Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

• Название: Одиссей Полихроніадесъ
• Автор: Константин Леонтьев
• Издательство: ТИПОГРАФІЯ В. М. САБЛИНА. Петровка, д. Обидиной. Телефонъ 131-34.
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1912

---

И пою, и пою.

Дочь паши улыбается. «Еще!» — сказала Мухасе-беджидина. Я еще пою. — «Еще». — Я еще. — «Ну, довольно, говоритъ сама пашапула, — отдохни, сядь». Я не сажусь. Она опятъ: «Сядь». Я сѣла на полъ. «На стулъ сядь». Я говорю: «Не могу на стулѣ я при такихъ султаншахъ сидѣть. Этого слова и не говорите мнѣ!» Посидѣли. Велѣла она арабкѣ мнѣ кофе дать. Арабка говоритъ: «Она и сказки знаетъ». А Мухасе-беджидина вдругъ закрылась рукой, засмѣялась и спрашиваетъ: «А докторъ отчего не женится?» Пашапула ей: «Бракъ, бракъ!» (оставь, оставь это). А та припала къ ней на плечо, умираетъ отъ смѣха. «Нѣтъ, скажи, отчего твой докторъ не женится?» Я говорю: «Не нравятся ему дѣвицы здѣшнія. Онъ все жалѣетъ, что онъ не турокъ; онъ говоритъ: турчанки благороднѣе нашихъ, воспитаннѣе, нѣжнѣе… У нашихъ руки грубы». — «Смотри, смотри!» говоритъ Мухасе-беджидина. А пашапула ей: «Переведи по-турецки, что́ она говоритъ». И когда та ей перевела, пашапула тоже покачала головой и сказала: «бакъ! бакъ! Смотри, — какія слова!» Такъ я ихъ долго занимала и веселила. А потомъ арабка моя говоритъ имъ: «Она другихъ веселитъ, а сама печаль о друзьяхъ имѣетъ». И разсказала имъ о киръ-Йоргаки. Пашапула пожала плечами и сказала съ гримасой: «Я такія вещи почемъ знаю!» Я говорю арабкѣ: «Ты зачѣмъ это сказала? Госпожа гнѣвается теперь». Начали онѣ тогда по-турецки скоро, скоро говорить и обѣ госпожи и арабка. Я сижу и не понимаю ничего. Подъ конецъ пашапула говорила что-то Мухасе-беджидинѣ долго, и толковала ей, и глаза у нея заблистали, и щеки зарумянились. И послѣднія ея слова и я даже поняла. «Скажи ей это по-ромейски. Хорошо, хорошо!» Мухасе-беджидина перевела. «Вотъ тебѣ что́ Ханумъ-эффенди говоритъ. Отчего жъ вы, христіане, отъ насъ помощи просите? Вѣдь вы говорите, что турки всѣ злые и жестокіе… Отчего?» Я говорю: «Простите. Это не такъ!» — «Какъ не такъ?» — «Не такъ!» — «А какъ?» — «А вотъ какъ: когда я еще маленькой была, отецъ мой простымъ носильщикомъ былъ. Случился неурожай въ нашихъ селахъ, голодъ. Потомъ собрали и хлѣба и денегъ. А пришлось такъ, что мать моя три дня не ѣла. Пріѣхалъ простой турецкій солдатъ въ село. — «Хозяйка, — говоритъ онъ матери, — что́ ты лежишь? Вставай. Жарь мнѣ курицу. Да что́ съ тобой? Отчего ты такъ крѣпко подпоясалась?» Мать ему сказала: «Я три дня не ѣла!» Тогда онъ изъ своего мѣшка вынулъ хлѣбъ большой, отдалъ ей и сказалъ: «Больше нѣтъ у меня», и самъ голодный уѣхалъ. Тогда мать говорила мнѣ: «Ахъ, дочка, дочка! добрѣе добраго турка нѣтъ человѣка другого! За ихъ доброту видно Богъ и Девлетъ ихъ сохраняетъ такъ долго!» Это разъ, говорю я, а другое то, что я у доктора Коэвино давно живу, который турокъ больше уважаетъ, чѣмъ христіанъ, и я отъ него много просвѣтилась. Человѣкъ онъ учености не здѣшней, а европейской, извольте хотя бы у вашихъ спупруговъ, у беевъ спросить». Кончила я. А Мухасе-беджидина птичка по-турецки запѣла, и пашапула улыбалась, слушая ее. Потомъ отпустили онѣ меня ласково, и дочь паши обѣщалась попроситъ мужа за киръ-Йоргаки. Арабка проводила меня и сказала: «Заходи чаще. Онѣ тебя хвалятъ и говорятъ: Разное, разное — знаетъ эта женщина!» Вотъ какъ я сдѣлала!

Такъ кончила Гайдуша свой разсказъ, и мы съ докторомъ опять рукоплескали ей.

Отецъ проснувшись узналъ отъ насъ все; онъ былъ и радъ, и благодарилъ Гайдушу много за ея труды, но вѣрить успѣху не хотѣлъ.

— Нѣтъ мнѣ добраго часу ни въ чемъ въ этотъ разъ! — говорилъ онъ вздыхая. — Ошибся я, когда думалъ, что старая мать чауша принесла мнѣ удачу!

Мы всѣ старались его утѣшить.

Пашапула, однако, сдержала свое обѣщаніе. На другой же день паша, увидавъ Чувалиди, спросилъ у него объ отцѣ:

— Ты знаешь его?

— Онъ соотчичъ мнѣ, изъ одного села, — отвѣчалъ Чувалиди.

— Хорошій человѣкъ?

— Человѣкъ тихій, — сказалъ Чувалиди.

— Ссоръ въ судахъ и дерзостей не любитъ?

— Нѣтъ, не любитъ.

— Это главное въ драгоманѣ. А то они хуже консуловъ дерзки и горды становятся, когда ихъ консулы изъ грязи поднимутъ. А каковъ онъ съ политической стороны?..

Чувалиди на это отвѣчалъ смѣясь:

— Меня, паша-эффенди, считаютъ всѣ вашимъ шпіономъ и потому при мнѣ остерегаются. Я не знаю, какія мнѣнія у Полихроніадеса. Знаю только, что онъ въ дѣлахъ худыхъ и опасныхъ, кажется, замѣшанъ никогда не былъ. Впрочемъ поручителемъ я ни за кого быть въ политикѣ не берусь.

Паша засмѣялся и велѣлъ признать отца моего драгоманомъ.

Въ тотъ же вечеръ Исаакидесъ далъ отцу моему двѣсти лиръ и вексель на Рауфъ-бея. О пожарѣ и о скоромъ отъѣздѣ отца онъ все еще и не подозрѣвалъ ничего, и когда отецъ сказалъ ему, что не такъ-то пристойно будетъ новому драгоману начинать службу съ защиты собственнаго процесса въ торговомъ судѣ, Исаакидесъ сказалъ: «Это правда; это вы хорошо говорите. Подождемъ двѣ недѣли! Сказать и то, что такъ какъ Благову не будетъ охоты удалитъ васъ, потому что онъ васъ любитъ, то при немъ будетъ и лучше для тяжбы, онъ защищать дѣла умѣетъ, разумѣется, искуснѣе, чѣмъ бѣдный м-сье Бакѣевъ. У Бакѣева одно слово: «это возмутительно!» А толку мало; хоть онъ и другъ мнѣ: «но Платонъ другъ, а истина еще мнѣ милѣе!»

Такъ успокоился Исаакидесъ; и мы съ отцомъ тоже спокойнѣе взялись тогда за мое устройство въ Янинѣ и за приготовленіе къ отъѣзду на Дунай.

XII.

Всѣ страданія отца и всѣ заботы его о тяжбахъ, о нуждахъ, о торговлѣ нашего дома не могли, однако, заставить его на мигъ забыть о моемъ устройствѣ въ Янинѣ, то-есть о такомъ устройствѣ, которое могло бы быть и надежно и безвредно для моей нравственности.

О домѣ г. Благова отецъ въ первые дни запретилъ и думать. Образъ жизни въ русскомъ консульствѣ казался ему слишкомъ открытымъ и шумнымъ для той ученической и трудовой жизни, которой и долженъ былъ (да и самъ хотѣлъ отъ всего сердца) предаться.

О самомъ Благовѣ отзывался хорошо не одинъ только Коэвино, но очень многіе.

Люди говорили, что политики его еще нельзя было ясно понять въ теченіе какихъ-нибудь четырехъ мѣсяцевъ его службы въ Эпирѣ. Замѣчали всѣ, однако, что онъ сразу умѣлъ очень понравиться пашѣ, и вотъ по какому, можетъ быть и ничтожному, поводу.

Г. Благовъ очень любитъ простой народъ. «Онъ, кажется, демократъ» (такъ говорили наши греки; но они ошибались).

Разъ было гулянье за городомъ. Народу было много. Благовъ пришелъ туда съ Бакѣевымъ, съ Коэвино, съ Бостанджи-Оглу и нѣсколькими другими гостями; съ двумя кавассами, со слугами, разодѣтыми по праздничному, въ золотыя куртки и фустанеллы чистыя какъ снѣгъ; съ коврами разноцвѣтными, съ чаемъ, русскимъ самоваромъ, фруктами и виномъ; самъ расфранченный по-русски въ бархаты и выпустивъ красную шелковую рубашку поверхъ шальваръ. Велѣлъ разостлать ковры въ тѣни; послалъ за музыкой, выбралъ лучшихъ юношей изъ толпы, чтобъ они плясали около него албанскія пляски. Молодцы пили вино, пѣли и плясали во здравіе консула; г. Благовъ пилъ свой чай и кофе съ друзьями на коврахъ. Пришелъ старикъ Хаджи-Сулейманъ (тотъ самый дервишъ съ алебардой, который меня напугалъ); Благовъ посадилъ его съ собой на коверъ, угощалъ его чаемъ и далъ ему свѣжую розу подсунуть на вискѣ подъ колпакъ.

Народъ весь, и христіане, и турки, и евреи, всѣ радовались на благородное консульское веселье. Составила вся толпа широкій, преширокій кругъ; передніе посѣли на землю, чтобы заднимъ не мѣшать смотрѣть, и полиція турецкая сидѣла тутъ же и веселилась.

Говорятъ, что это было прекрасно!

Проѣхалъ тоже по дорогѣ около этого мѣста г. Бреше съ женой; оба верхами. Заптіе тотчасъ же въ испугѣ повскакали; встали и христіане нѣкоторые; но г. Благовъ сказалъ громко своимъ кавасамъ:

— Скажите имъ, чтобъ они сидѣли смирно и веселились, когда я тутъ.

Такъ злой французъ и проѣхалъ мимо, замѣченный только на минуту. Хотѣлъ, кажется, и австрійскій консулъ, бѣдный, показаться народу. Вышелъ толстякъ съ женой и шестью дѣтьми своими. Такъ они и прошли, никто на нихъ и не взглянулъ даже. Только одна старуха сказала: «Вотъ какъ эту франкису, католичку эту, благословилъ Богъ! сколько дѣтей! А у твоей дочери ни одного нѣтъ».

Все такъ было мирно и весело. Немного было испортилось дѣло на минуту, но г. Благовъ и то поправилъ сейчасъ же. Одинъ пожилой грекъ, который долго жилъ въ Египтѣ и умѣлъ танцовать по-арабски, закричалъ изъ круга дервишу Хаджи-Сулейману, не хочетъ ли онъ вмѣстѣ проплясать.

Хаджи-Сулейманъ былъ родомъ феллахъ. Онъ согласился и сталъ съ греками плясать. Разбѣгались они и сбѣгались по-арабски долго; потомъ грекъ, желая, по глупости своей, надъ столѣтнимъ дервишемъ позабавиться, толкнулъ его; тотъ ему отвѣтилъ, и началась борьба. Грекъ былъ роста большого, силенъ и лѣтъ не старше пятидесяти; онъ шутилъ, но дервишъ сердился и начиналъ уже драться крѣпко, видя, что не можетъ одолѣть грека. Г. Благовъ тотчасъ же понялъ, что такого рода игры не удобны предъ толпою разновѣрною, разнородною. Когда грекъ повалилъ дервиша, Благовъ закричалъ ему по-гречески: «брось его, дуракъ; чему ты обрадовался? Что поборолъ столѣтняго старца! Попался бы ты ему лѣтъ двадцать тому назадъ, онъ показалъ бы тебѣ, каковъ онъ былъ прежде!»