Владимир Файнберг - Здесь и теперь

• Название: Здесь и теперь
• Автор: Владимир Файнберг
• Издательство: Яхтсмен
• Жанр: Самосовершенствование
• Год: 1993
• ISBN: 5-86071-003-8

Автор определил трилогию как «опыт овладения сверхчувственным восприятием мира». И именно этот опыт стал для В. Файнберга дверцей в мир Библии, Евангелия – в мир Духа. Великолепная, поистине классическая проза, увлекательные художественные произведения. Эзотерика? Христианство? Художественная литература? Творчество Файнберга нельзя втиснуть в стандартные рамки книжных рубрик, потому что в нем объединены три мира. Как, впрочем, и в жизни...

Действие первой книги трилогии происходит во время, когда мы только начинали узнавать, что такое парапсихология, биоцелительство, ясновидение.

"Здесь и теперь" имеет удивительную судьбу. Книга создавалась в течение 7 лет на документальной основе и была переправлена на Запад по воле отца Александра Меня. В одном из литературных конкурсов (Лондон) рукопись заняла 1-е место. И опять вернулась в Россию, чтобы обрести новую жизнь.

---

— Крамер, Крамер, а я‑то думал, ты давно уехал в края невозвратные… Куда же ты девался тогда? Ни в печати, нигде столько лет…

Огромный колоритный мужик с лицом, утопленным в бороду чуть не по хитрые, умные глаза, стоял передо мною.

— Здравствуй, Афанасий.

— Здравствуй, Артур. Что делаешь здесь, в этом богоугодном заведении? Постой. Раз ты попался в кои‑то веки, зайдём в буфет, побалуемся чайком или там кофейком. На дворе мороз крепчает, а я отвык, только что из Новой Зеландии прибыл. А там‑то лето, сенокос.

Афанасий, давний соученик по Литературному институту, был верен себе. Все такой же говорливый, он сдал в гардероб бобровую шапку, дублёнку и остался в куртке и брюках, заправленных в обыкновенные деревенские валенки.

— Шут его знает, почему я вспомнил как раз о тебе в самолёте, — гудел Афанасий за столиком в опустевшем после обеденного перерыва редакционном буфете. — А ты обо мне ненароком не вспоминал позавчера?

— Нет, — честно признался я. Вообще никогда не вспоминал о своих выбившихся в люди соучениках.

— Напрасно. А как ты думаешь, не дадут ли нам здесь водочки?

— Сомневаюсь. Да и нет особенно времени. — Я глянул на часы. — Мне, видишь ли, нужно по делу в один заводской клуб…

— Дело подождёт. Какой деловой стал! Ты вот посиди, а я схожу на разведку.

…Из «разведки» Афанасий вернулся с подносом, где кроме горячего гуляша, бутербродов с колбасой и сыром стояли два стакана чая и две кофейные чашечки, в которые, оказывается, была налита водка.

— Ну вот. Всюду люди. Всюду можно договориться. Посидим по–человечески. А теперь давай отопьём за встречу, и ты расскажешь, что ты здесь делаешь.

Афанасий ещё начиная с тех давних времён проявлял ко мне пристальный интерес. Не было между нами ни дружбы, ни товарищества, но я всегда чувствовал на себе изучающий взгляд этого человека, ставшего ныне весьма известным писателем, автором толстых романов, где достоверно и основательно описывались так называемые производственные конфликты.

— Хорошо. На ловца и зверь бежит. Но сначала скажи два слова о себе. Что делал в Новой Зеландии? Ведь не косил же сено.

— Не косил. У них и косы‑то теперь не найдёшь. В Зеландии этой я оказался ненароком. Летел из Австралии, где изучал фермерскую кооперацию. А до этого был в Японии.

— Здорово живёшь.

— Не больно здорово. Половину командировки в отелях, в горячей ванне отлёживался, камень почку бодает. Почечная колика — это не приведи Господь, никому не пожелаю. Ты‑то как? Что здесь делаешь?

— Ну, раз тебя это интересует, пожалуйста. — И я рассказал о своей поездке, об Атаеве, Невзорове, Нурлиеве, обыске в аэропорту.

— Погоди, погоди. Так это твоя статейка была года два назад в газете? Про город для ГЭС. Помню. А я тогда подумал: однофамилец. Ты же стихи писал! Я их до сих пор не забыл. Бросил, что ли?

— Не будем об этом говорить.

— Не будем так не будем. Хозяин — барин. А что до твоей коллизии с Атаевым, то жаль, конечно, человека, только все они сами во всём виноваты. Вот теперь и хлебают. За грех великий.

— Как это понять?

— Очень просто. Строят заводы, фабрики, комбинаты один за другим. А ведь каждый из них свои заводы требует, свою сырьевую базу, энергетическую, ремонтную и так далее. До бесконечности. Ты слушай, слушай меня, небось я подольше в этом варился… Прорве конца нет. Дурная бесконечность. Так во всём мире, сам видел. Заводы плодят заводы. Всю землю изгадили. Мир сошёл с ума. Если даже отбросить вооружение, сколько ненужного навязано людям. Хоть верь в нечистую силу. И заметь: темп все убыстряется — конвейеры, страшней, чем у Чаплина. Раньше мы ругали — потогонная система. Теперь — и у нас. А на хрена все эти автомобили, джинсы, мода? Обычные портки чем плохи? А зайди в любой галантерейный магазин, хоть здесь, хоть в Нью–Йорке, уйма ненужного барахла — конец света!

— Выходит, твои валенки — вызов современному миру?

— Ни хрена! Я, если ты заметил, в дублёнке пришёл, да и на своей «Волге» подъехал, что я — хуже всех буду жить, раз они такие? А для души у меня в Тверском уезде деревянный дом с садом и пчёлками. И рыбку ещё есть где половить. Хочешь — приезжай.

— Спасибо. Послушай, а как же ты с такой установкой пишешь как раз о производстве, о рабочем классе?

— Есть‑то хоца. Семья. Три дочки, — мрачно ответил Афанасий. — Это мой огород, считаюсь специалистом. По–хорошему, надо бы завязать и перейти на повести для детишек — святое дело.

— И ещё одного не пойму, — помолчав, спросил я, — при чём тут кооперация новозеландских или там австралийских фермеров?

— А это я потихоньку перекидываюсь и на сельхозтематику. Кого жалко, Артур, так это землю. Давай допьём! Знаешь, за что?

— За землю?

— Нет. За твоего Атаева.

Мы чокнулись кофейными чашечками, выпили. Афанасий степенно утёр бороду, взял бутерброд.

— Небось сам видел, у нас хороших людей, как этот Атаев, много. Слава Богу, не до конца оскудели. Только если все это у тебя написано, как рассказал, статью или же не напечатают, или же кастрируют.

— Подумаешь, открыл Америку! Ладно. Мне пора ехать.

— Да не горячись. Всегда ты горячился. Я поднимусь к нашему любезному Анатолию Александровичу, прочту материал, вместе подумаем, что да как.

— Подумайте. Пока!

— Будь здоров. Вот ведь какой. Как это получилось — я о себе все выложил, а ты о себе — почти ни слова.

— Не о чем рассказывать. Будь здоров!

И пока ехал в клуб, пока хронометрировал там отобранные номера, договаривался с членами изокружка о новой тематике рисунков, я не мог избавиться от непонятного, тяжёлого осадка после этой встречи, от собственной правды — «Не о чем рассказывать».

Мне казалось, действительно не о чем было рассказывать.

Я не был в Новой Зеландии.

У меня не выходили книги.

Не было ни детей, ни деревянного дома.

Не было той основательности, своего места в жизни, которые были у Афанасия, у того же Анатолия Александровича, у Нурлиева, у Невзорова, у Паши с Ниной, не говоря уже о членкоре Гоше.

Даже пальто — с чужого плеча, даже работа — случайная. Статья и та могла не пройти.

Вечером, вернувшись домой, первое, что я услышал от матери, было: «Никто не звонил».

«С чего это я сломался? — Я лежал навзничь на тахте, не включив света. — Позавидовал Афанасию? Он и сам по–своему несчастен, пишет о заводах, которые ненавидит, носит в своей почке камень, может быть, собственную смерть… Анатолий Александрович? Вот уж кому не позавидуешь — вечная трусость, гомеопатические расчёты, кажется, сто лет работает в газете и каждый день боится, чтоб не выгнали».

Я перебирал в памяти всех, с кем виделся в последнее время, — никто не был счастлив. Вспомнилась жуткая гримаса на лице Гоши и Анны Артемьевны и то, как эта женщина, роскошная, всем обеспеченная, сидела, держась пальцами за виски. Вспомнился Атаев со своим ключом на шее…

И тут я понял, что произошло. Афанасий, Анатолий Александрович, сами того не желая, предельно унизили меня, поставили на место — я был бессилен что‑либо сделать для Атаева. Бессилен. Не качество статьи решало вопрос, а соображения, не имеющие никакого отношения к здоровью рабочих комбината, жителей кишлаков, к судьбе Атаева. «Но ведь так всегда. За множеством случаев не видят отдельную человеческую судьбу. Огрубели. Покрылись коростой. Хорошие люди. Прогрессивные. Сочувствующие. Да они седого атаевского волоса не стоят».

В бессильной ярости я ходил взад–вперёд по тёмной комнате, наткнулся на стул. Вспомнил, как на днях, надев перчатки, боксировал в темноте. Включил свет. Ярость требовала выхода.

Выхода не было.

Я сел у телефона, машинально листал записную книжку. Из книжки вывалился плотный прямоугольник визитной карточки: «Павловский Николай Егорович. Лауреат… Доктор философских наук».

Набрал номер его домашнего телефона и узнал голос новогоднего знакомого.

— Как же! Отлично помню. А если б забыл — Ниночка не даст. Она уже звонила, напоминала. Итак, Артур, я должен быть в лаборатории послезавтра. Если свободны — встретимся и пойдём вместе.

— Я весь день занят.

— Так это вечером, к десяти. Сможете?

— К десяти смогу. Не поздно?

— В самый раз.

Мы договорились о встрече. Я на всякий случай записал адрес лаборатории и положил трубку. Потом моя рука снова взяла авторучку и на обороте визитной карточки вывела: «Н. Н. — Наденька — Игнатьич — Нина — Николай Егорович — ?»

2

Что с ним могло стрястись? Отец не вернулся с работы. Одиннадцать вечера. Двенадцать. Второй час… «Ложись спать», — уговаривает мама.

Он никогда нигде не задерживался. Не ходил без неё в гости. И вот его нет.

Времена тревожные. Страшные своей непонятностью. Газеты и журналы пишут о космополитах. Людей хватают в домах по ночам, хватают на работе. Забирают на улицах.