Владимир Файнберг - 45 историй

• Название: 45 историй
• Автор: Владимир Файнберг
• Жанр: Короткие истории

---

Мне‑то как раз не понравилось, что все видят сквозь ограду, как Хызыр дрессирует собак. Сам не знаю, почему.

Весной Маша забежала с подарками от Хызыра: большой банкой каштанового меда, переложенного орехами, турецким лимонным одеколоном, вытканным золотыми нитями платком для моей жены. Похвасталась, что купили автомобиль «Мазда».

А еще через пять дней, рано утром, позвонила из аэропорта Шереметьево. Я едва узнал ее голос.

— Убит Хызыр, — послышалось сквозь судороги рыданий, — ночью звонил Павло. Сказал— убит.

Она улетела в Стамбул.

Оглушенный новостью, я оставался в неведении до того дня, пока Маша вновь не появилась в Москве.

Пришла ко мне. Прежде всего выложила на стол какую‑то видео–кассету.

— Грабители? — спросил я, вставляя кассету в видеомагнитофон, — покусились на деньги?

Она отрицательно покачала головой. Сидела с поджатыми ногами на диване, дрожала. Я подал ей плед.

…На экране возникла комнатка со столом у окна. На столе аккуратными стопками лежали конторские книги, фотографии умных собачьих морд. Валялся исписанный лист бумаги.

—  Составлял список Павло для закупки провизии собакам, —  сказала Маша. — Зарубили. Колуном.

И тут я увидел Хызыра, лежащего боком на полу. Под головой была лужа крови.

Я перевел дыхание и лишь в этот момент осознал, что видеокамера донесла и звук — со двора, очевидно, из вольеров, доносился жуткий собачий вой…

Подробно, не спеша, был снят прислоненный к стулу колун, брызги крови на стенах.

— Полиция снимала? Следователи?

— Павло нашел кассету на столе сразу после убийства. — Видеокамера ваша? Кто все‑таки снимал?

— Нету нас видеокамеры. Не знаю, кто и зачем снимал. Павло в тюрьме. Подозрение пало на него, больше не на кого. Плачет. Я его видела. Жалеет Хызыра.

— Машенька, а как ты думаешь, кто это сделал?

— Не знаю. У него не было врагов. Разве могли быть враги у такого человека?

Я промолчал.

Тысячи людей ежедневно ездили мимо сквозной ограды питомника, видели Хызыра, дрессирующего собак. И среди всех, кто его заметил, несомненно, были и те, кто не прощает отступничества. «Серые волки». Оставили кассету в назидание.

Впрочем, это только моя версия.

Монтажная фраза

Более благополучные коллеги в глаза называли его гением. Гурген с подозрением выслушивал их. Он и без этой публики знал себе цену. «Делают комплименты, чтобы успокоить свою совесть», — говорил он мне впоследствии.

Мы познакомились, после того как однажды в просмотровом зальчике Высших режиссерских курсов нам, слушателям, показали три запрещенных к прокату фильма неведомого кинорежиссера.

Формально это были документальные ленты. Вернее, художественные, но без актеров. Я не в состоянии ни определить их жанр, ни пересказать. Как можно пересказать, например, походку Чаплина или улыбку Джульетты Мазины? Настоящее кино— и все.

Снятые без дикторского текста, без всяких выкрутасов кадры, казалось бы, обыкновенной жизни людей, животных, растений, гор, облаков обнажали неуловимую, но ослепительно явственную тайну бытия.

«А он ловец неуловимого, — думал я, выйдя на улицу после просмотра. — Что снилось нам, забылось задень…»

Так выговорились, получились стихи, которые мне удалось через третьи руки передать автору фильмов.

Через неделю–другую он пришел в гости.

Сухощавый человек лет сорока, одетый в черный пиджак из кожзаменителя, стоял передо мной с недоверчивой улыбкой.

Я усадил его. Кинулся к секретеру, где, по счастью, имелась кое–какая выпивка.

— Что будем пить? Разведенный спирт или коньяк?

— Какой коньяк?

— Кажется, армянский.

— Тогда будем.

…Не знаю, как для читателя этих строк, а для меня всегда остается мучительной загадкой, отчего так устроено в жизни, что, чем стремительнее ты сближаешься с человеком, чем безогляднее распахиваешься навстречу ему, тем скоротечнее проходит это время дружбы, тем больнее, когда все кончается и ты со всей своей искренностью остаешься, словно выпотрошенный…

Странно, в тот раз я предвидел такой исход. И все же не смог противостоять своей натуре.

Недоверчивость Гургена быстро растаяла. Он оценил то, как верно я понял его картины. И хотя в отличие от киношной братии, не заявляю в глаза, что он гений, вполне осознаю, кто меня посетил.

Он поделился мечтой— снять в Иерусалиме фильм о Голгофе, крестном пути Христа.

— Верующий? — радостно спросил я.

—  Знаком с нашим армянским католикосом, — неопределенно ответил Гурген. — Бывал в Эчмиадзине.

Пока что он приступал к монтажу подобранных им из наших и американских хроник кадров о запусках космических аппаратов, о попытках проникновения в тайны Вселенной. — Подсунули эту малость, чтобы откупиться от собственной совести, — не уставал повторять он. — Приходится зарабатывать. Жена, двое детей. Что ты скажешь?

Что я мог сказать, сам, в сущности, нищий? Роман, который я писал семь лет, не печатали. Зато я был один. Отвечал только сам за себя. Спирт и порой коньяк подносили друзья.

Он стал приходить ко мне. Все чаще и чаще. Сунет в руки пакетик с колбасой или сосисками и с порога кидается к секретеру. Дергает ключ, на который он запирается, зная, что внутри может таиться выпивка.

Как‑то сам принес бутылку все того же родного ему армянского коньяка.

При всем том Гурген отнюдь не был алкоголиком. Пил немного, только бы снять напряжение. Ему нужно было выговориться. Без конца, так и этак растолковывал мне замысел фильма о Голгофе, советовался. Уносил с собой какую‑нибудь из книг с моих книжных полок.

Я мало что понимал из его сбивчивых объяснений. Иногда казалось, что этот человек бредит. Но ведь и готовые фильмы Гургена невозможно пересказать.

Как‑то позвонил, позвал к себе домой на обед.

Я не ожидал столь торжественного приема. Вокруг уже накрытого стола колдовала жена моего нового друга— полная, несколько усталая Ашхен и две их девочки–школьницы, очень воспитанные, милые.

—  Садись, — сказал Гурген. — Через проводника получили посылку от родственников из Еревана.

Стол был украшен разнообразными армянскими травками, тонко нарезанным белым пастушьим сыром, колбасой–суд- жук… Вскоре Ашхен внесла большое блюдо с дымящимися голубцами в виноградных листьях.

«Наверное, нелегко быть женой такого человека», — подумал я, глядя на ее усталое лицо. Она выглядела старше Гургена.

Он уловил мой взгляд.

—  Скоро уезжаем отдыхать. Родственники оставляют на август ключи от своей квартиры в Ереване. Что ты скажешь?

—  Скажу— хорошо, — благодушно откликнулся я.

Если бы я знал, если бы только знал… Пока он готовил на кухне кофе по какому‑то особому рецепту, Ашхен поделилась своей тревогой: —  Вы знаете, боюсь, мы не поедем. Иногда из милости ему дают работу, и ни разу Гурген не укладывался в сроки. Несмотря на бесконечные пролонгации, увязает на стадии монтажа. — Что ж, победителя не судят.

— Вы так думаете? Вправду так думаете?

Он вошел с медной джезвой, от которой вместе с дымком исходил чудный аромат. Подозрительно глянул на нас. — Беспокоится? —  саркастическая улыбка скривила его тонкие губы. — Ашхен, иди с девочками в другую комнату. Нам нужно поговорить.

И он опять завел речь о Голгофе, о том, что потенциально в кресте скрывается свастика, а в свастике — крест.

Было неприятно слышать эти его слова, но я промолчал. — Мне никогда не дадут до конца сделать этот фильм, — язвительная улыбка снова появилась на его губах.

— Пей кофе. Расскажи, а как твои дела?

Мы были знакомы несколько месяцев, и вот он впервые заговорил не о себе. Тронутый вниманием, я многим тогда с ним поделился.

Прошло несколько дней. Жарким августовским утром он позвонил с неожиданной просьбой:

— Ты мне друг? Можешь бросить все дела, приехать ко мне в монтажную на Шаболовку? Пропуск тебе уже выписан. Встречу у проходной. С утра бьюсь над монтажной фразой. Не складывается, не могу решиться ни на один вариант. Что ты скажешь? Можешь помочь?

— Не знаю. Приеду.

Это было смешно — ехать помогать в монтаже гению монтажа. Но я был полыцен.

Гурген встретил у проходной. Дошли до невысокого корпуса. Ввел в одну из комнаток, подставил второй стул к монтажному столу, усадил рядом с собой.

—  Смотри! — он достал из круглой жестяной коробки три рулончика кинопленки, нетерпеливо вставил один в аппарат. —  Что ты скажешь?

На экранчике появился космонавт, беспомощно плавающий в невесомости рядом с парящей над Землей космической станцией.

Потом зарядил вторую пленку. Я увидел багровый диск солнца, с краев которого грозными космами срывались протуберанцы.

Последним продемонстрировал кадр, где был запечатлен только что рожденный младенец.