Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

• Название: Одиссей Полихроніадесъ
• Автор: Константин Леонтьев
• Издательство: ТИПОГРАФІЯ В. М. САБЛИНА. Петровка, д. Обидиной. Телефонъ 131-34.
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1912

---

Сѣлъ онъ въ колесницу; черные быки-олени кинулись вдругъ съ мѣста и помчали его къ воротамъ по широкому двору… Ставри въ золотѣ вспорхпулъ на козлы какъ юноша; Маноли съ конными турками помчался вскачь во слѣдъ по водѣ, по травѣ, по камнямъ, по грязи, по снѣгу…

Умиленный, я воскликнулъ въ окошко: «Zito Россія!» и потомъ смиренно возвратился въ мою милую опочивальню.

Тамъ, сидя, я колебался, что́ мнѣ прежде начать: письмо къ матери, по совѣту отца Арсенія, или по внушенію души моей героическіе стихи на побѣдоносное возвращеніе Александра Благова?

Сперва я, внявъ призыву музъ, попытался начать стихи; но внутренній хоръ моихъ разнообразныхъ ощущеній, торжественныхъ и веселыхъ, православныхъ и демоническихъ, серьезныхъ и дѣтскихъ, лживыхъ и праведныхъ, не выходилъ на бумагу свободно, стройно и красиво… Я напрасно тщился на зеленомъ сукнѣ моего новаго стола. Я оказался еще недостойнымъ такого философскаго, дипломатическаго или піитическаго стола, съ зеленымъ сукномъ хорошей доброты. Я былъ самъ для такого стола еще слишкомъ зеленъ.

«Шумитъ Борей!..» «Свищетъ Борей, свищетъ!..» «Борей свиститъ и льдомъ…» «И старики…» «И старцы…» «И вотъ отъ сѣверной державы…» «И вотъ его привѣтствуя танцуетъ…» «Благоуханьями полна, стройна какъ пальма молодая…» Я почувствовалъ, наконецъ, что у меня, какъ во вчерашнемъ сновидѣніи, одно лицо незримо и внезапно превращается въ другое, и отроковица-плясунья «la petite drogue», моя «горькая травка душистая»… вмѣсто Благова, слетала неожиданно ко мнѣ на ледяныхъ крыльяхъ этого ужаснаго Борея! И даже болѣе (увы! увы!), я чувствовалъ, что стиль менѣе героическій, менѣе строгій пошелъ у меня лучше, что тутъ Ѳебу помогаетъ сама всемогущая Афродита…

Я оставилъ поскорѣе эти стихи и началъ было письмо къ матери. Это подальше отъ искусительнаго, это добродѣтельнѣе. И я началъ это письмо:

«Достопочитаемая и превозлюбленная матерь моя, прежде всего вопрошу васъ о драгоцѣннѣйшемъ здравіи вашемъ и о здравіи досточтимой и превозлюбленной воспитательницы и благодѣтельницы и бабки нашей, госпожи Евге́ніи Стиловой. Я же, благодареніе Богу, здоровъ и, лобзая почтительно десницу вашу, досточтимая матерь моя, и десницу госпожи Евге́ніи, желаю вскорѣ видѣть васъ и радоваться вмѣстѣ съ вами. Нынѣ, по настоятельной просьбѣ его сіятельства Императорскаго консула всѣхъ Россіянъ, господина Александроса Благова, я оставилъ отца Арсенія и перешелъ жить въ означенное консульство для совокупной переписки за весьма щедрую и даже, въ смиреніи моемъ скажу, несообразную съ нѣжнымъ возрастомъ моимъ и неразуміемъ плату изъ государственной казны; въ точности же опредѣлить еще не могу цѣны; но его сіятельство изволилъ сказать, что заплатитъ мнѣ нѣсколько золотыхъ оттоманскихъ лиръ по окончаніи статистическихъ свѣдѣній набѣло».

Нѣтъ, это лучше удалось, чѣмъ стихи; даже и ложь о настоятельныхъ просьбахъ удалась очень хорошо… Она удалась такъ хорошо, что мнѣ стало стыдно, и я письмо къ матери тоже отложилъ на время, желая обдумать зрѣлѣе — лгать мнѣ или не лгать.

Но я думалъ объ этомъ недолго, потому что пришли посѣтители, Кольйо и маленькій Але́ко. Кольйо сѣлъ, спрашивалъ, доволенъ ли я комнатой, и разсказывалъ, смѣясь, что Бостанджи-Оглу и сегодня опять сердитъ на консула за то, что онъ не взялъ его съ собою къ пашѣ. Бостанджи-Оглу совсѣмъ одѣлся тоже, кинулся къ Благову навстрѣчу и говоритъ: «И мнѣ прикажете ѣхать?» А консулъ ему: «Какъ бы бѣднаго Рауфъ-пашу не напугать. Онъ больной. Цѣлая куча народа. Сиди ужъ дома, я думаю, ты и такъ-то туркамъ ужасно надоѣлъ!» Люди всѣ вышли смотрѣть на консула. Бѣдный Бостанджи! Мы этому всѣ такъ смѣялись. Даже жалко его.

Але́ко пришелъ разутый изъ почтенія ко мнѣ и долго не хотѣлъ садиться на мою мебель, потому что платье свое онъ находилъ очень грубымъ. Онъ хотѣлъ также, привѣтствуя меня, поцѣловать мою десницу, но я, тронутый его сиротствомъ и миловидностью, любезно обнялъ его и самъ посадилъ около себя на стулъ.

Тогда мальчикъ ободрился и скоро одушевился до того, что сталъ въ лицахъ представлять, какъ консулы переходили по льду на островъ. Онъ очень хорошо представилъ прежде Киркориди, разставилъ ноги широко и надулся и ходилъ тихо и все: «ахъ! ахъ!» А м-сье Ашенбрехеръ скоро, скоро «ха, ха, ха! хи, хи, хи! Очень хорошо! очень прекрасно!» А м-сье Благовъ только: «Сюда! сюда!»

И Кольйо разсказывалъ также, что Киркорди говорилъ прежде: «Стойте! или я одинъ впередъ, или я одинъ послѣ… Я слонъ, я китъ! Я какъ десять человѣкъ вмѣстѣ… Гдѣ льду вынести меня съ другими вмѣстѣ».

Потомъ, когда Але́ко ушелъ, у насъ былъ съ Кольйо разговоръ очень дружескій и любопытный. Я разспрашивалъ его подробно о томъ, какъ живутъ они въ консульствѣ, кого больше любитъ Благовъ и кого меньше и что́ нужно дѣлать, чтобы ему понравиться.

Кольйо совѣтовалъ мнѣ за обѣдомъ громко не жевать, съ ножа не ѣсть, руки чисто держать и Бостанджи-Оглу остерегаться, «потому что онъ, мошенникъ, завистливъ и предатель».

Наконецъ я рѣшился, помедливъ немного, предложить Кольйо еще одинъ вопросъ:

— Добрый мой Кольйо, — сказалъ я: — я вижу, что ты хочешь быть моимъ другомъ. Дай Богъ тебѣ за это долго жить. Давай же будемъ какъ братья во всемъ согласны. Скажи правду, любитъ Благовъ эту турчанку или не любитъ?

— Я думаю, что любитъ, — отвѣчалъ размышляя Кольйо. — Она веселитъ его, и онъ за это ее награждаетъ.

— А больше ничего нѣтъ?

— Пустыя это слова, Одиссей, — сказалъ Кольйо съ досадой. — Не вѣрь людямъ. У насъ любятъ осуждать, ты это знаешь. Только это ложь, и ты не вѣрь этому. Я бы зналъ.

Послѣ этихъ посѣщеній мнѣ стало еще веселѣе. Г. Благовъ дома даже и не завтракалъ; онъ прямо отъ паши поѣхалъ ко всѣмъ консуламъ (кромѣ Бреше разумѣется) и остался кушать у Ашенбрехера. Мы завтракали вдвоемъ съ Бостанджи-Оглу, и во время завтрака пришелъ Коэвино. Онъ въ этотъ день сталъ ангеломъ доброты. Въ этотъ день имѣлъ онъ также свой тріумфъ и въ это утро онъ свершилъ также свой подвигъ.

Ты не забылъ, я увѣренъ, мою притчу о бѣлыхъ зубахъ издохшей собаки? Если же ты забылъ, то перечти ее, прошу тебя. Я, какъ говоритъ одинъ старинный писатель, не намѣренъ быть ясенъ для того, кто ко мнѣ не внимателенъ.

У Адониса Куско-бея, богатаго и скупого, у этого мѣстнаго нашего Креза-циника въ сюртукѣ блестящемъ отъ ветхости, у Куско-бея развратнаго и лукаваго, у этого обольстителя бѣдныхъ христіанскихъ дѣвушекъ, просящихъ приданаго, у этого архонта низкаго передъ властями и недосягаемо-гордаго съ людьми неимущими и простыми, былъ также одинъ рядъ очень бѣлыхъ и ровныхъ прекрасныхъ зубовъ. Онъ очень былъ привязанъ къ своей старой матери и чтилъ ее такъ искренно, какъ иногда не чтутъ матерей своихъ и хорошіе люди.

Мать эта опасно занемогла. Составился консиліумъ; но больная сказала сыну, что она вѣритъ только одному человѣку — Коэвино и проситъ его послать за нимъ. Она, какъ madame Арванитаки, находила, что только у одного Коэвино есть та божественная искра, которая внушаетъ довѣріе больнымъ. Каково было надменному и богатому архонту итти къ этому дерзкому безумцу, который въ многолюдномъ обществѣ назвалъ его глупцомъ, невѣждой и негодяемъ и предлагалъ сойти внизъ, чтобы проломить ему голову палкой и удостовѣриться, есть ли у него мозгъ!

Я думаю, во всю жизнь свою Куско-бей не выносилъ такой борьбы, какую вынесъ въ это утро. Однако онъ немедленно пошелъ къ доктору. Вошелъ. Гайдуша доложила, сказавъ доктору, что madame Куско-бей при смерти, что сынъ ея пришелъ умолять о помощи.

Коэвино не торопясь пробралъ проборъ, не спѣша одѣлся, вздѣлъ pince-nez и вышелъ одѣтый въ нетопленую пріемную, гдѣ уже давно дрожалъ Куско-бей.

Увидавъ его, Куско-бей всталъ стремительно, восклицая:

— Докторъ! Мать моя при смерти!

Но Коэвино, смѣривъ его съ головы до ногъ въ pince-nez, сказалъ тихо и улыбаясь ему:

— Добро пожаловать моему ослу! Добро пожаловать моему мерзавцу!

— Докторъ! Я прошу васъ…

— Иду, мой оселъ! Иду, мой архонтъ! Иду, мой дуракъ! Иду, моя скотина!

И пошелъ и осмотрѣлъ старуху, и ей скоро стало легче. Коэвино послѣ этого колебался даже взять тѣ пять золотыхъ, которые упрашивалъ, умолялъ его взять благодарный сынъ, и взялъ только потому, что старуха сама ему сказала съ чувствомъ:

— Я тебя прошу, благодѣтель мой, возьми ты ихъ!

Послѣ такого торжества европейской науки и его личнаго таланта надъ богатствомъ злопріобрѣтеннымъ, надъ порокомъ и невѣжествомъ какъ же было доктору не смягчиться хоть на короткое время ко всѣмъ людямъ, какъ было не «замкнуть все человѣчество (такъ онъ самъ говорилъ, простирая руки и возводя очи къ небу), въ горячія и безпредѣльныя объятія любви!»

Отъ Куско-бея онъ прямо пошелъ на квартиру Бакѣева, у котораго онъ съ самой ссоры на островѣ не былъ. Онъ еще и раньше, какъ только узналъ о томъ, что Бреше оскорбилъ русскаго секретаря, порывался пойти къ нему въ тотъ самый вечеръ. Ему стало жаль, онъ простилъ его, онъ забылъ въ ту минуту, что Бакѣевъ такъ рѣзко заступался тогда — и за кого же? — за Исаакидеса, у котораго красноватый носъ виситъ внизъ и усы криво подбриты… Но не рѣшился, опасаясь сухого пріема, ибо Бакѣевъ, правда, не былъ ни простъ, ни прямъ, ни искрененъ.