Игорь Голомшток - Воспоминания старого пессимиста. О жизни, о людях, о стране

• Название: Воспоминания старого пессимиста. О жизни, о людях, о стране
• Автор: Игорь Голомшток
• Издательство: «Знамя» 2011 №2-4, 2013 №6-7
• Жанр: Биографии и Мемуары

Игорь Наумович Голомшток (род. 1929), советский и английский историк мирового искусства, автора книг “Тоталитарное искусство (М., 1994, указываются даты выхода книг в России), “Искусство авангарда в портретах его представителей в Европе и Америке” (М., 2004), “Английское искусство от Ганса Гольбейна до Дэмиена Херста” (М., 2008). С 1972 года живет в эмиграции.

---

— Смотрите внимательно.

И тут на физиономиях юных искусствоведов появилось выражение крайнего недоумения: на портрете над головами слушателей вместо скрывающих ухмылку усов вождя топорщились чаплинские усики фюрера.

Я думал, что за рубежом о тоталитарном искусстве написаны десятки книг, но, приехав на Запад, ничего, кроме двух-трех очень осторожных работ на эту тему, не обнаружил. Сам термин «тоталитаризм» означал политические режимы нацистской Германии, фашистской Италии, но его применение к сталинской России считалось тогда, во времена детанта, политически некорректным. И я решил заняться этой проблемой.

Я получил небольшой грант от Кенноновского института в Вашингтоне и месяц просидел в Библиотеке Конгресса за изучением нацистских журналов по искусству. Потом в Мюнхене, в период работы на Радио Либерти, мне удалось ознакомиться с подлинными произведениями искусства Третьего Рейха в Немецком финансовом управлении, а потом — в американской Военной коллекции под Вашингтоном, они пылились в подвалах этих учреждений. Наконец, получив стипендию от Гуверовского исследовательского центра при Стенфордском университете в Калифорнии, я смог в течение года пользоваться богатейшими архивами Гуверовского центра и университетскими библиотеками.

Стенфорд представился мне соединением двух противоположных начал — природы и цивилизации. С одной стороны, огромный университетский кампус, похожий на ботанический сад, и на этом пространстве диаметром в пять миль разбросаны колледжи, административные здания, библиотеки, особнячки преподавателей и общежития студентов; посетители и студенты передвигались по этой территории на бесплатных микроавтобусах. С другой — из мира пишущих машинок, магнитофонов и музыки на костях (т. е. записей на рентгеновских снимках) я попал в сферу высокой технической цивилизации. Даже у нас на ВВС в то время не было технических излишеств в виде компьютеров и ксероксов; корытце с чернилами, валик, ручка… вставляешь страницу, крутишь ручку и получаешь свой текст лиловыми буквами. Просто и удобно. Здесь же — копировальные машины с пультами управления: нажмешь на кнопку — получаешь микроскопический текст, нажмешь другую — выходит фрагмент, отпечатанный плакатным шрифтом. Поди разберись! В один из первых дней я долго бродил по кампусу в поисках библиотеки, потом зашел в какой-то колледж, чтобы спросить дорогу. Секретарша посмотрела на меня с удивлением и пальцем показала в угол, где стоял компьютер. У меня создалось впечатление, что американцы разговаривают только с компьютером, через компьютер и посредством компьютера.

В техническом отношении я был полный недоумок: электрооборудования боялся, машины никогда не водил, да и на велосипеде катался, кажется, два или три раза в жизни. Чтобы уйти от прелестей цивилизации, я воспользовался девятичасовой разницей во времени между Лондоном и Калифорнией. В своей полуподвальной, опоясанной трубами отопления комнатке в старом — XIX века — шикарном доме в самом центре кампуса я ложился спать в четыре часа дня, вставал в час ночи по местному или в девять утра по лондонскому времени, и чувствовал себя как на необитаемом острове. Читал, стучал на своей привезенной из Лондона пишущей машинке, хотя в башне Гуверовского центра мне был предоставлен обширный кабинет с компьютером, телефоном и всем прочим нужным для работы оборудованием. Никто мной не интересовался, да и соблазнов особенных не было: на кампусе царил сухой закон, до ближайшего паба в городке Пало Альто было больше километра, до Сан-Франциско час езды на автобусе. Так плодотворно я не работал никогда.

Правда, такой режим я выдержал не больше месяца: постепенно обрастал знакомствами, какие-то собрания, встречи… Университетская жизнь в Стенфорде резко отличалась от оксфордской своей деловитой целенаправленностью. Стипендиаты Гуверовского центра занимались проблемами разоружения, вооружения, глобальной экономикой, международными связями… Я же был единственным, кто занимался искусством. На гуверовских многочисленных конференциях и симпозиумах, куда академическая публика съезжалась со всей Америки, после докладов и прений обычно устраивались приемы на открытом воздухе. Подбегали ко мне знакомиться, представлялись — я политолог… социолог… экономист из… а когда узнавали, что я искусствовед, желали мне всего хорошего и мчались искать собратьев по профессии. Здесь завязывались деловые отношения, полезные знакомства, решались профессиональные вопросы. По всем четырем сторонам обширной лужайки стояли столы, богато оснащенные дарами моря, природы и напитками разных стран и континентов. Когда я в третий раз попросил виски, официант посмотрел на меня удивленно — все пили только фруктовые соки. Кажется, только Роберт Конквест да я употребляли спиртное.

Год прошел в работе, и к концу моего пребывания в Стенфорде книга была вчерне закончена. Соблюдая право первой ночи на публикацию, я отнес рукопись директору Центра, и через несколько дней получил ее обратно без комментариев, чистую и, кажется, непрочитанную. В этом отстойнике всяческих политологий вопросы художественной культуры не интересовали никого, кроме разве Р. Конквеста, которому, как понимаю, я и был обязан получением гранта в Гуверовском исследовательском центре.

После необъятной и в общем-то чужой Америки Англия показалась мне родной и уютной. Но заниматься в библиотеках, копаться в архивах, стучать на машинке в своей берлоге казалось мне интереснее, чем делать программы для ВВС. И я решил еще раз попытать счастья.

Еще в Калифорнии я сблизился с Джоном Болтом. Мы были знакомы и раньше. Джон окончил отделение славистики в университете Сент Эндрюс, занялся русским искусством, стал одним из крупнейших специалистов в этой области и получил место профессора в университете Южной Калифорнии. Мы с ним решили написать книгу «Сталинская художественная политика в документах и комментариях». По этой теме я подал заявку на грант в Русский исследовательский центр при Гарвардском университете. У меня были серьезные рефери (поручители), в том числе Исайя Берлин, и годичную стипендию от Гарварда я получил.

* * *

Старейший университет Америки Гарвард расположен в городке Кембридж. Русской исследовательский центр был тут скромнее, чем гуверовская башня в Стенфорде. Он ютился в двухэтажном корпусе на территории университета, и в нем работали историки, музыковеды, политологи, экономисты… в основном эмигранты — ученые из России. Из моих знакомых здесь обитали только А. Некрич и Е. Эткинд.

Кембридж, который можно считать пригородом Бостона — столицы штата Массачусетс, — отделяет от Бостона только река Чарлз. Недалеко, часах в двух езды на автобусе, находится городок Амхерст с его богатейшим университетом, где жили тогда наши старые друзья Вика Швейцер и Миша Николаев. Вика преподавала в университете, Миша занимал здесь должность, торжественно именуемую «комендант студенческого общежития», которая на самом деле сводилась к уборке помещений. Но Миша в Америке был счастлив. Этот бывший детдомовец, простой рабочий, отсидевший 15 лет в советских лагерях, общался с университетской профессурой, подружился с Иосифом Бродским, который тогда преподавал в Амхерсте. Но в эту идиллию американской жизни иногда врывалось его лагерное прошлое.

Однажды Миша, сильно подвыпив, возвращался пешком домой из соседнего городка после встречи с друзьями. Было довольно поздно, и вид человека без машины, идущего по дороге, вызывал естественное недоумение у американской полиции. Около Миши остановилась полицейская машина, и тогда он, по лагерному инстинкту, бросился в кусты. Его скрутили, надели наручники и отвезли в участок. Проснувшись утром, он увидел себя за решеткой, и ему показалось, что он снова попал в советскую тюрьму. Для него это был тяжелый стресс. Миша стал орать, ломиться в дверь, бросаться на стены… Может быть, этот случай и ускорил его смерть — отказало сердце.

* * *

Год в Гарварде прошел для меня неплодотворно. В Советском Союзе началась перестройка, стали доступны многие архивы, появлялись новые публикации, и работа над темой «политика в документах» в Гарварде потеряла всякий смысл. Я дорабатывал книгу о тоталитарном искусстве, делал программы для ВВС, участвовал а каких-то конференциях и — главное — разъезжал с лекциями по американским университетам.

В тот год я много поездил по Америке: Бостон, Провиденс, Нью-Йорк, Вашингтон, Колорадо… университеты, музеи, пейзажи… Из этогокалейдоскопа впечатлений ярко запечатлелась в памяти капелла Ротко в городе Хьюстон штата Техас: небольшой восьмигранник, на каждой стене — по две абстрактные картины художника, и, когда находишься в центре этого помещения, ощущаешь себя как бы в пространстве его работ, где дышит и наливается плотью сама экзистенциальная пустота бытия. В 1970 году, за несколько месяцев до открытия капеллы, спроектированной им самим, Марк Ротко покончил с собой. И еще запомнился эпизод, как в Нью-Йорке меня в течение ночи ограбили четыре раза. Эпизод этот с какой-то стороны проливает свет на специфику нью-йоркского преступного мира, поэтому стоит занести его на бумагу.