Евгений Чириков - Отчий дом. Семейная хроника

• Название: Отчий дом. Семейная хроника
• Автор: Евгений Чириков
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-902152-81-1

В хронике-эпопее писателя Русского зарубежья Евгения Николаевича Чирикова (1864–1932) представлена масштабная панорама предреволюционной России, показана борьба элит и революционных фанатиков за власть, приведшая страну к катастрофе. Распад государства всегда начинается с неблагополучия в семье — в отчем доме (этой миниатюрной модели государства), что писатель и показал на примере аристократов, князей Кудышевых.

В России книга публикуется впервые. Приведены уникальные архивные фотоматериалы.

---

— Ба-буш-ка, возьми меня!

— Куда я вас наберу?

— Дядю Гришу встречать…

— Кыш отсюда! И так голова вертится…

А Елена Владимировна наказы делает, что купить надо в Симбирске.

— Напиши и дай мне записочку, а то все позабуду!

И Никита доволен: знает, что с ним старая барыня поедет. Давно на козлах не сидел. Шутит на кухне с бабами:

— Троечкой поправлю, на козлах поцарствую, а то мозоль моя на энтом месте больно чешется, так размять ее надо.

С большим шумом выехала старая барыня навстречу Гришеньки. До моста все провожали, а ребята в экипаже ехали. Тут долго расставались, целовались, платками махали друг другу, а деревенские посматривали и посмеивались над Никитой: шляпу с пером старая барыня велела ему надеть. Долго упирался Никита, а пришлось надеть.

— Микита! Ты ровно Иван-царевич!

В Симбирск накануне пятнадцатого приехали. Весь город в яблочном да вишневом цвету потонул. Красота неописуемая. Точно в раю.

— Эх, дух какой хороший от города, — сказал Никита, подвязывая колокольчики, и сравнение подыскал: — Точно и не город, а барыня душистая!

Под горами Волга сверкала, разлившись вширь версты на три. Веселая кутерьма у пристаней гудела. А на горах, по садам уже соловушки зажаривали…

И у Анны Михайловны, и у Сашеньки на глазах слезки: одна от радости, другая от восторга плачут через улыбку, застывшую на лице.

— Где, ваше сиятельство, остановимся?

— Поезжай в «Дворянские номера». Знаешь?

— Знам, знам, найдем.

Остановился, с козел спрыгнул. Вскинула глаза Сашенька на дом и спрашивает:

— А зачем ты нас в баню привез?

Дураком обозвала старая барыня Никиту: к «Дворянским баням» подвез!

— Дальше! Вон там, где извозчики стоят!

Сняли большой номер с балконом на Волгу и долго любовались вознесенными над цветущим садом огоньками на реке и на пароходах и баржах, слушали вздохи буксирных и тревожную стукотню легких пароходов, заунывные свистки и врывающиеся в эти звуки соловьиные вскрики, приносимые ветерком из цветущих садов. Боже, как прекрасен Симбирск в майскую пору! Одуряющий аромат цветущей сирени, черемухи, ландышей, яблонь, груш, вишен. А с берегового «Венца»[195] уже доносится оркестровая музыка…

Сколько счастья и радости разлито в весенней природе! Не хочется уходить с балкона. А встать надо раненько: завтра четыре парохода сверху, а на котором едет Гришенька — неизвестно. Два — в семь утра, два — вечером в 6 и 10 часов.

Улеглись, а не спится: соловьи мешают спать Сашеньке, радость ожидаемой встречи с сыном — Анне Михайловне.

Не дается в руки счастье, когда люди ловят его. Вот не гадали не чаяли, а оно влетело и двадцать пять тысяч бросило. А тут ждали, ловили, а одно огорчение и слезы…

В пять утра поднялись и весь день пароходы встречали. Даже и обедали на пристанях: не ехать же на горы, в город, чтобы через час снова к Волге сползать? И гор Анна Михайловна боится, да и опоздать недолго.

Все четыре парохода встретили — четыре раза порыв волнения пережили, все глаза проглядели, а Гришеньки нет! Вернулись в номера в страшном отчаянии и плохо спали, утешая друг друга: опоздал на день, завтра должен приехать…

Пришло завтра, и снова то же самое: нет Гришеньки! Анна Михайловна ночью и молилась, и плакала, а Сашеньке мешали спать соловьи и песнями своими убеждали девушку, что она любит Григория… Перебежала Сашенька с дивана на постель к Анне Михайловне и, утешая ее, обнимала и сама плакала…

— Может быть, завтра приедет?

И снова огорчение, перешедшее у матери в отчаяние. Не случилось ли чего-нибудь страшного? Не похоже это на Гришеньку: знает, что мать мучается, ждет.

Приходил с постоялого двора Никита и спрашивал:

— Не приехал молодой барин?

— Нет.

— Что же, ваше сиятельство, обратно сегодня поедем аль еще останемся?

— Подождем еще один денек. Может, подъедет.

Пять суток прожили в Симбирске. Анна Михайловна мучалась в догадках. Пошла в Спасский монастырь[196] помолиться, успокоить свою тревогу и там с матерью Ульянова встретилась. Пошептались на паперти: посоветовала в жандармское управление сходить, пусть телеграмму в департамент пошлют с оплаченным ответом или, еще лучше, — к прокурору по политическим делам Петрушевскому, который у них в Никудышевке обыск делал.

Так и сделала Анна Михайловна. Прокурор телеграмму послал. Два дня подождали ответа. Окончательно измотались, измучались тревожными предчувствиями.

На третий день Анна Михайловна пошла за ответом, и, как говорили накануне карты, так и вышло — удар в сердце!

— Ваш сын, Григорий Кудышев, в административном порядке выслан на три года в Астраханскую губернию, в город Черный Яр[197].

— За что еще? На каком основании? — возмущенно воскликнула Анна Михайловна.

— Это сделано в административном порядке, и потому я не могу дать вам никаких объяснений. Меня это не касается.

— Да какие же это, батюшка мой, порядки, если за одно преступление два наказания дают? — возвысила голос Анна Михайловна, у которой, как всегда при сильном волнении, запрыгала правая бровь и заходила ходуном высокая забронированная корсетом грудь. Почти задыхаясь, она сказала:

— А потом вы придумаете еще какой-нибудь порядок, и в этом порядке моего сына снова посадите в тюрьму. Это, сударь мой, не порядок, а беззаконие?

Прокурор обиделся:

— Я, милостивая государыня, не сударь, а прокурор и призван не сочинять законы, а лишь следить за их точным исполнением…

— Значит, нет правды в наших законах! Вон у вас же написано: милость и правда да царствует в судах. Где же эта милость и правда? Это жестокость и кривда!

— Разрешите, милостивая государыня, не критиковать мне вместе с вами действия правительства, — вставая, раздраженно сказал прокурор и, поклонившись, вышел из кабинета, бросив посетительницу.

Анна Михайловна посидела на стуле в полном одиночестве и, полная возмущения, сдерживая с трудом слезы, пошла из кабинета. Не сдержалась:

— Совершенная правда! — громко сказала она в передней, вспомнив слышанное от Павла Николаевича. — В России нет закона, а столб и на столбе корона!

О, если бы охранительные власти могли заглянуть сейчас в душу огорченной и возмущенной столбовой дворянки, бывшей княгини Кудышевой! Ужаснулись бы. Выходя с крыльца, Анна Михайловна шептала кому-то:

— Ну вот и опять дождетесь этих… снарядов!

Потом в номерах, вспоминая все свершившееся, она и сама удивлялась своим словам и мыслям. Чуть только не пожалела, что не убили тогда на Невском государя-императора!

Была мысль пойти в храм и исповедь принять, очиститься от слов и чувств дьявольских, да Сашенька остановила: а вдруг поп жандармам донесет?..

— Да что ты, милая, говоришь? В своем ты уме?

— Да вон наш алатырский благочинный постоянно на сектантов доносы пишет…

— Ну что ж, уж не знаю, право, как поступить. Помолюсь да перед образом покаюсь. Ехать домой надо. Собирай вещи, Сашенька! Без Гришеньки вернемся.

Припала к Сашеньке и завыла по-бабьи. Не похоже, что и дворянка столбовая.

Вместо радости большое огорчение в отчий дом привезли. Но прошла неделя, и все, кроме матери, успокоились. Только душа матери не успокоилась и никак не могла прийти в равновесие. По ночам зажигала свечу и шла в приготовленную для Гришеньки комнату. Садилась в кресло, закрывала глаза, и чудилось ей, что через эту комнату она делается ближе к своим «несчастным мальчикам»…

Точно что-то переломилось после этой неудачи в душе Анны Михайловны. Все по-прежнему она была величественна и внушала робкое почтение посторонним, а мужикам и бабам даже боязнь, все так же повелителен был тон ее с прислугой, но все-таки это была только копия прежней старой гордой барыни. Переломилась гордость, сознание своей избранности. Стали появляться прорывы в исполнении той царственной роли, которую, казалось, она продолжала играть на подмостках жизненного театра. Точно пошатнулась в вере в самое себя. То чрезмерно величава, то чрезмерно кротка, то грозна, то моментами необычайно ласкова, то придирчиво хозяйственна, то совершенно невнимательна ко всем благам жизни. Повадилась одинокую прогулку предпринимать в проданную Ананькину березовую рощу, к его келье — кукушек слушать.

— Мама! Что-то вы обмякли очень…

— Ты еще вперед, Пашенька, смотришь, а я больше назад. Все ищешь, чего уже нет и не будет.

А Павел Николаевич усиленно смотрел теперь вперед. Злобился на властей, что Григория на три года от отчего дома отняли. Все письма из Алатыря получал: со всех сторон осенью баллотироваться просили! И еще сообщили, что весь уезд словно с ума сошел: узнали, что скоро инженеры приезжают изыскания для железной дороги делать. Крупными деньгами в воздухе запахло. По ночам с женой совет держал. Придумали: тетю Машу с мужем в Никудышевку переселить на подмогу матери, а самим в Алатырь перебраться, в старый бабушкин дом. До осени проживут, а зиму, если в председатели выберут, снимутся всей семьей и в Алатырь — Бел-Камень!