Игорь Дьяконов - Книга воспоминаний

• Название: Книга воспоминаний
• Автор: Игорь Дьяконов
• Издательство: Европейский дом
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1995

"Книга воспоминаний" известного русского востоковеда, ученого-историка, специалиста по шумерской, ассирийской и семитской культуре и языкам Игоря Михайловича Дьяконова вышла за четыре года до его смерти, последовавшей в 1999 году.

Книга написана, как можно судить из текста, в три приема. Незадолго до публикации (1995) автором дописана наиболее краткая – Последняя глава (ее объем всего 15 стр.), в которой приводится только беглый перечень послевоенных событий, – тогда как основные работы, собственно и сделавшие имя Дьяконова известным во всем мире, именно были осуществлены им в эти послевоенные десятилетия. Тут можно видеть определенный парадокс. Но можно и особый умысел автора. – Ведь эта его книга, в отличие от других, посвящена прежде всего ранним воспоминаниям, уходящему прошлому, которое и нуждается в воссоздании. Не заслуживает специального внимания в ней (или его достойно, но во вторую очередь) то, что и так уже получило какое-то отражение, например, в трудах ученого, в работах того научного сообщества, к которому Дьяконов безусловно принадлежит. На момент написания последней главы автор стоит на пороге восьмидесятилетия – эту главу он считает, по-видимому, наименее значимой в своей книге, – а сам принцип отбора фактов, тут обозначенный, как представляется, остается тем же:

“Эта глава написана через много лет после остальных и несколько иначе, чем они. Она содержит события моей жизни как ученого и члена русского общества; более личные моменты моей биографии – а среди них были и плачевные и радостные, сыгравшие большую роль в истории моей души, – почти все опущены, если они, кроме меня самого лично, касаются тех, кто еще был в живых, когда я писал эту последнюю главу”

Выражаем искреннюю благодарность за разрешение электронной публикаци — вдове И.М.Дьяконова Нине Яковлевне Дьяконовой и за помощь и консультации — Ольге Александровне Смирницкой.

---

Наша бригада стала встречаться чаще. К занятиям наукой эти встречи, происходившие примерно раз в неделю, никакого отношения не имели. Встречались мы всегда у Жени Козловой — единственной из нас, у кого была своя отдельная комната, на Невском, в доме, где кинотеатр «Аврора» («Невский» был тогда только неофициальным названием). Я, как сын состоятельных родителей[42], стипендии не получал, а карманных денег мне хватало только на трамвай, — я даже чаще всего не обедал в институтской — поэтому на «бригаду» ничего не вносил; ребята приносили пол-литра водки, бутылку очень гадкого портвейна («настоенного на ржавом гвозде», говорили мы), хлеба и запас «студенческого силоса» с селедкой. Стоило все это очень недорого — наверное, не более рубля на брата, — но учтем, какова была стипендия: помнится, Женя получала 28, позже — 35 рублей. Чай пили без сахара.

В составе бригады были свои звенья дружбы: я дружил с Мишей Гринбергом, Коля Родин — с Зямой Могилевским, Леля Лобанова дружила, конечно, с Женей, а влюблена была в меня. Женя объединяла всех.

Попробую нарисовать портреты. Миша Гринберг имел характерные еврейские черты лица (но прямой нос в линию со лбом) и еврейскую курчавую голову, однако кудри имел очень свстлорусые, такие же, как Женя, или светлее, розовую кожу и голубые глаза; движения угловатые; жестикуляция у него была умеренная, но заметная; ростом был почти с меня. Коля Родин был роста среднего, лицо бледноватое, волосы темнорусые, черты лица правильные, очки; движения спокойные, речь тоже. Зяма Могилевский был ростом пониже Коли, смуглый, волосы черные, черты лица тоже правильные, но было в них что-то… не то заискивающее, не то нагловатое… А может быть, это позднейшее толкование. Все мы имели к Зяме полнейшее доверие, как и ко всем другим в нашей бригаде, но все же я почему-то любил его меньше других и винил себя за несправедливость. Нечего и говорить, что все были худые — более всех я: длинное узкое лошадиное лицо, смуглая кожа, под очками черные глаза, черный чуб волос; носил я коричневый свитер, а остальные ребята — клетчатые рубашки или, как Коля, косоворотку — под серый или черный (зеленовато-черный) пиджак. Наших девочек я описал выше, на уроке политэкономии.

Как всегда у русских, за стол садились молчаливо, но после первой порции водки сразу начиналось оживление. (Иногда пили сначала водку, потом портвейн, а иногда сразу делали «ерш»). Миша Гринберг начинал что-то рассказывать, изображать сценки из хедера или описывать еврейскую пасху. Зяма вставлял свои комментарии. Женя иногда с улыбкой поправляла Мишин русский язык; Коля объяснял мне превосходство рабочего сознания над мелкобуржуазным. Я же говорил ему:

— Коля, разница между тобой и мной только в том, что я — мелкая буржуазия, и знаю это, а ты — мелкая буржуазия, которая воображает, что перековалась.

Этот диалог повторялся почти каждый раз.

Коля и Зяма пили больше других и довольно скоро выбывали из строя: один засыпал на Жениной кровати, другой на стуле; Леля пила меньше, но достаточно, чтобы, привалившись ко мне, тоже задремывать. Миша открывал форточку и, сев на стул лицом к окну, вытянув ноги, что-то пел, первое время спрашивая:

— Красиво, правда? Замечательно, правда? Это «Кол нидрс».

Так как у него не было ни малейшего слуха, ни голоса, то судить нам было трудно.

Женя не пила, а только пригубливала, и не пьянела. Что касается меня, то я никак не мог приучиться «хлопать» водку, а пил глоточками — и от этого не только не пьянел больше, чем мои товарищи, как они мне предрекали, а напротив, пьянел меньше всех. Впрочем, обычно и те, кто, бывало, задремывал, вскоре более или менее приходили в себя, и мы расходились. Мне было идти с товарищами недалеко — только до угла Невского и Садовой. Коля обычно оставался позже других; сначала мы это объясняли себе тем, что он сильнее других выпил; но раз Зямка надоумил нас:

— Что, вы думаете, что Женя так в девушках и ходит?

Ну что ж, я желал Жене только всего самого лучшего. Дело в том, что я в нее был влюблен — не так, чтобы без ума, но все же… На лекции сочинил про нее странные стихи.

Мы все были очень молоды, и любовь играла для всех нас свою обычную обольстительную роль. Дух любви исходил в особенности из бригады Марины Качаловой. Сама' Марина была бабка бывалая. Как она объясняла приятельницам (а стороной это доходило и до нас), у нее было три мужа: один для учебных семестров, один для каникул, один для времени после окончания — но и помимо этого она проявляла к мужчинам немалый интерес. Даже на что уж я, казалось, ничего не представлял собой, но и то Марина Качалова говорила про меня: «Когда он подрастет, им будет стоить заняться». Когда я услышал это, я гордо заметил: «Она не учла, захочу ли я тогда ею заниматься». Мужем ее для учебного семестра был видный деятель парторганизации, аспирант (или даже доцент?) Алимов, имевший уже, как говорили, ряд печатных работ в духе «нового (т. е. марксистского) востоковедения», резко громивший «буржуазное», т. е. классическое востоковедение.

Алимов кончил жизнь трагически: после вечеринки у него дома (едва ли не в общежитии «на Мытне») он не то выбросился в лестничный пролет с пятого этажа, не то его кто-то туда столкнул. Ходили темные слухи: то ли зиновьевцы его сбросили, то ли, наоборот, сам Алимов тяготел к зиновьевцам, и его сбросили в пролет чекисты; то ли он запутался во фракционной деятельности и покончил с собой. Не видно было, однако, чтобы Марину это слишком потрясло.

Ее подружки по бригаде, Ира Огуз и Вера С., имели своих постоянных приятелей. Когда кто-нибудь из них принимал гостя в их комнате в общежитии, на дверях вывешивалась белая бумажка. Если Иры не было дома, то на вопрос, где она была, следовал ответ скороговорочкой:

— Сидели в кино и целовались.

(«Мы на лодочке катались, — золотистый-золотой, Не гребли, а целовались, — Не качай, брат, головой!»)

В коридоре со мной часто заговаривала интересная, интеллигентная Аня Ф. Она успела побывать замужем (т. е. регистрироваться) в 16 лет, потом сделала большую и многообразную брачную карьеру, не всегда безопасную. Особым благородством она, мягко говоря, не отличалась.

Эпизоды жизни Марины и Ани — все это были пережитки комсомольской концепции «свободной любви», или «стакана воды», господствовавшей в 20-е гг., несмотря на осуждение Ленина. Следом ее остался нашумевший в свое время роман Богданова «Первая девушка»; бедственные последствия «стаканов воды» видели мы и среди товарищей, и среди знакомых.

Но в 30-е гг. стали распространяться более прочные связи. Они не регистрировались, но через некоторое время становились признанными среди окружающих; и сами любовники называли себя «мужем» и «женой», и юридически последствия такого брака ничем не отличались от последствий брака регистрированного.

Я находился вне этого мира любви, и это смущало и тяготило меня.

К зиме 1932–33 г. я, наконец, стал полноправным студентом: из нашей группы сам ушел Капров, который был хоть, казалось, и кретин, но все же соображал достаточно, чтобы понять — с экзаменами ему никак не справиться; он просто ничего не мог понять — что это там говорилось в лекциях и на семинарах?

Между тем подошла зимняя сессия. Это должны были быть первые в моей жизни экзамены, если не считать опроса по химии на набережной у 176 школы. Как к ним готовятся, я не знал, но, идучи в институт, не помню уж зачем (занятия вроде бы кончились, а экзамены еще не начинались), я размышлял о том, что нужно бы засесть за подготовку к истории первобытного общества; тут я повстречался с Колей и Зямой, которые шли мне навстречу.

— Куда это вы? — К Винникову, в Институт этнографии. — Зачем? — Сдавать экзамен, пошли с нами. — Да я еще и готовиться не начал. Надо хоть три дня… Ведь и сессия еще когда начнется?

— Чепуха, пошли!

На меня налетела авантюристская волна, и я пошел с ними. По счастью, Винников имел обыкновение каждый год на экзаменах придерживаться какой-нибудь одной отметки. В этом году он ставил «четверки», т. е. «хорошо»; что мы все и получили — я определенно незаслуженно, так как у меня не было за душой ничего, кроме некоторых воспоминаний о лекциях. Правда, память тогда была хорошая, но все же… — Это отчасти было причиной тому, что я впоследствии еще раз прослушал курс Винникова.

Остальных экзаменов той сессии (Л.Л.Ракову, В.В.Струве) не помню совершенно. Перед экзаменами можно было ходить на консультации, но я справлялся сам. Ребята же с удовольствием являлись к В.В.Струве, где Костя Горелик задавал классический вопрос:

— Василий Васильевич, вы не родственник Петра Бернгардовича Струве? — Вопрос был ужасен, ибо П.Б.Струве был хорошо известен по ленинским работам как один из наиболее злостных оппортунистов и антимарксистов.

— Что вы, что вы, голубчик, — говорил В.В.Струве.