Дмитрий Дивеевский - Альфа и Омега

• Название: Альфа и Омега
• Автор: Дмитрий Дивеевский
• Жанр: Исторический детектив

Начало 90-х годов 20 века. Разрушение Советского Союза порождает драму обманутого народа, поверившего горбачевской «перестройке». Поиски истины в смятенном народном сознании подчеркиваются судьбой воина-афганца, прикованного к инвалидной коляске, и мистическими событиями в краеведческом музее заштатного районного городка. На этом фоне советская разведка отчаянно борется против последствий предательского курса Горбачева за рубежом, участвуя в напряженной схватке спецслужб. Масштабное полотно романа подводит читателя к выводам о единственно верном направлении исторического выбора России в период новых испытаний.

---

Сбоку от него стояла пожилая женщина, пришедшая, очевидно, по лесной дороге от Сатиса. Дорога эта уходила дальше в лес, и по ней можно было добраться до бывших святых мест – Сарова и Дивеева. Женщина была странно, по-старинному одета. На ней светила мелкими цветочками коричневая ситцевая блузка с длинными рукавами, пыльная черная юбка до пят прикрывала полусапожки из грубой кожи, голову плотно окутывал темный платок. Лицо ее ничем не запоминалось, разве что скорбной полоской рта, окруженной частыми морщинами. В руке она держала книгу, судя по кресту на обложке – Святое Писание. За плечами висел полупустой полотняный мешок.

– Кто Вы? – спросил Звонарь с внутренним напряжением. Столь неожиданное появление женщины не могло ему понравиться, хотя никакого чувства опасности он не испытывал.

– Раба Божья Полина, скиталица. Иду в Дивеево, Серафимушку славить. У его канавки буду молитвы читать да его назад призывать.

Хорошо знавший родную округу, Звонарь улыбнулся.

– Какого Серафимушку, гражданка? Саровского, что ли? Да там и следа никакого не осталось с тех времен. Храм только разоренный стоит, а где его канавка знаменитая была – свиньи пасутся.

Полина улыбнулась в ответ легкой ясной улыбкой:

– Нет, Иванушка, не все ты знаешь. В Дивеево сейчас со всей земли люди собираются и храм восстанавливают. Все там будет как раньше. А я Серафимушку туда призывать буду, и даст Бог, настанет светлый день, он туда вернется.

– Откуда Вы мое имя знаете?

– На тебе написано.

– Так Вы что, колдунья?

– Глупый ты мальчик, Иванушка. Колдуньи у язычников и бесов бывают, а у православных – ясновидящие. Я не ясновидящая, но маленькие тайны мне Господь открывает. Вот и к тебе я зашла, чтобы тайну открыть. Ты по правильному пути идешь. В трудах от душевной ржавчины освободишься. Потом труды закончишь и поднимешься сильный духом. Тебя будут любить светлые люди, а злые ненавидеть. А о кончине твоей мне говорить не велено. Велено лишь сказать, что дается тебе еще немало жизненного времени, но все твое геройство на это время потребуется. А теперь пойду дальше, спаси тебя Господь.

– Подождите, Полина, уже ночь на дворе, переночуйте в моей избе и с утра…

Полина снова улыбнулась и ответила:

– Ночь только злым людям страшна, а мне в ней бояться нечего. Зато скорее в Дивееве буду.

Она поклонилась Ивану в пояс и не спеша пошла в лес…

Глядя ей вслед, Звонарь неожиданно осознал, что душой его владеет ранее неведомое ощущение присутствия вокруг чего-то незримого, но разумного и всесильного, проникающего в каждую извилинку бытия. Привыкший по-военному анализировать каждую новую вводную, он вдруг ощутил свою беспомощность. Новое состояние не поддавалось логическому пониманию.

Словно сгустилось вокруг пространство, и густота эта была теплой, сладостной, успокаивающей.

«Хорошо бы всегда – так», – подумал Иван.

11. Музей

В иссиня-черном ночном небе желтый лик луны источает мертвенный, лишающий покоя свет. Заполонившие улицы Окоянова тополя превратились под этим светом в серебряные ризы, из-за которых выглядывают печальные окна домов. Дома старше и умней людей. Они пропускают через себя целые поколения и пропитывают свои стены их чувствами. Порой домам бывает тяжело, потому что они страдают от темных страстей жильцов. Кому не приходилось видеть жилье, всем видом своим выказывающее неблагополучие хозяйских душ? Такое жилье похоже на несчастного человека: скособочившееся, нахмуренное и безрадостное. Все в природе взаимосвязано, все взаимозависимо. И ошибается тот, кто полагает, что между живой и неживой природой существует пропасть, разрывающая все связи. Нет такой пропасти. Связи неразрывны. Даже соскочивший с теплой ноги валенок отчаянно умирает от холода в мерзлом снегу, призывая хозяина.

Сейчас стоит пора темных страстей, и окна домов печальны. Правда, так было не всегда. Когда-то очень давно (тогда еще была замечена в городе кибитка одного курчавого всероссийского сочинителя), окна домов глядели на мир по-иному. Они не страдали от темных страстей так много, как сейчас, потому что большинство людей следовало православной вере и принимало свою судьбу со смирением. Тогда дома болели состраданием к несчастным человекам, но, согласитесь, это не так тяжело, как мучиться от их скверных чувств.

Музей возвышается на углу Соборной площади темной громадой с ломаными линиями крыши. Вокруг него, как и везде в Окоянове, блестит под луной серебряная стружка тополей – свидетельств византийского наследия местной жизни. Ни в одном городе папской Европы Вы не увидите тополей, вредоносных разносчиков пуха и мусора, оскверняющих собой упорядоченный образ жизни народов, сумевших договориться с Господом о разделе полномочий. Эти народы давно освоили Богову делянку, изъяв из нее наиболее неудобные части, вроде сорных растений, кусачих насекомых или, хуже того, сточных канав. В Окоянове же, как и в незапамятные дни Феофана Грека, позволяют плодиться всему, что лезет из почвы. Да и канализация в городе еще не зародилась, и это дает возможность достоверно узнать, как пахли древние цивилизации. Но тем и отличается византийская Русь от папской, что не захотела требовать у Господа раздела полномочий. Правда, бывали на ней времена, когда Господа пытались полностью отменить, но он не отменился, и тополя подтверждали собою, что все идет своим, российским чередом.

Итак, над городом висела луна, облившая его тревожным светом. Давно известно, что в такие часы в мире происходит нечто особенное, нечто незримое и нехорошее. В неясных предчувствиях мучаются бессонницей люди, на крышах появляются лунатики, в темных закоулках копошатся бродячие собаки, а для опытного глаза не остается незамеченным множество больших и малых проявлений нечистой силы.

Вот и в музее стало твориться что-то неописуемое, связанное не только с полнолунием, но и с происходящей за окнами эпохой, которую лишь по лукавому наущению сподобились назвать перестройкой. Мы-то с Вами полагали, что перестройка касается только наших земных дел, а мир иной живет по своим законам. Но если хотя бы чуть-чуть вдуматься, то станет ясно, что перестройка как раз и ударяет по тем, кто уже сегодня в мире ином. Могут ли они на все это смотреть спокойно из своего небытия, тем более в окояновском музее, где им предоставилась возможность хоть малость показаться живущим людям?

Так вот, помнится, мы оставили музей в ту самую напряженную минуту, когда домовой Чавкунов осквернял своим седалищем фотографический портрет Фани Кац. Случилось это потому, что в результате перестройки растаяли остекленевшие звуки «Марсельезы» и экспонаты обрели некоторую свободу действий. Сразу отметим, что не все они проявили участие в развернувшейся драме. Некоторые из них, такие, как восковая фигура первобытного человека, чучела представителей фауны и целая группа активистов-безбожников остались безучастными к происходящему. Относительно чучел все понятно, а о безбожниках можно предположить, что судьба их сложилась на том свете неудачно и ничего, кроме фотографий от них не осталось.

– И за борт ее бросает, в набежавшую волну, – ревел Чавкунов, сидя на фаниной фотографии, – будешь знать, как развращаться!

– Освободи гражданку, контра, – послышался из групповой фотографии уездного исполкома чей-то голос, – мало мы вас экспроприировали!

– Дурное дело нехитрое, – отвечал Чавкунов, – только зря вы утомлялися. Теперь вас всех черной краской обгадят. А я буду полезный продукт хозяйства. Вот так! Без таких, как я – спросите хоть у Гайдара, жизни никакой нет.

– Видали мы твоего Гайдара, – снова донесся голос из уездного исполкома, – порода бесовская, однако – недоносок. Ты лучше нас послушай: на Руси паразитов всегда давили и будут давить, понял? Освободи гражданку сейчас же. Товарищ Кац, как вы там, под этой контрой?

– Ах, товарищ Юшкин, после столь большого перерыва мне и эта поза кажется неплохой.

– Тьфу, нечисть, – вскричал домовой и взвился к потолку, – это надо же!

От групповой фотографии донесся дружный смех, который прервал зычный командирский голос Федора Собакина:

– Прекратить балаган, граждане бывшие живые! Или не видите, какая тьма собирается? Кто от нее отбиваться будет? Опять, что ли, полную чертовщину позволим завести?

В помещении установилась тишина. Здесь все знали, что такое правление бесов среди людей.

– Я, как тяжкий грешник, всегда готовый последние гроши…, тьфу ты, последние силы на благо веры положить, пойду в сраженье с Диаволом…, – послышался бас Чавкунова.

– Ну, опять завел свою сурдинку, – вмешался голос Собакина, – кто бы сомневался, гражданин купец, что вы пойдете. Не век же вам в домовых вековать. Возьму вас к себе сыном полка.

– А ты знаешь, что я в пятьдесят годов преставился?

– На вас написано, что не вьюношем.