Игорь Дьяконов - Книга воспоминаний

• Название: Книга воспоминаний
• Автор: Игорь Дьяконов
• Издательство: Европейский дом
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1995

"Книга воспоминаний" известного русского востоковеда, ученого-историка, специалиста по шумерской, ассирийской и семитской культуре и языкам Игоря Михайловича Дьяконова вышла за четыре года до его смерти, последовавшей в 1999 году.

Книга написана, как можно судить из текста, в три приема. Незадолго до публикации (1995) автором дописана наиболее краткая – Последняя глава (ее объем всего 15 стр.), в которой приводится только беглый перечень послевоенных событий, – тогда как основные работы, собственно и сделавшие имя Дьяконова известным во всем мире, именно были осуществлены им в эти послевоенные десятилетия. Тут можно видеть определенный парадокс. Но можно и особый умысел автора. – Ведь эта его книга, в отличие от других, посвящена прежде всего ранним воспоминаниям, уходящему прошлому, которое и нуждается в воссоздании. Не заслуживает специального внимания в ней (или его достойно, но во вторую очередь) то, что и так уже получило какое-то отражение, например, в трудах ученого, в работах того научного сообщества, к которому Дьяконов безусловно принадлежит. На момент написания последней главы автор стоит на пороге восьмидесятилетия – эту главу он считает, по-видимому, наименее значимой в своей книге, – а сам принцип отбора фактов, тут обозначенный, как представляется, остается тем же:

“Эта глава написана через много лет после остальных и несколько иначе, чем они. Она содержит события моей жизни как ученого и члена русского общества; более личные моменты моей биографии – а среди них были и плачевные и радостные, сыгравшие большую роль в истории моей души, – почти все опущены, если они, кроме меня самого лично, касаются тех, кто еще был в живых, когда я писал эту последнюю главу”

Выражаем искреннюю благодарность за разрешение электронной публикаци — вдове И.М.Дьяконова Нине Яковлевне Дьяконовой и за помощь и консультации — Ольге Александровне Смирницкой.

---

— Нам так много не надо. А вот не могли бы Вы отпустить шпальник для постройки моста у Эльвснсса? Для норвежского народа.

Дело кончилось ко всеобщему удовольствию.

Надо отдать должное капитану: когда его часть уходила, норвежцы ее провожали с цветами. Мне было приятно, что капитан был ленинградец.

В конце мая я недосчитался своего несчастного шаркающего связного. Я не знал тогда о приказе Сталина о бывших военнопленных, но я родился не вчера и знал наши разведывательные и контрразвсдыватсльныс порядки, а потому понимал, что, по всей вероятности, он, побывав в гитлеровских лагерях, теперь непременно попадет в наши, а при его слабом здоровье и общей зашиблснности выжить он не имел шансов.

Я был переведен в новую просторную комнату на первом этаже, где были поставлены две койки, и получил нового связного — Поткина. Это был человек, о котором я сохранил самые благодарные воспоминания. Он был маленький мускулистый крепыш, необыкновенно благожелательный и с большим чувством собственного достоинства. И было чем ему гордиться — на гражданке он был орденоносцем-лесорубом, ездил за наградой в Москву, а в армии он во время Киркенссской операции первым ворвался в немецкий опорный пункт на скале и был представлен к званию Героя Советского Союза — и не получил звезды только потому, что часть расформировали, и нее отправленные из нес в центр бумаги автоматически потеряли действие. После конца войны звание Героя более не выдавали.

Не знаю, как, но Поткин сделал всю мою жизнь предельно благоустроенной и легкой. В нем не было при этом никакого низкопоклонства: я хорошо делаю свое дело, и он за это меня уважает. Но и он, Поткин, делает хорошо свое дело, и за это сам себя уважает.

Я приходил в свою комнату, как домой; все для меня было готово, и ждал меня дружелюбный человек.

В нашей комендатуре стали бывать разные новые люди. Остановлюсь на двух из — них, вызывавших симпатию. Один из них был капитан-лейтенант Сутягин, говоривший по-норвежски, хорошо знакомый местным активным антифашистам и боготворимый ими; они называли его «Суттйэге» (Sort-jcger — «Черный охотник»). В военное время он занимался тем, что забрасывал антифашистов, время от времени переходивших наш фронт или приплывавших в Кольскую губу на лодках, в немецкий тыл на полуостров Варангер. Это было связано с неким приключением, о котором мне рассказал профессор географии Гсрцсновского педагогического института в Ленинграде доктор наук П.Г.Сутягин в 80-х гг. В один из его ночных катерных налетов в Варангер он был схвачен немцами, едва ли не приговорен к смерти, отправлен в Германию в лагерь, затем вымснсн нашим командованием на немецкого агента (бывали, значит, и такие случаи!) и после долгой проверки возвращен служить на Северный флот, где снова забрасывал людей на Варангер.

Второй был тоже моряк, помоложе, и тоже, видимо, разведчик или контрразведчик. Он был послан во время войны в Англию для получения военного корабля по «ленд-лизу» и прожил в составе его английской команды месяца два; по-английски он говорил очень хорошо. Обладая пытливым умом, он провел среди английских моряков, незаметно для них, культурологическую анкету: кто из офицеров и матросов читал Диккенса, Шоу и Байрона и кто хотя бы слышал о них. Из офицеров Диккенса читало 10–20 %, слышали о нем все; о Шоу тоже слышали все, но только по анекдотам о нем; о Байроне слышало 1–2% офицеров и никто из матросов; не читал никто.

По его словам, если провести среди наших военных моряков такую анкету, скажем, по Толстому, Чехову и Пушкину, то результат будет очень в нашу пользу. Правда, я сказал ему, что Байрон все-таки не Пушкин, да и Шоу и Чехов «не в одной весовой категории».

Кроме этих людей, с которыми можно было и о чем-то поговорить, нашу комендатуру стали во множестве посещать смсршсвцы, среди которых Ефимов совершенно потерялся. Их было с каждым днем все больше, во главе их стоял полковник, и они имели собственного переводчика, ходившего под фамилией Петров, большого, молоденького, медвсдистого, светловолосого парня в форме лейтенанта СМЕРШа. Он был пухлый, отъевшийся и веселый и при не весьма большом уме отлично говорил по-норвежски. Этим он обращал на себя внимание на улицах; норвежцы его спрашивали, откуда он так блестяще знает их язык. Он говорил, что кончил Московский университет по скандинавистике. То же говорилось и мне, и это была совершенная неправда, потому что до войны кафедра скандинавистики была только в Ленинградском университете. В конце концов какой-то норвежец, заходивший ко мне по делу, спросил меня:

— Что это за странный новый переводчик Петров появился у вас? Он говорит, что кончал Московский университет; ну, я понимаю, в университете можно научиться норвежскому языку; но нельзя научиться диалекту города Вардё.

В чем был секрет, я догадывался[359]. У входа в Кольскую губу есть остров Кильдин, до войны населенный норвежцами из Вардё — ко мне даже приходил один норвежец с просьбой переслать его письмо родственникам на Кильдин. К 1941 г. эти норвежцы, конечно, разделили судьбу ленинградских финнов, дальневосточных корейцев, а впоследствии и многих других народов; но где бы они теперь ни были, они находились в ведении органов госбезопасности, и им ничего не стоило получить оттуда и откормить себе переводчика.

Между тем смсршевцы у нас все множились; мне уже сообщили норвежцы про странного человека, приехавшего на машине в форме капитана первого ранга и прошедшего через задний ход в комендатуру, а через неделю появившегося уже в форме армейского полковника и проследовавшего туда же. Этого я не видел, но видел много других. Они сидели у Ефимова, курили без устали, иногда и пили, рассказывали антисемитские анекдоты, часто задевали меня и предлагали элементарные вопросы о местной жизни. Как-то, не выдержав особенно густого антисемитского анекдота, я вышел на улицу и зашел в норвежскую комендатуру — только затем, чтобы услышать там конец того же самого анекдота, только не про еврея, а про шведа.

Однажды смсршсвский полковник (не тот, который являлся в виде моряка, а другой, возглавлявший всю эту группу) отвел меня в сторону и предложил мне работать у них.

— Я вам не гожусь, — сказал я, — у меня отец репрессирован.

— А, ну тогда, конечно… — сказал тот и отвязался от меня.

Вскоре появились первые следы их деятельности в виде вежливого письма ко мне от полицмейстера Бьсрнсона:

«Майор, состоящий при коменданте поселка Эльвснес, предлагал одному из подчиненных мне констэблсй сообщить ему интересующую его информацию. Мы всегда готовы быть полезными советским воинским частям, но впредь, если вам потребуются какие-либо сведения, прошу обращаться непосредственно ко мне, как к начальнику местной полиции».

Я принял это письмо к сведению и, конечно, никакого хода ему не дал.

Приятным контрастом к смершсвцам был старший лейтенант из политотдела армии — помню только его имя и отчество: Владимир Александрович. Это был интеллигентный человек, на гражданке какой-то научный работник, человек веселый и оптимистичный. Помню, зашел как-то с ним весной солдатский разговор о судьбе ожидающих жен — Владимир Александрович считал, что тут нет никаких проблем. Я спросил его, когда он был мобилизован в армию — оказывается, в 1943 году. У меня вопросов больше не было.

Приехал он читать лекции о Советском Союзе для норвежцев — разумеется, с моим переводом. Мы повесили объявление на бывшей бане («Рюсссб-ракка») и собрали полную аудиторию. Баня эта была популярна, потому что последнее время в ней нередко показывали наши кинофильмы — тоже, конечно, с моим синхронным переводом.

После лекции Владимира Александровича были вопросы. Один был такой: как при существующей в СССР политической системе учитывается мнение простых граждан? Владимир Александрович отвечал, что заинтересованные лица пишут в газеты, а критическая статья в газете непременно приводит к необходимым мерам со стороны правительства. Как-то неудобно было это переводить.

Потом Владимир Александрович выразил желание посетить Вадсс. И я тоже очень хотел побывать там, но до сих пор не было ни повода, ни времени. Я пошел в порт и договорился с капитаном рыбачьего бота. Кроме нас с Владимиром Александровичем, бот должен был свезти в Вадсс его уроженца — старика-капитана с очередного «Либерти». Он оказался немногословным, но интересным собеседником; в числе прочего он рассказал, что плавал на линии Ливерпуль — Нью Йорк в 1942 г., на которой выживал обычно один корабль из трех; что он благополучно проделал этот путь три раза, хотя в последний раз подводная лодка оторвала кораблю торпедой нос, и он чудом выдержал судно на плаву.

По дороге дул свежий ветер и было заметное волнение; если бы оно длилось дольше, могло бы нас и укачать. Вдруг перед самым носом всплыла большущая мина — она ранее стояла на якоре и была, конечно, рассчитана не на такие мелкосидящие боты, но, видно, порвался трос. Наш бот был вооружен зенитным тяжелым пулеметом, и с первого же выстрела мина была утоплена. Честно говоря, я думал, что она должна взорваться, но удар попал в пустую верхнюю часть мины, которая держит ее на плаву. Патрон я спрятал себе на память и потом подарил сыну.