покажет — тот-де и муж, чудом уцелевший!

Марина. Он все делал некстати! И помереть исхитрился некстати — я уже была на девятом месяце. Когда мне донесли про его смерть, я пришла в ярость. Я выбежала на улицу, в чем была, и стала кричать. Я просила милосердия и смерти для себя. Добрые калужане меня пожалели, но бояре, бывшие с нами, оказались изменниками — я это всегда знала. Меня заперли до родов, а сами стали слать письма в Москву, королевичу Владиславу. Я перепугалась не на шутку — коли они сговорятся, я окажусь лишней. Я — законная царица московская!

Ко мне привели повивальных бабок, они причитали, как на похоронах — были уверены, что я не смогу разродиться. А я знала — должна родить царевича, должна родить царевича, должна родить царевича!.. Должна… должна… должна…

Старица Марфа. За что, Господи? Расступись сыра землица, меня прими, доченьку мою верни! Танюшку мою, красавицу, отдай! Нет у меня больше доченьки!..

Марина. У меня есть царевич! У меня есть царевич!

Старица Марфа. Одно дитятко осталось — сыночек, Мишенька. Шестерых родила — он один жив. Танюшка, доченька, светик мой ясный, за что Господь карает? Умница росла, ничем не огорчала, мужа ей нашли разумного, ласкового — Танюшка, за что?..

Марина. Крестить на православный лад! Назвать по-русски — Иваном! В честь царственного и венценосного деда! Иначе — нельзя! Пусть он для вас будет Иваном, а для меня царевич мой — Ян, Янек.

Пане Заруцкий, погляди! Теперь видишь, чей он? Теперь — понимаешь?

Все вышло по-моему! И Ян Заруцкий моему царевичу — вернейший слуга. Я — царица, он — регентом при царевиче. И он будет воевать за нас обоих. И он возведет меня на трон! Лишь бы не проболтался…

А урод мой так и лежит непогребенный. Теперь только все поняли — он никому не нужен. Нужна же — я, царица московская! Я выгоню Владислава из Кремля. На моей стороне — казаки. Заруцкий соберет славное войско!

Старица Марфа. Чем дальше — тем хуже. Явилось, что польский король не сына хочет нам дать, а сам сесть на московский трон. Сын-де молод, глуп! Пока в пору не войдет, сам Сигизмунд будет нами править! Бежать надобно. Взять Мишеньку и бежать в дальние обители! В ту же Макарьевскую! Один он у меня остался — не выдам! Спрячу! Или я не мать?

Гетман Жолкевский сказал: не примет Москва Сигизмунда, быть в Москве бунту. И сам уехал от греха подальше, над поляками теперь главный пан Гонсевский.

Бежать, бежать!

А сказывали, в городах ополчения собираются. Коли пойдут выгонять поляков из Москвы — пропали мы с сыночком. За мужнины затеи нас не пощадят. Народ зол, голод и война всех озлобили.

Бежать с Мишенькой, бежать! Спасти сыночка!

Ан не выйдет. Стерегут нас в нашем доме на Варварке, настолько у поляков ума хватило.

И велят в самый Кремль переселяться.

Заложники мы с Мишенькой. Господи, меня возьми, сыночка сохрани!

Марина. Как хорошо, что со мной — пан Заруцкий! Коли я хочу править русскими, рядом должен быть человек, который их понимает. Он сказал — раз уж наш царевич окрещен в православную веру, то пусть его православные на трон возводят, а на поляков надежды мало, полякам Москвы не удержать. От Рязани идет многотысячное войско, ведет его воевода Прокопий Ляпунов. От Калуги другое войско, там воеводой князь Трубецкой. И нам бы с нашими казаками присоединиться. А как поляков из Москвы выбьют — то никого другого, кроме нашего царевича, на трон не посадят, больше — некого!

Плохо лишь, что патриарх Гермоген, в Москве чуть ли не под стражей сидя, нашего царевича проклял и тайно письма во все концы шлет. Но князь Трубецкой все же признал меня царицей! А с патриархом Гермогеном мы уж сладим!

Я верну себе московский трон! Пока царевич не вырастет — буду править двадцать лет или более. Двадцать лет на московском троне! Могла ли я в Самборе мечтать об этом?

Старица Марфа. Господи, спаси патриарха! Вот уж его взаперти держат, а он шлет тайные письма — сзывает народ. Он не ведает страха — а я боюсь, Господи, боюсь — не за себя, за Мишеньку моего. И за мужа боюсь — уж не в плену ли там наше посольство?

От патриарха добивались, чтобы написал к воеводе Ляпунову, убедил его отойти от Москвы, а он не хотел. И его бросили в подземелье Чудова монастыря, кормили впроголодь. А Москву уж обложило наше воинство.

Господи, Москва горит! Пан Гонсевский велел ее поджечь, а сам с поляками затворился в Кремле. Господи, это последняя Страстная неделя для нас с Мишенькой! Не уцелеем мы, не уцелеем…

Но коли кто захочет до сыночка добраться — пусть прежде меня убьет.

Я — как глыба каменная. Я — как волчица лютая. Собой заслоню, горло за него перегрызу. Я — мать! Это мое право — за сына убить и самой умереть. Больше за него вступиться некому.

Войско Ляпунова все пути к Москве заступило, припасов никто не везет, нас ждет голод.

Нет страшнее голодной смерти. Смилуйся, Господи! Меня умори, Мишеньку жить оставь. Пятнадцать лет ему всего! Один он у меня, Господи! Коли не для него — так мне и вовсе жить незачем.