Игорь Дьяконов - Книга воспоминаний

• Название: Книга воспоминаний
• Автор: Игорь Дьяконов
• Издательство: Европейский дом
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1995

"Книга воспоминаний" известного русского востоковеда, ученого-историка, специалиста по шумерской, ассирийской и семитской культуре и языкам Игоря Михайловича Дьяконова вышла за четыре года до его смерти, последовавшей в 1999 году.

Книга написана, как можно судить из текста, в три приема. Незадолго до публикации (1995) автором дописана наиболее краткая – Последняя глава (ее объем всего 15 стр.), в которой приводится только беглый перечень послевоенных событий, – тогда как основные работы, собственно и сделавшие имя Дьяконова известным во всем мире, именно были осуществлены им в эти послевоенные десятилетия. Тут можно видеть определенный парадокс. Но можно и особый умысел автора. – Ведь эта его книга, в отличие от других, посвящена прежде всего ранним воспоминаниям, уходящему прошлому, которое и нуждается в воссоздании. Не заслуживает специального внимания в ней (или его достойно, но во вторую очередь) то, что и так уже получило какое-то отражение, например, в трудах ученого, в работах того научного сообщества, к которому Дьяконов безусловно принадлежит. На момент написания последней главы автор стоит на пороге восьмидесятилетия – эту главу он считает, по-видимому, наименее значимой в своей книге, – а сам принцип отбора фактов, тут обозначенный, как представляется, остается тем же:

“Эта глава написана через много лет после остальных и несколько иначе, чем они. Она содержит события моей жизни как ученого и члена русского общества; более личные моменты моей биографии – а среди них были и плачевные и радостные, сыгравшие большую роль в истории моей души, – почти все опущены, если они, кроме меня самого лично, касаются тех, кто еще был в живых, когда я писал эту последнюю главу”

Выражаем искреннюю благодарность за разрешение электронной публикаци — вдове И.М.Дьяконова Нине Яковлевне Дьяконовой и за помощь и консультации — Ольге Александровне Смирницкой.

---

Поэтому я решил со всей серьезностью сдавать и свои экзамены на втором курсе у историков.

Перед экзаменом по русской истории XIX века я пошел в Публичную библиотеку и не менее недели, а то и больше сидел за специальной литературой, читал даже некоторые источники. Но на экзаменатора мои знания не произвели впечатления — видимо, и у историков времена переменились даже больше, чем я мог предполагать. Узнав, что я учусь сразу на двух отделениях, он спросил меня, за какое из них я сдаю.

— Дело в том, — сказал он, — что если вы сдаете за лингвистическое, я поставлю вам четверку, но если вы считаете, что сдаете за историческое, то я поставлю вам тройку.

Конечно, за какое именно отделение я сдаю, по моему матрикулу все равно не было бы видно, но я сказал гордо: «За историческое!», получил свою тройку и более уже за истфак сдавать не пытался и на экзамен к Е.В.Тарле не пошел.

Так закончилось мое собственно историческое образование.

Но зато еще раньше, осенью 1933 г., у меня был большой академический успех. Переход обратно на первый курс, естественно, освободил меня от повторного слушания тех предметов, которые я уже слышал — политэкономии, истории и т. п.; я просто не ходил на них — и все. Но то же самое касалось и военного дела, а тут нужно было получить разрешение у военрука.

Военрук у нас был некий Эгле, в высшей степени неграмотный. Из всех занятий на первом курсе я запомнил только два-три эпизода. Во-первых, как мы заболтались на задних столах, а Эгле это заметил и резко спросил Лелю Лобанову:

— Вы слышали, что я сказал, вы там? Что нужно делать, если на вас летит вражеский самолет броющим полетом?

— Прятаться в б-бандажи, — пролепетала Леля.

Мы все грохнули и своим смехом перевели гнев Эгле на себя.

— Два наряда вне очереди! — Какие наряды? Никаких нарядов не было. Впрочем, Эгле так и не усвоил, что произошло.

Другой раз, помню, после долгого изучения затвора винтовки («курок с пуговкой, ударник с бойком» и прочее)[50], мы тренировались по стрельбе в каком-то длинном бетонированном коридоре; на его дальней поперечной стенке, во всю ее ширину и высоту, была прикреплена мишень. Мы с Колей Родиным (два очкарика) залегли в противоположном конце коридора, Эгле объяснил нам, что не попасть здесь вообще нельзя, и мы выпалили. Однако все поиски наших пуль, не только в мишени, но и в боковых стенках, не увенчались успехом. На этом Эгле нас отпустил с миром. — Потом еще, помню, рисовали «кроки» местности (croquis) на Крестовском острове.

Вообще у Эгле был здравый скептицизм по отношению к осмысленности наших занятий. Раз мы пошли сдавать нормы ГТО[51] по гребле на Ждановке у стадиона, что за Тучковым мостом. Эгле сказал нам:

— По правилам зачет дается за то, чтобы проплыть полкилометра на лодке. Но не сказано, по течению или против течения. Мы будем сдавать по течению. Садитесь в лодки.

Ну, словом, я пошел к Эгле получать освобождение от военного дела за первый курс. Объяснил ему, что я учился на первом курсе и сдал все военные предметы за первый курс, а теперь учусь опять на первом курсе другого факультета, и второй раз сдавать мне эти предметы не нужно. Не понял. Объяснил ему еще раз. Он долго думал, потом взял мою зачетную книжку и долго в ней что-то писал.

Наконец, он отдал ее мне — я вышел в коридор и нервно полюбопытствовал, что же он мне записал в зачетную книжку. О, радостное изумление! В матрикул были вписаны все военные предметы за все курсы, и после каждого наименования стояло: «Зачет. Эгле».

Итак, я получил еще запас свободных часов, которые можно было потратить на более полезные науки, и мог более не беспокоиться — звание командира взвода по окончании университета мне причиталось автоматически (впрочем, оно аннулировалось «белым билетом» по зрению).

Покончив с университетскими делами, я уехал со своими в Коктебель. О Коктебеле 1933 г. мной уже рассказано в шестой главе.

Глава восьмая (1933–1935)

Иль я не знаю, что, и потемках тычась,

Вовек не вышла б к свету темнота,

И я — урод, и счастье сотен тысяч

Не ближе мне пустого счастья ста?

И разве я не мерюсь пятилеткой.

Не падаю, не поднимаюсь с ней?

По как мне быть с моей грудною клеткой

И с тем, что всякой косности косней?

Б.Л.Пастернак. «Борису Пильняку»

По ходатайству А.П.Рифтина, мне очень скоро — чуть ли не на второй или третий день 1933.34 учебного года — разрешили перейти со 2-го курса исторического на 1-й курс лингвистического отделения. Это создало мне с осени 1933 г. идеальные условия для занятий специальными языками (аккадским и древнееврейским), так как я был свободен от общих предметов, уже пройденных на 1-м курсе исторического — от политэкономии, истории первобытного общества, истории древнего Востока, Греции и Рима, средневековой Европы и Руси, новой истории Запада, от введения в «новое учение о языке» — и осталась масса свободного времени, даже если учесть, что не все эти предметы были обязательны для лингвистов. Конечно, я был также свободен от иностранного языка.

Вполне своеобразное лицо лингвистическое отделение ЛИФЛИ приобрело с 1934.35 учебного года, когда оно стало факультетом, но и в 1933.34 г. оно во многом отличалось от исторического отделения ЛИЛИ предыдущего года. Оно не имело того ясно выраженного рабочего и партийного характера со специфическим классовым устремлением интересов и убеждений, которому я был свидетелем у студентов-историков 1932 г. приема. Бригады все еще существовали, но были необязательными — скорее, дружескими компаниями, чем производственными единицами.

Прием 1933 г. был впервые по истечении ряда лет конкурсным[52], студенты поступали по большей части опять из восстановленных в 1932 г. девятых классов школы. Однако социальное происхождение тоже принималось во внимание. При этом вступительный экзамен заменял школьный выпускной и включал все школьные предметы, в том числе математику, физику и химию. По правде сказать, в полной мере конкурсным он не был: отметки, правда, ставились честно, но все же, помимо отметок, учитывалась и классовая принадлежность (о том, что можно было додуматься ставить отметки в зависимости от национальности — этого тогда еще и в голову никому не приходило). Для детей рабочих и для рабфаковцев хорошие отметки были не так обязательны для поступления. Например, Лиза Фалеева, учившаяся со мною вместе, умудрилась провалить одиннадцать экзаменов из двенадцати (получив, впрочем, пятерку по русской литературе) — и все-таки поступила, поскольку до института работала уборщицей. Но о Лизе Фалеевой надо будет рассказать отдельно.

Из-за того, что в 1933 г. на лингвистическое отделение подало много абитуриентов из школ и мало — с рабфаков, состав студентов был в значительной мере интеллигентский или, по крайней мере, «из служащих». Именно интеллигенты неофициально задавали тон среди студентов, потому что заметно отличались по успехам и определенности интересов. Поступившие были в среднем гораздо моложе, чем в прошлом году, и уже потому партийцев было мало; официально ведущую роль играл комсомол; к концу 1937 г. и из детей интеллигентов, пожалуй, уже меньше половины оставались вне комсомола. Хотя общие предметы по-прежнему часто читали слабые преподаватели, специальные предметы обычно поручались знающим людям. Вообще же студентов этого курса политика занимала меньше, а больше — новые знакомства, любовь, — и довольно многих занимала наука. Комсомольцы не противопоставляли себя беспартийным, и в повседневном общении ни членство в комсомоле, ни беспартийность («внесоюзность» по-официальному) никак не ощущались — только иногда было обидно прочесть во время экзаменационной сессии в стенгазете: «Комсомольцы — впереди» (имелось в виду — впереди беспартийных), «Члены партии — передовики учебы»[53], что, мягко говоря, не всегда соответствовало действительности.

Четыре отделения ЛИФЛИ — историческое, философское, лингвистическое и литературное (года через два они превратились в факультеты) — не имели своих особых помещений; аудитории были общими для всего института, хотя некоторые из них и были закреплены за специальностями.

Только деканаты были раздельные — впрочем, сначала они не назывались деканатами.

Одеты мы были немного лучше, чем в прошлом году — правда, если внимательно смотреть на одежку девочек, то оказывалось, что все это не новое, а перешитое — нередко из дореволюционного добротного старья; но все же выглядели мы более благообразно, чем на историческом факультете в прошлом году.

Приоделся и я. Вместо солдатского свитера и кирзовых сапог на мне была темносиняя (цвета «морской волны») курточка, что-то среднее между френчиком и пиджаком — с пиджачными отворотами, но приталенная, с поясом и с накладными карманами; под курткой я носил белую рубашку и, по возможности, черный галстук; на ногах были полуботинки, но брюки были все те же, ордерные, бумажные («к.б», как говорят теперь: только хлопок тогда был не роскошь, а дешевка. Синтетика родилась лишь поколением позже).