Евгений Чириков - Отчий дом. Семейная хроника

• Название: Отчий дом. Семейная хроника
• Автор: Евгений Чириков
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-902152-81-1

В хронике-эпопее писателя Русского зарубежья Евгения Николаевича Чирикова (1864–1932) представлена масштабная панорама предреволюционной России, показана борьба элит и революционных фанатиков за власть, приведшая страну к катастрофе. Распад государства всегда начинается с неблагополучия в семье — в отчем доме (этой миниатюрной модели государства), что писатель и показал на примере аристократов, князей Кудышевых.

В России книга публикуется впервые. Приведены уникальные архивные фотоматериалы.

---

С прошлогодней весны в этом зверинце появился новый экземпляр, который окончательно оттолкнул Анну Михайловну от отчего дома. Если уже проживавший там, да притом в особом отделении, за загородкой, зверь в образе «бабы, с которой связался Григорий», отравлял старухе жизнь в своей деревенской усадьбе, то этот новый зверюга внушал ей непреодолимое отвращение и страх. А пока и видела-то она этого зверюгу всего три дня в своей жизни.

Кто же и откуда взялся этот новый зверь, обогативший никудышевский зверинец?

Остриженная под мужскую «польку»[321] миловидная дама средних лет, в пенсне, всегда папироска в зубах и дым из ноздрей, сидит по-мужски — нога на ногу, по-мужски же гладит свою голову, тычет окурки в цветы, в подоконники, в блюдечки и тарелки, трещит языком неустанно, пестря свою речь иностранными словами, и научными терминами, и латинскими пословицами, носит кофточки, похожие на косоворотки, с ременным пояском, по профессии — акушерка, сверху донизу набитая революционными банальностями. Зовут, однако, Марьей Ивановной — имя самое благонадежное.

Первое появление ее на кудышевском горизонте было столь же неожиданным, сколь и комичным, за исключением, впрочем, старой барыни, для которой эта Марья Ивановна была новой семейной трагедией…

Начало было похоже на веселый водевиль, в котором Павлу Николаевичу пришлось играть роль доброго, но глуповатого дядюшки. И вот как это было.

Однажды ночью, когда в алатырском доме все, кроме только что вернувшегося из клуба Павла Николаевича, спали крепким безмятежным сном, загромыхала извозчичья «гитара»[322] и остановилась у крыльца. Павел Николаевич посмотрел в окно: дама с мальчиком лет пяти в груде багажа. Сразу видно, что пассажиры с поезда. Приехать было некому. Вероятно, остановились по ошибке. Звонок…

— Кого там черт путает, — прошептал Павел Николаевич и сам вышел в сени и выглянул в парадную дверь: совершенно незнакомая особа.

— Вам кого угодно?

— Это дом Кудышевых?

— Да. Вам собственно кого нужно?

— Павла Николаевича Кудышева.

— Я к вашим услугам. Что вам угодно?

Дама сперва крикнула извозчику: «Здесь! Неси багаж!», — а потом уже ответила:

— Вы получили мое письмо из Иркутска?

— Не имел удовольствия…

— Ну, значит — перехватили!.. Мерзавцы какие…

Извозчик носил уже в сени бесчисленные узлы и чемоданы. На дрожках ревел мальчик. Дама разрывалась на части: надо объяснить Павлу Николаевичу, кто такая она и почему приехала к Кудышевым, надо присмотреть за вещами и что-нибудь сделать с мальчишкой. Дама вела себя впопыхах таким образом, что Павел Николаевич чувствовал себя во всей этой истории на самом последнем месте: сперва вещи, извозчик и мальчик, а уж потом он, Павел Николаевич.

— Потом все объяснится… Осторожнее с этим ящиком! — Там посуда… Ванька! Прекрати рев!

Павел Николаевич, всегда отличавшийся изысканной любезностью с дамами, застыл в полном недоумении и растерянности, а дама командовала. Но вот эта стремительная атака кончилась, сени кудышевского дома были взяты приступом: дама считает вещи и торгуется с извозчиком, а любезный хозяин утешает плачущего мальчугана, дама между делом помогает ему в этом:

— Не бойся, дурачок! Это не чужой дядя… он тебя любит…

У дамы не хватило мелочи, чтобы прибавить извозчику на чай:

— У вас есть мелкие?

— Пожалуйста!

— Дайте ему двугривенный! Вот эту корзину и чемоданчик надо захватить, а остальные вещи пока можно оставить в сенях…

Павел Николаевич исполняет роль носильщика, помогает снять пальто даме и раздеть мальчугана, ведет их в гостиную, но все еще не знает, как и почему все это произошло. Случалось Павлу Николаевичу бывать в щекотливых положениях, но в столь глупом, как сейчас, он никогда еще не бывал.

— Вероятно, устали с дороги.

— Немудрено: более месяца путешествуем, — ответила дама с некоторой резкостью, словно вопрос Павла Николаевича ее обидел. — Прежде всего надо уложить Ваньку.

Она обвела испытующим взором гостиную:

— Ваньку можно на двух креслах, а я устроюсь здесь, на диване… — решила она.

— Я могу на эту ночь уступить вам свой кабинет. Там огромный турецкий диван… Ваше имя… а-а-а…

— Марья Ивановна. Моя фамилия, вероятно, вам известна по процессу 193-х… Иванова![323] Это была моя мать. Сама я — по делу Сабунаева…

— Помню, помню… — из деликатности произнес Павел Николаевич, помогая даме разговориться, чтобы догадаться, наконец, кого он приютил. Перевел гостей в свой кабинет, разбудил кухарку и велел поставить самовар и сварить яиц. Спустя полчаса в кабинете за самоваром дело стало разъясняться. Ванька спал поперек дивана, а Марья Ивановна во всех подробностях раскрывала тайну этого происшествия.

Она — жена брата Дмитрия, который благополучно бежал с поселения и теперь где-то за границей. Вероятно, в Цюрихе. Сама она была в ссылке, которая окончилась. Родом из Казани. Вернулась на родину, но там не осталось никаких связей, чтобы устроиться акушеркой в земстве. По совету Дмитрия приехала сюда: Павел Николаевич, конечно, устроит ее в своем земстве…

— А мальчик… ваш сынок?

— Нет. Я не имею к этому никакой склонности. Ванька — сын Дмитрия от якутки. Про домо суа[324] — непредвиденное обстоятельство. От первого брака, вызванного, так сказать, естественною необходимостью. Якутка умерла от родов. Я сочла нравственной обязанностью взять этот случайный приплод. Любишь кататься, люби и саночки возить! Багаж, правда, для нас, революционеров, самый неподходящий, но… что поделаешь? Плод собственной, так сказать, неосторожности…

Говорит как пишет, дым из обоих ноздрей валит. Выражение лица, как у глубокомысленного профессора, и при этом — полная свобода слова, решительная, прямолинейная, не ведающая никаких сомнений. На что уж Павел Николаевич — из свободомыслящих, а и тот поминутно смущался перед такой непосредственной откровенностью со стороны женщины. Слушал и ужасался при мысли о предстоящей встрече и разговоре этой новой родственницы с матерью. Даже в краску вогнало Павла Николаевича, когда Марья Ивановна, не желая покидать научной терминологии своей специальности, рассказывая об одном случае из своей практики, назвала женскую грудь — «половыми органами»… Оробел, смутился, сказал, что пора уже спать, и, пожелав спокойной ночи, на цыпочках удалился из кабинета…

— Что там внизу случилось? У тебя были гости? — спросила Малявочку жена, когда он укладывался на супружеское ложе.

— Родственники!

Долго шептались, то смеялись, то ссорились. А в конце концов Елена расплакалась:

— Я не хочу, чтобы она жила с нами!

— Но что же я могу сделать?

— У нас не постоялый двор и не детский приют!

— Единственный выход — спровадить ее на место земской акушерки. К несчастью, ни одной свободной вакансии и штук двадцать кандидаток…

— Сказал бы, что у нас негде, не можем. Здесь есть номера для приезжающих.

— В Никудышевку ее покуда отправим… Гм… Миловидная женщина, но ни капли женственности…

— Ну вот… миловидная… Ты и растаял!

Новая ссора шепотом, слезы, упреки… Только на рассвете, когда под окном заворковали голуби, помирились и, покорные вечным законам, заснули в объятиях друг друга.

Когда семейство Кудышевых пробудилось. Марья Ивановна уже распоряжалась внизу как дома, на правах родственницы. Этот нежданный сюрприз положительно оглушил бедную старуху, которая только что бежала с тоской и обидой из Никудышевки. Первая же встреча и разговор с Марьей Ивановной напоили душу старухи такой враждебностью и отвращением к этой особе, что она все прожитые гостьей в алатырском доме три дня почти не вылезала из своего убежища и сидела взаперти.

— Если эта особа немедленно не уедет, я ухожу в монастырь!

Так никудышевский зверинец обогатился новым интересным экземпляром, да еще с детенышем от скрещения бывшей княжеской породы с вымирающим инородческим племенем.

Новых зверей поместили во втором флигеле, в соседстве с Алякринскими, и с тех пор Анна Михайловна перестала наезжать в отчий дом…

IV

В тягость не только другим, но и самому себе. Такова трагедия всякого состарившегося человека, если он не отмечен какой-нибудь индивидуальной исключительностью, которая делает человека развалинами того храма, который «хоть и разрушенный, — все ж храм…». Обыкновенный человек, созданный по шаблону современности, всегда переживает самого себя и в старости превращается в живого мертвеца, в ту ненужную рухлядь, которую таскают с собой родственники при перемене местожительства. Не нужно, а жалко бросить… Седьмой десяток доживает Анна Михайловна. Уже трех царей пережила. Огромный кусок русской истории протек на ее глазах. Испила всю радость и горесть жизни. Уже все позади. Где-то близко — могила. Кажется, что все нити, связывавшие ее с текущей непрестанно рекой жизни, уже порвались. Все чуждо, непонятно, неприемлемо…