Артур Миллер - Наплывы времени. История жизни

• Название: Наплывы времени. История жизни
• Автор: Артур Миллер
• Издательство: Астрель
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-271-31568-8

История непростой жизни, в событиях которой как в зеркале отразился весь путь развития искусства и литературы прошедшего столетия.

Артур Миллер рассказывает не только о себе, но и о других великих людях, с которыми сводила его судьба, — Теннеси Уильямсе и Элиа Казане, Дастине Хоффмане и Вивьен Ли, Кларке Гейбле, Лоуренсе Оливье и своей бывшей жене, прекрасной и загадочной Мэрилин Монро.

---

Как-то вечером я рассказал ему сюжет своей пьесы «Человек, которому всегда везло». Ее собирались ставить на следующий год. По ходу дела я разыграл у камелька в полупустой гостиной целый спектакль, заметив, что удивление на его лице сменилось восторгом. «Откуда ты взял этот сюжет?» Я сказал, что придумал, хотя на самом деле когда-то слышал рассказ родственницы жены. «Это история моей жизни», — признался он.

И рассказал, как был застенчив и скромен, так что нельзя было вообразить, будто он станет королем репортеров. Погруженность в себя подтолкнула его писать репортажи, путешествуя с женой по провинции, и это принесло ему славу. Он же всего лишь стремился избежать необходимости писать по горячим следам и докучать людям расспросами, без чего немыслима журналистская деятельность. Ему удалось создать романтический образ супругов-соратников, воплотивших в себе черты вечных добродетелей невоспетого американского большинства. Он всю жизнь считал, что ему необыкновенно везет, и все-таки не мог взять в толк, почему профессиональная карьера сложилась настолько удачно. Где-то в глубине души его не покидало сомнение, что несчастье нагрянет, когда он меньше всего будет этого ожидать.

Мы пили, подогретые интересом к своим оказавшимся столь необычными судьбам, когда он, глядя в огонь, начал долгий рассказ о том, что пережил в Италии. Прошло несколько месяцев, как он натолкнулся там на груду мертвых тел — то были итальянцы и немцы. Все были свалены в кучу, по-видимому, погибли одновременно; они лежали, тронутые rigor mortis[14], с выпиравшими раздутыми мужскими членами. У некоторых так прямо из-под пуговиц. Их было человек двести, уставившихся в облака. Я вспомнил, что читал у него об этом, но, конечно, без мужских членов. Пряча глаза, он сказал: «Со мной такое бывало в детстве…» И оборвал фразу, ибо и так все было понятно.

Теперь наступил мой черед делать признание, и я, сам удивляясь этому, рассказал про женщину в Вашингтоне, чей муж-моряк пропал без вести. Но он опередил меня, прервав словами: «Никогда не делай таких глупостей. Брак — это все. Секс — пустое и до добра не доведет. Кажется, вроде без него никак, а на самом деле чушь. Ты сам говорил, что у тебя чудная жена…» Меня больше всего поразили глубина и откровенность его переживаний, в которых почудилась зависть к моей хорошей физической форме.

Но главное, что я понял в те вечера, он был не способен ненавидеть солдат противника, людей, как и наши, попавших в ловушку бойни. Через это высокое драматическое видение человеческого несчастья, стоящего над всеми политическими распрями, мне впервые открылась его трагическая натура. И потому я не мог обмануть его надежд на серьезный фильм, который никак не укладывался в рамки повествования о хорошем и плохом солдатах вместе с их девушками.

Я вернулся в Бруклин. Через несколько дней позвонил Лестер сообщить, что Эрни подписал контракт и с фильмом наконец все «определилось», — это прозвучало так, как будто он когда-то говорил мне что-то иное. По этому случаю «Юнайтед пресс», где Эрни был звездой, давала прием, куда меня пригласили лично от имени главы этого ведомства Ли Миллера. В надежде увидеться с Пайлом я отправился туда на метро, пытаясь не думать о Столлингсе с его давешней трезвостью суждений.

Было уже около десяти вечера, когда во время приема в офисе «Юнайтед пресс» наступила пауза, во время которой десять или двенадцать из нас смогли ускользнуть на ужин в «21». Банкетная зала была наполовину пуста, а за столом, собирая в рот крошки от разломанного куска хлеба, одиноко восседал еще один герой Америки, Джон Стейнбек. Выяснилось, что он был давним другом Миллера, за счет которого в свое время в качестве корреспондента ездил в Россию и по всему свету. Ничего не оставалось, как присоединиться к нему.

Я никогда не встречался со Стейнбеком, но меня поразило, что, как и Эрни Пайл, он легко краснел. Однако в отличие от Пайла стремился укрепить себя физически, став воплощением сильного, мужественного и душевного человека с Запада. При этом он скрывал природную эмоциональность и обостренную чувствительность под агрессивно-циничным остроумием, граничащим с жестокостью. Он был автором «Красной лошадки», «О мышах и людях», рассказа «Дочь» и, конечно, «Гроздьев гнева», произведений, сцены из которых оказались впечатаны в Америку, как профиль индейца на пятицентовой монете, и у меня возникло легкое разочарование, что я увидел его в этом злачном месте. Я сел, как мне и полагалось, в конце стола и не участвовал в беседе. Пайл не ел и не пил, и я подумал, что у него, наверное, есть веские основания особо не ликовать по поводу этого торжества. Когда подали чек, Стейнбек схватил его и только после того, как Ли Миллер возразил, сказав, что за все платит «Юнайтед пресс», милостиво согласился решить вопрос подбрасыванием монетки. Проиграл и заплатил несколько сот долларов, которые стоил ужин. Его жест выглядел настолько нелепо, что все испытали неприятное чувство, когда он расплачивался с официантом.

На улице Пайл отвел меня в сторону: «Я надеюсь, вы не отдадите им все на откуп и доведете до конца, ладно?» Я пообещал сделать все, что будет в моих силах, а он сказал, что мы наверняка не увидимся до выхода фильма, поскольку он снова улетает за океан. И это несмотря на заявление Ли Миллера, что он больше, чем кто-либо, рисковал собой и теперь может до конца дней своих заниматься в «Юнайтед пресс» чем только ему заблагорассудится. Но в глубине его глаз можно было прочесть, что он глубоко несчастлив — это было особенно заметно после неискреннего ночного веселья. Мы пожали друг другу руки. В 1945-м во время сражения за какой-то небольшой островок около Японии его в одиночном окопе настигла прошившая навылет пуля. Ему просто перестало везти. А может, он не мог пережить своих мертвых или свое время.

Мы шли со Стейнбеком по Шестой авеню по направлению к его дому. В нервозности и неудовлетворенности этого человека собой было что-то почти маниакальное. Его жена, алкоголичка, недавно упала с балкона, и он страдал от особого раздвоения личности, присущего известным людям, — желания довериться и неверия ко всем доверенным лицам. Он был похож на нескладного провинциала, типичного представителя своего слоя. И с чеком тоже вышло как у провинциала. Ни один нью-йоркский писатель не додумался бы платить за десятерых, которых не приглашал на ужин, что свидетельствовало скорее о внутренней неуверенности, чем о присущем ему благородстве. Было прохладно, мы шли без пальто и, приблизившись к парку, с радостью вдыхали бодрящий воздух. Он напоминал скованного исполина, которому пристало жить на земле и радоваться воде и солнцу, а не ходить по тротуару среди обычных людей. Его лицо перестало покрываться от смущения пятнами, он прекратил сардонически хохотать над жестокими откровениями человеческой природы — в ресторане он был сама разгулявшаяся ирония, — но все равно оставался нервным, беспокойным и несчастным. Я не знал, что он только что разошелся с женой. И никак не мог допустить, что автор такой ясной и красочной прозы может мучиться от неуверенности в себе.

Я пожелал Стейнбеку спокойной ночи и отправился в метро. Двери почти пустого вагона уже закрывались, когда вошел классического вида старый еврей, прижимая к груди обязательный узелок, завернутый в коричневую бумагу и перевязанный. У него была длинная белая борода, широкополая черная шляпа, традиционные пейсы и внутреннее напряжение человека, который уцелел. Такие люди мне всегда казались атавизмом, ископаемыми давно минувших дней. Отец сталкивался с евреями-ортодоксами в легкой промышленности. Их образ жизни озадачивал его: они либо просили милостыню, либо сильно ловчили в бизнесе — обвинение, с которым я тоже с трудом мирился.

Казалось, оглядывая цепким взглядом немногочисленных пассажиров, старик взопрел от беспокойства. Наконец решился сесть около меня. Его раскрасневшиеся щеки напоминали залитое румянцем лицо Стейнбека в ресторане. Весь вечер меня преследовали нервные люди. Он неожиданно наклонился и прошептал мне на ухо:

— Вы еврей?

— Да.

— Так вы еврей? — переспросил он, требуя дополнительных доказательств, чтобы убедиться, что не ошибся.

— Я сказал «да».

Его глаза понимающе расширились, и старик решил рискнуть:

— Он остановится на Чэнел-стрит?

Я чуть было не рассмеялся, но утвердительно кивнул, мол, обязательно остановится. Он, казалось, удовлетворенно затих. Я тоже испытал облегчение. Сквозь рукав пиджака чувствовалось тепло его тела. То, что таких людей преследовали как диких зверей, в который раз показалось невероятным. Я решил, что буду сражаться за сценарий до последнего, чтобы оказать поддержку нашим, тем, кто сейчас воевал, а для этого каждому в фильме дам высказать свою точку зрения и проявить себя.

Вернувшись через несколько недель в Голливуд, я был обескуражен, встретив в кабинете Коуэна еще одного потенциального режиссера фильма, которому не заплатили за работу. Как-то днем я загляделся от нечего делать в окно, как вдруг на зеленой лужайке, словно во сне, возникли двадцать прекрасно сложенных танцовщиц кордебалета, все с одинаковыми металлическими коробочками для завтрака в руках. Расположившись под невысокой белой греческой аркой на дорических колоннах, оставшейся, видимо, от других декораций, они принялись за еду. Их лица были раскрашены наполовину в белый, наполовину в зеленый цвет, так же как трико и чулки с туфлями. Одна из них поднялась на длинных красивых ногах, напоминая человекоподобную газель, и подошла к другой поболтать. Они были вдалеке, и тишина усиливала впечатление галлюцинации. Приехал трактор, тащивший за собой вагончик бродячего цирка с огромным бурым медведем за решеткой, и остановился в толпе девушек, которые смеялись и радостно махали медведю, а он взирал на них с таким видом, как будто для него это было тоже как во сне.