Лариса Романовская - Вторая смена

• Название: Вторая смена
• Автор: Лариса Романовская
• Жанр: Городская фантастика
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-17-077711-2

Обычной на первый взгляд москвичке Жене Шереметьевой – сто двадцать восемь лет, ее дочка Аня – приемный ребенок с задатками перспективной ведьмы, а в брак Женя вступила только для того, чтобы уберечь от смерти мужчину, начавшего когда-то охоту на нечистую силу. Это только кажется, что сторожевые ведьмы знают и могут все. Вовсе нет, они куда уязвимее обычных людей, хотя им часто приходится решать те же самые задачи. Сосредоточившись на своих ведьминских заботах, Женя не сразу замечает, что за ее семьей идет самая настоящая слежка.

---

– Открывайте. Спасибо. В коридоре подождите. Я вас позову.

Я перед уходом на Темку глянула. А он мне подмигнул.

Анька стоит у подоконника в почетном карауле: стережет взметнувшееся зеленое пламя граммофончиков. У этой ботвы есть второе название – «вечный звон». Как начнут мелодию вытренькивать, так не уймутся, пока самим не надоест. У Марфы они жили на кухне, на холодильнике. Мы их потом в ветку пластмассовой сирени превратили, уже после Казни. Здешние не такие ухоженные, бутоны помельче, а голос тише. Играют вразнобой – каждый кустик наяривает свое. В казенной обстановке всегда так. Народ туда-сюда шмонается, у всех и каждого настроение ловить – ни один цветок не выдержит, загнется на корню. Я бы на их месте точно загнулась.

– Женька?

– Не мешай!

Ну и чего я так раскисла? Подумаешь, ученичество. Меня расстреливали однажды, там куда страшнее было. А тут только бумаги подписать. Прежней жизни не будет, это факт, зато я сама у себя останусь. Со всеми страхами и радостями, заморочками и опытом. И с воспоминаниями тоже.

Тишина смыта густым колокольным гудом – в Шварце теперь так на перемену звонят. За углом начинает оживать толпа, народ вываливается из аудиторий и лабораторных, разминает ноги и прочищает мозги.

– Анька, я скоро! – Я бросаю свою семейку. Хоть по-ненастоящему, хоть на пять минут.

Под лестницей в окружении сломанных парт и покалеченных стульев высятся пепельницы на тонких ножках – из тех, что полвека назад охраняли дорожки парков и санаториев. Левая пока пустует, у правой стоит Танька Рыжая.

– Дуська, снова-здорово! – Меня бодро хлопают по спине.

У нас всегда: можно своего камрада пару лет не видеть, а потом за день повстречать три раза подряд.

– Ты тут чего делаешь, Тань?

– Зинаида позвала, на семинар. Она в этом семестре по «Аргументам и артефактам» практику ведет. Зизи про сегодняшнее узнала откуда-то. Сразу позвонила. Презентациями своими задрали уже, – с гордостью, замаскированной под смущение, сообщает Рыжая.

Ешкин кот! Зинка дрючит студентов, небось даже в зачетках расписывается, Татьяна рассказывает про подвиги и – не сегодня, так завтра – даст интервью корреспонденту «Сторожевого» или накатает статью в «Артефакт». А у меня что? Марш-бросок от дома до рынка через химчистку? Почетный караул у холодильника? Бессменное дежурство у гладильной доски?

– Я твою малу́ю сейчас в коридоре видела. Не узнала меня. Вы ей память не промывали?

– Я хотела, а Старый запретил.

– Правильно. Малолетка, у них организм хрупкий. Ты ей тоже не промывай. И с волосами что-нить сделай, а то они сосульками.

Какого лешего?! Я сегодня Аньке лохмы ее крысиные мурыжила как в лучшем салоне!

– А ты тут чего крутишься? Малу́ю привезла, институтом похвастать?

– Нет, – я мну в руках пачку. – Я… у нас посвящение сегодня. Мужа в ученики беру.

– Дуська, а мужа ты давно знаешь? Что так быстро в ученики-то?

– Полгода. – Я старательно закуриваю, стараясь провозиться подольше.

– Дусь, ты уже оклемалась? Давай сядь, если голова кру́гом. – Она делает шаг в сторону, выискивая среди стульев самый надежный. – И как, хороший муж? Покажешь?

– Нет. То есть – да. Вы знакомы уже.

– А когда мы успели?

– В «Марселе», в октябре, когда Ленку в последний путь провожали.

– Славно гульнули, ничего не скажешь. Гуню тогда шлепнули?

– Тогда… – Я сигарету не гашу, а почти комкаю.

– Так там ведь только наши были, и вс¸… Или я путаю?

– Не путаешь. Ресторатор. Ну, Артем… – ежусь я. Танька знает, кто ее убил.

– Тот, который стрелял? – улыбается Таня. Мне кажется, что вместо новых зубов у нее во рту стальные коронки.

– Он самый. – Я разглядываю ободранный линолеум. Возле пепельниц он весь в мелких подпалинах – искрами прижгло. Густой узор, плотный.

– А, вот оно что. – Татьяна резко, одним движением, гасит бычок и начинает подниматься по лестнице. Спина напряжена: будто она ждет, что я сейчас выстрелю вслед.

В коридоре я напарываюсь на группку студентов: две барышни и четыре кавалера, возрастной разброс от двадцати до пятидесяти, настроение у всех одинаковое, деловое и веселое одновременно:

– Бестий пересдал или опять завернули?

– А когда пересдавать, объясни, пожалуйста? Март месяц, Чеширыч в загуле…

– Слушай, я не могу! Он лекции строит по принципу «что вижу – то пою», несет ахинею!

– Господа, я решительно не понимаю, как мы эту ересь вообще сдавать будем?

– Славик, ты что? Ересь на первом курсе сдают, в летнюю сессию.

– Не прискребайся, я в фигуральном смысле.

– Наше счастье, что этот ящер теорию ведет, а не практику.

– А про практику, Маня, молчи лучше!

– Манька, ну не напоминай ты ему, не будь мирской. У него по молодильнику хвост. Не растут яблоки, хоть тресни. На кафеле растут, на паркете тоже, а в аудитории линолеум на полу, сквозь него росток не пробивается!

– Стоп! Слава, а ты как пальцы держишь? Какая рука рабочая, левая или правая?

– Правая.

– Тогда смотри: вот так вот пальцы гнешь, до упора, семечко на них ставишь. Манька! У тебя стрелка на колготках, смотри!

– Ой, длинная какая! Слушай, как думаешь, что легче – зашить или зарастить?

– Мальчики, вы идите. Ну конечно, зарастить. Только на ноге опасно, если не уверена…

– Знаю, что опасно. Но у меня молния на сапоге заедает. Томка, можешь?

– В общагу сбегай, переоденься. Туда-обратно две минуты, сто раз успеешь.

– Не две, а пять. А у нас Кошкин сейчас, он не любит, когда опаздывают.

– Да, Кошкин – это жестоко. Маня, а вообще это странная мысль. Смотри, у нас все предметы как предметы. А кого ни спросишь «что в сессию сдавать?», любой скажет: бестилингву, артпрактику и Кошкина… А теперь представь, что в дипломе так и напишут: «бестиалингвистика» – двенадцать, «практическое артефактоведение» – одиннадцать, «Кошкин» – двенадцать.

– По «Кошкину» больше десятки нереально получить, – вмешиваюсь я.

Приземистая кудрявая Маня и ее собеседница поворачиваются, смотрят на меня и дружно фыркают. Совсем по-девчоночьи. Хотя Манечке ну точно уже под полтинник.

– Шестьдесят лет назад знаете как мы Кошкина звали? – Маня трясет лиловыми кудельками и смотрит вопросительно. А ее товарка – юная, но такая хрупкая и строгая, что в ней легко разглядеть недавнюю старушку, поправляет бусики и говорит:

– Крысолов…

– Его сейчас тоже так зовут, да?

– Нет, – усмехается Манина подружка. – Сейчас Кошкина чаще Мышкиным зовут. Евдокия, вы меня не помните, наверное? Я Тамара из Северо-Восточного.

– Помню, конечно, но вот не узнала. Вы так обновились хорошо. – Вот как, оказывается, выглядит Ленкина сменщица. – Очень приятно, Тамара. Будем еще раз знакомы. Это вы теперь вместо Лены работаете?

– Да. А это вы Марфину дочку усыновили?

– Ой, а расскажите! – Кудлатая Маня еле дожидается моего кивка. Тянется ко мне, как цветок к солнцу, всеми своими кудрями, бусиками, оборками на пестрой шерстяной юбке. – Такая девочка хорошенькая, маленькая совсем! Жалко ее, правда?

– Тяжело с ней? – пожимает плечами Тамара.

Мне не нужно ни добродушного любопытства, ни осуждающей поддержки.

– Анька – прелесть. Очаровательный ребенок. Маня, пардон, у вас чулок пополз.

Я откатываюсь на запасные позиции, к окну с цветами и строгим Анюткиным отражением. И только сейчас замечаю на стене прямоугольный плакатик «Курить можно!».

– Ань? Все нормально?

Анька поворачивается, трет замерзший нос:

– Я есть хочу. И в туалет.

Она благополучно растворяется за дверью с казенным кокетливым «Les femmes»[4], а я остаюсь снаружи, в компании нерешенных проблем. В недрах нашего благородного заведения должен существовать буфет. Сейчас скормлю ребенку какие-нибудь внезапные сосиски, а за неимением буфета забурюсь в общагу, прошвырнусь по комнатам. Кто-нибудь да накормит. Не пропадем. А потом очередная Тамарка или Танька будет кривить губы. Дескать, хреновая из Дуськи опекунша, ребеночек-то у нее голодает и по чужим общагам скитается.

– Женя!

Артемчику я сейчас радуюсь просто как родному.

– Заяц! Ты меня слышишь? Погоди, сейчас звук прикручу! Зай, у нас Анька голодная! Сделай что-нибудь, а?

– Женя, тебя бумаги просят подписать.

– Сейчас, Темчик. – Я полирую взглядом стекло. Странно, что дом, гаражи и забор на месте стоят, назад не убегают – как в окне вагона. Потому как ощущения знакомые: запоздалый страх за уже принятое решение и неизвестность впереди. У меня такое было, в германскую, когда я в девятьсот четырнадцатом году первый раз в санитарном поезде ехала. Там страшно было до кислятины во рту, только еще пол под ногами дрожал, а деревья с деревнями назад убегали, в тыл.

Из логова дамской сантехники величественно выплывает Анютка. С пышным, болезненно-белым бантом на увядших кудрях.

– Мне одна тетя повязала. Прямо из бумаги, из рулончика. Превратила в ленту! Женька, а ты так не можешь, да?