Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

• Название: Одиссей Полихроніадесъ
• Автор: Константин Леонтьев
• Издательство: ТИПОГРАФІЯ В. М. САБЛИНА. Петровка, д. Обидиной. Телефонъ 131-34.
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1912

---

Я сказалъ, что здоровъ, но нарочно придалъ себѣ опятъ печальный видъ.

— Однако, ты не веселъ, вижу? — спросилъ опять отецъ, — мордочку свою внизъ повѣсилъ?.. Что́ такъ?

— Отецъ! — сказалъ я тогда съ чувствомъ, складывая предъ нимъ руки, — прошу тебя, не оставляй меня въ этомъ домѣ!..

Отецъ молчалъ задумчиво.

А я воодушевился и передалъ ему, что Гайдуша назвала насъ съ нимъ деревенскими людьми, на что́ онъ отъ усталости не обратилъ вѣроятно вниманія. Сказалъ и о саванѣ турецкомъ, и о страхѣ, который наводятъ на меня Коэвино вспыльчивостью своей, а Гайдуша своею змѣиною злобой…

— Это вѣдьма хромая, вѣдьма, а не женщина! — говорилъ я — Отдай меня въ русское консульство. Прошу я тебя и умоляю!

Отецъ долго молчалъ еще и слушалъ меня и, наконецъ, сказалъ:

— Оно и правда, что мытарства наши еще не кончились, видно. Однако съ надеждой на Бога подождемъ еще немного. Гайдуша — вѣдьма; это ты хорошо сказалъ. Ей, я думаю, и убить въ гнѣвѣ человѣка нетрудно. Ничего, однако, подождемъ еще.

Мнѣ этотъ отвѣтъ отца показался жестокимъ, и я подумалъ про себя:

«Подождемъ, подождемъ!..» Вотъ и отецъ иногда ко мнѣ не сострадателенъ. О саванѣ турецкомъ вотъ ни слова не упомянулъ. Отчего бы ему не сказать прежде всего: — Сынъ мой Одиссей! Я сошью тебѣ скоро, какъ можно скорѣе, модный сюртучокъ à la franca, чтобы не смѣялись люди надъ твоимъ турецкимъ халатикомъ. Подождемъ! Да, а каково жить такъ, объ этомъ отецъ не спроситъ? Каково жить мнѣ такъ. И въ турецкомъ платьѣ ходить, и оскорбленія терпѣть отъ чужихъ людей ежечасно. Сельскіе люди: — спите рано! Говорить не умѣете! Ну, чужбина! Истину говоритъ пѣсенка наша народная про злую чужбину:

Ахъ! Не могу ходить я, бѣдный, не могу я…
Ахъ! ножки ноютъ у меня, ахъ, и колѣна гнутся.
Нѣтъ матушки поплакать обо мнѣ и нѣтъ жены со мною.
И братцевъ милыхъ нѣтъ, чтобъ съ ними пошептаться.
Анаѳема тебѣ, чужбина, да! анаѳема, со всѣмъ твоимъ добромъ.

III.

Мы прожили у доктора Коэвино въ домѣ около трехъ недѣль. Я за это время думалъ иногда, что умъ потеряю. У доктора всякій день что-нибудь новое; то ссоры опять съ Гайдушей, то миръ; то крикъ и разсказы за полночь. Мы ходили съ отцомъ по городу, смотрѣли, принимали визиты, отдавали ихъ. Сколько я новыхъ людей за это время увидалъ! Сколько памятниковъ старины! Сколько новыхъ рѣчей услыхалъ! Какъ же на всѣхъ этихъ людей и на всѣ эти новые для меня предметы смотрѣлъ, открывъ широко глаза, и какъ я многому дивился! Всѣхъ чувствъ моихъ я и передать тебѣ не могу!

Мы ходили съ отцомъ въ старую крѣпость, которая такъ романтически высится на неприступныхъ скалахъ надъ озеромъ.

Мы видѣли высокую деревянную башню надъ крѣпостными воротами; съ нея въ послѣдній разъ съ горестью смотрѣлъ Али-паша эпирскій на пораженіе своихъ дружинъ султанскими воисками. Видѣли его гробницу, подобную бесѣдкѣ изъ узорнаго желѣза… Подъ этимъ узорнымъ, уже ржавымъ, навѣсомъ лежитъ его безглавое тѣло. Голова его, многодумная, голова рождающая, женская27, какъ у насъ говорятъ, была отправлена въ Стамбулъ. Вездѣ до сихъ поръ по всему Эпиру видны слѣды его мысли, и слышно его имя.

Здѣсь идетъ заброшенная мостовая по дикой горѣ. Кто велъ дорогу эту, теперь забытую нерадѣніемъ? Али-паша эпирскій велъ ее. Тамъ остатокъ канала, старый мостъ; тутъ мѣсто, гдѣ у него содержались для забавы дикіе звѣри. Вотъ здѣсь жила несчастная Евфросинія, которую любилъ его сынъ Мухтаръ и которую старикъ Али утопилъ ночью въ Янинскомъ озерѣ изъ ревности, ибо и самъ влюбился въ нее страстно.

Здѣсь онъ однажды въ гнѣвѣ повѣсилъ на окнѣ сына одной вдовы… Вотъ окопы его, окружавшіе городъ. Вотъ старый и богатый бей турецкій, который помнитъ страшнаго владыку. Онъ здоровъ, но ходитъ согбенный. Еще онъ былъ отрокъ невинный, когда Али-паша приковалъ его, по злобѣ на отца его, въ тѣсномъ углубленіи стѣны въ темницѣ и такъ держалъ его долгіе годы.

Вотъ другой старикъ, христіанинъ, дряхлый и молчаливый капитанъ. Молодымъ паликаромъ онъ служилъ сыновьямъ паши, сражался въ рядахъ его стражи, былъ имъ любимъ и едва не погибъ вмѣстѣ со всею семьей его отъ султанскаго гнѣва.

Тамъ, за горами, христіанскій древній скитъ, котораго сѣдой игуменъ также помнитъ его. Онъ посѣщалъ этотъ бѣдный скитъ, заѣзжая отдыхать въ него съ охоты, чтилъ, любилъ его, иногда одарялъ.

Вотъ зеленѣетъ издали на озерѣ небольшой островокъ; среди деревьевъ видны зданія. Это тоже скитъ. Туда скрылся побѣжденный Али съ любимою женою своей и лишь однимъ вѣрнымъ слугой; тамъ умертвили его люди султана. Старый полъ смиренной обители хранитъ еще тѣ отверстія, которыя пробили въ немъ пули, и подъ навѣсомъ простого досчатаго крыльца еще цѣлъ деревянный столбъ, разсѣченный глубоко ятаганомъ столь долго непокорнаго сатрапа.

Мы входили съ отцомъ и въ деревянный желтый конакъ городской, который онъ построилъ и въ которомъ жилъ. Теперь въ немъ засѣдаетъ правитель края и производитъ судъ и расправу. Мы посѣтили по дѣламъ отцовскимъ нѣсколькихъ турецкихъ чиновниковъ, и одинъ изъ нихъ, молодой Сабри-бей, очень образованный и вѣжливый, водилъ насъ даже въ большую залу съ колоннами и расписнымъ золоченымъ потолкомъ, въ которой Али-паша принималъ иногда парадныя посѣщенія. «Здѣсь онъ сидѣлъ вооруженный, — разсказываютъ люди, — и посѣтители спѣшили проходить, низко кланяясь, мимо его въ противоположную дверь. Онъ внимательно присматривался къ ихъ движеніямъ, ибо остерегался враговъ и въ толпѣ гостей столь почтенныхъ и преданныхъ съ виду»…

Мнѣ показалъ отецъ издали и ту часть зданія, гдѣ у Али былъ гаремъ. До сихъ поръ на наружной стѣнѣ видны какія-то грубыя, не ясныя изображенія оружія, знаменъ и какъ будто огонь пылающій и дымъ.

Въ просторномъ жилищѣ старикъ былъ окруженъ свирѣпою и отважною дружиной, которая вѣрно охраняла его. Суліотъ православный, янинскій турокъ, приверженный исламу, и арнаутъ, равнодушный ко всякой вѣрѣ, ему были одинаково дороги, лишь бы всѣ они молодецки творили грозную волю его.

Пятьсотъ дѣвицъ, одна моложе и красивѣе другой, и пятьсотъ отроковъ и юношей прекрасныхъ служили ему, веселили и развлекали его.

И дѣвушки эти, и юноши были нарядны, разукрашены у него, въ шелку, въ червонцахъ, въ фустанеллахъ бѣлыхъ, зимой въ шубкахъ, богато расшитыхъ золотыми узорами. Когда ему, подъ старость его, становилось иногда скучно, онъ выбиралъ самыхъ красивыхъ изъ юношей этихъ, заставлялъ ихъ веселиться и обниматься при себѣ съ дѣвицами, а самъ сидѣлъ на софѣ, курилъ и любовался на нихъ.

Когда онъ ѣхалъ въ дорогу верхомъ, пѣшіе паликары бѣжали вокругъ него, и музыка играла, когда онъ приказывалъ.

Мнѣ показалъ отецъ еще на башнѣ у входа въ крѣпость изваянное изъ темнаго камня лицо человѣка съ усами.

Я спросилъ, что́ это значитъ? И отецъ сказалъ мнѣ такъ: «Говорятъ, что внутри хранится голова одного смѣлаго разбойника, который опустошалъ страну; Али-паша изловилъ его, снялъ ему съ лица еще живому кожу, вставилъ отрубленную голову его въ стѣну и велѣлъ въ этомъ мѣстѣ изобразить изъ камня его лицо, на вѣчный страхъ другимъ».

Грозное было то время. Не всякому такое время было подъ силу.

Мы ходили также на поклоненіе мощамъ мученика нынѣшняго вѣка, чтимаго святымъ, Георгія Новаго, Янинскаго, и въ домъ его сына, который только что женился на молодой дѣвушкѣ, одной изъ первыхъ красавицъ въ городѣ. Тихая, кроткая и прелестная дѣвушка.

Но еще ты знаешь ли, когда и какъ пріялъ свой недавній й свѣжій мученическій вѣнецъ нашъ Георгій Янинскій? Боюсь, что ты забылъ о немъ, или даже вовсе и не знаешь этой новой славы твоего племени, славы смиренно погребенной въ тихихъ долинахъ нашего полудикаго Эпира… Боюсь, что классическіе мраморы древнихъ эллинскихъ Пропилей, отъ сосѣдства которыхъ ваша современная аѳинская жизнь все-таки не становится ни пышнѣе, ни изящнѣе, боюсь, что эти вѣчные мраморы угасили въ тебѣ всякую искру любви къ инымъ проявленіямъ греческаго духа, къ тѣмъ суровымъ и вмѣстѣ восторженнымъ примѣрамъ, которыхъ сіяло столько и въ циркахъ языческихъ царей, и въ тюрьмахъ византійскихъ еретиковъ-гонителей, и подъ грозою сарацинской, и подъ страхомъ еще недавней турецкой кровожадности, подъ страхомъ необузданнаго своеволія надменныхъ намѣстниковъ султана!..

Икона нашего эпирскаго святого ходатая за насъ бѣдныхъ и грѣшныхъ у престола Господня пишется по обычаю такъ: молодой паликаръ, въ обыкновенной арнаутской одеждѣ, въ бѣлой фустанеллѣ и фескѣ, покрытый багрянымъ плащомъ, означающимъ его мужество, его царственную заслугу предъ церковью христіанской, стоитъ держа въ правой рукѣ крестъ, а въ лѣвой пальму страданія. Рядомъ съ нимъ, на каменной стѣнѣ, повѣшенъ полуобнаженный его же трупъ съ глубокою раной въ груди, источающей кровь. На небѣ дальнее сіяніе…

Я желалъ бы, чтобы когда-нибудь мою загорскую родную комнату украсила бы подобная икона того изящнаго русскаго искусства, которое намъ, грекамъ, такъ нравится и которое умѣетъ сочетать такъ трогательно для вѣрующаго прелестную идеальность византійскихъ орнаментовъ, золотое поле, усѣянное матовыми цвѣтами и узорами, съ естественностью лика; сочетать выраженіе живое, теплое, близкое намъ, одежду и складки, полныя правды, съ вѣковою неподвижностью позы, съ нерушимыми правилами преданія и церковнаго нашего вкуса, которому такъ чуждъ и хладенъ кажется разнузданный идеалъ итальянскихъ церковныхъ картинъ… Я первый… не скажу, сознаюсь, о, нѣтъ!.. я съ радостью и гордостью скажу тебѣ, что я могу любоваться на картину Делароша или Рафаэля, я могу восхищаться ими. Но молиться я могу лишь на икону, какова бы она ни была, — бѣдной ли и мрачной нашей греческой работы, или русской кисти, въ одно время и щегольской, и благочестивой, и веселой, и строгой.