Марианна Басина - Жизнь Достоевского. Сквозь сумрак белых ночей

• Название: Жизнь Достоевского. Сквозь сумрак белых ночей
• Автор: Марианна Басина
• Издательство: Издательство «Пушкинского фонда»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-89803-119-7

Повесть «Сквозь сумрак белых ночей» — документальный рассказ о молодости Ф. М. Достоевского, о его встрече с городом белых ночей, Петербургом, который он назовет единственным и самым фантастическим городом в мире. Это рассказ о трудной юности в тесных стенах военного училища, о внезапной громкой литературной славе, о непрочности первого успеха, холодности и колких насмешках вчерашних друзей, о мучительных сомнениях и упорных поисках собственной дороги в жизни и в литературе. Это рассказ о непрестаных напряженных поисках неведомой миру новой правды, о поисках, которые привели неистового мечтателя на каторжные нары…

Не изменив стремлениям молодости, писатель по-иному воплотил их в произведениях своей зрелой поры.

---

— Рота, — подтянись! — слышался окрик офицера. Ранец оттягивал плечи, кирка и лопата колотили по ногам.

Федору казалось, что то, в Даровом, было в какой-то другой жизни.

В лагере под Петергофом

День выдался дождливый, пасмурный. Несмотря на дурную погоду, император Николай Павлович, встав рано поутру, вышел из дворца, поднялся на одну из башен нижнего петергофского парка и оттуда в зрительную трубу принялся наблюдать за ученьем, происходившим на широком плацу лагеря военно-учебных заведений. Плац отлично просматривался с этой высокой точки.

Сначала лицо царя выражало удовлетворение. Стройный развернутый фронт, четкие повороты… Но внезапно царь нахмурился. Он сунул трубу адъютанту, быстро сбежал по крутой башенной лестнице, вскочил на оседланного коня, поджидавшего его, и через четверть часа был уже в лагере.

С суровым видом разнес он вытянувшегося перед ним генерала и сам принял командование.

Недовольство царя было вызвано тем, что, следя за учением, он заметил, как первый батальон, состоящий из воспитанников Школы гвардейских подпрапорщиков, Пажеского корпуса и Инженерного училища, боясь замарать белые панталоны своих парадных мундиров, раздвигает фронт и обходит большие лужи.

Царь выехал на середину плаца и в весьма энергичных выражениях отчитал батальон. Затем построил его сомкнутой колонной и погнал по лужам к глубокому рву, наполненному грязной водой. Момент — и все по команде попрыгали в ров, очутились по пояс в воде, выбрались, помогая друг другу, на противоположный берег, с необыкновенной быстротой снова построились и, следуя команде царя, продолжали путь вперед.

Лагеря военно-учебных заведений, где с начала июня до начала августа пребывал Федор Достоевский, расположены были под Петергофом. Этот пригород Петербурга с великолепными дворцами и парками, знаменитыми фонтанами служил летней резиденцией царского семейства, и царь, обожавший фрунт, нередко вмешивался в повседневные лагерные дела, приготовления к маневрам и линейным учениям, которыми сам он командовал. Это доставляло ему живейшее удовольствие.

Федору лагерная жизнь приносила немало неприятностей. Занятия науками прекращались, царил один фрунт. К тому же в лагерях особенно тяготило безденежье. «Ну, брат! — писал Федор Михаилу, — ты жалуешься на свою бедность. Нечего сказать, и я не богат. Веришь ли, что я во время выступления из лагерей не имел ни копейки денег; заболел дорогою от простуды (дождь лил целый день, а мы были открыты) и от голода, и не имел ни гроша, чтоб смочить горло глотком чаю. Но я выздоровел и в лагере участь моя была самая бедственная до получения папенькиных денег».

Переход вброд на маневрах. Акварель П. Федотова. 30-е годы XIX в.

Целая неделя шагистики и «эволюций», а в воскресенье — возможность гулять по петергофскому парку. Чинно шествовать по дорожкам, боясь ступить на траву, боясь задуматься, чтобы, Боже упаси, не пропустить встречного офицера или — еще хуже — самого царя и за шесть положенных шагов не вытянуться в струнку и не отдать чести. Даже по воскресеньям Федор предпочитал оставаться в лагере. Он старался уклониться и от «штурма» Большого каскада, устраиваемого для увеселения царского семейства. Время от времени их ставили по взводам и вели к «Самсону» — огромному фонтану у Большого каскада. Там среди бассейна возвышалась бронзовая фигура Самсона, раздирающего пасть льву. Из отверстой пасти на большую высоту била мощная струя воды. Их останавливали возле одного из бассейнов, куда стекала вода, ниспадающая по мраморным ступеням каскада. Высоко над ними, на площадке перед дворцом, стояла императрица, окруженная придворными. Появлялся царь, выравнивал ряды приведенных, отдавал команду:

— Раз! Два! Три!

После слова «три!» все кидались в бассейн и, цепляясь друг за дружку, сбиваемые водой, старались как можно быстрее взобраться по ступеням каскада туда, где стояла государыня. Первым трем победителям императрица вручала призы: что-нибудь из изделий петергофской гранильной фабрики.

Единственное, что несколько примиряло с лагерной жизнью, — возможность больше читать, чем зимою в училище. «Ну, ты хвалишься, что перечитал много… — писал Федор Михаилу, — но прошу не воображать, что я тебе завидую. — Я сам читал в Петергофе по крайней мере не меньше твоего. Весь Гофман русский и немецкий (т. е. непереведенный Кот Мур), почти весь Бальзак… Фауст Гете и его мелкие стихотворения. История Полевого[2], Уголино [3], Ундина [4] (об Уголино напишу тебе кой что-нибудь после). Также Виктор Гюго, кроме Кромвеля и Гернани».

«Еще лишний год дрянной, ничтожной кондукторской службы!»

Самым трудным временем для воспитанников Инженерного училища была пора годичных экзаменов. Множество разнородных предметов, и все надлежало повторить от начала до конца, за два-три дня подготовиться к каждому. Федор и его товарищи забыли про сон, разговоры, развлечения. Сидели не разгибаясь над книгами, сжав голову руками, и учили, учили.

Бледный, еще бледнее обычного, с осунувшимся лицом и красными от бессонницы глазами, Федор ни о чем не позволял себе думать, кроме экзамена.

Забравшись в свой любимый закуток у окна в спальне своей роты, ночью накинув для теплоты одеяло — из окна сильно дуло, — Федор занимался упорно и сосредоточенно. У него не было сомнений в исходе экзамена. И действительно, по всем предметам он получил высший балл. Кроме фортификации и алгебры. По этим предметам получил он балл пониже. На первых порах не подумал худого.

И вдруг как снег на голову неожиданное решение конференции училища…

«С.-Петербург, 30 октября 1838 года.

Любезнейший Папенька!

Не сердитесь, ради Бога, на мое молчание после получения письма Вашего, Любезнейший Папенька! Много имею я причин молчанья и оправданий. Скажу Вам только то, что Ваше письмо застало меня в начале экзамена. Он теперь кончился. Спешу уведомить Вас обо всем. Прежде нежели кончился наш экзамен, я Вам приготовил письмо…

Я хотел обрадовать Вас, Любезнейший Папенька, письмом моим, хотел наполнить сердце Ваше радостию, одно слышал и видел и наяву и во сне.

Теперь что осталось мне? Чем мне обрадовать Вас, мой нежный, любезнейший родитель? Но буду говорить яснее.

Наш экзамен приближался к концу; я гордился своим экзаменом, я экзаменовался отлично и что же? Меня оставили на другой год в классе… О, скольких слез мне это стоило. Со мною сделалось дурно, когда я услышал об этом. В 100 раз хуже меня экзаменовавшиеся перешли (по протекции). Что делать, видно сам не прошибешь дороги.

Скажу одно: ко мне не благоволили некоторые из преподающих и самые сильные своим голосом на конференцной. С двумя из них я имел личные неприятности. Одно слово их и я был оставлен. (Все это я услышал после)… Еще лишний год дрянной ничтожной кондукторской службы!»

Письмо Ф. М. Достоевского к отцу. 30 октября 1838 г. Автограф

Более откровенно об этом происшествии писал он брату: «Я не переведен! О ужас! еще год, целый год лишний! Я бы не бесился так, ежели бы не знал, что подлость, одна подлость низложила меня… До сих пор я не знал, что значит оскорбленное самолюбие. Я бы краснел, ежели бы это чувство овладело мною… но знаешь? Хотелось бы раздавить весь мир за один раз… Я потерял, убил столько дней до экзамена, заболел, похудел, выдержал экзамен отлично в полной силе и объеме этого слова и остался… Так хотел один преподающий (алгебры), которому я нагрубил в продолженье года и который нынче имел подлость напомнить мне это, объясняя причину отчего остался я…»

Он нагрубил преподавателю алгебры. Как ни старался Федор сдерживать свой страстный, порывистый нрав, это не всегда удавалось. Видя явную несправедливость, он выходил из себя и, не думая о последствиях, выкладывал все, что накопилось в душе. Еще дома в Москве, замечая его неуимчивость, отец, случалось, говаривал: «Ой, Федя, уймись. Попадешь ты под красную шапку» (то есть в армию солдатом). А он не всегда мог уняться и теперь расплачивался.

Еще год в том же классе…

Зима не сулила ничего отрадного, если бы не дружба с Иваном Николаевичем Шидловским. Этой зимой они виделись особенно часто.

Как только наступал субботний вечер, Федор, испросив разрешение у ротного командира, спеша пробирался по тускло освещенным петербургским улицам в бедную квартирку Ивана Николаевича. Этот молодой человек бросил службу, хоть средства имел весьма скудные, и один в своем убогом жилище предавался мечтам и горестям.

Федор и раньше ценил Шидловского, его доброту, внимание к нему и Михаилу. Еще от Костомарова они с братом писали отцу об Иване Николаевиче: «Ах, папенька, ежели бы вы знали, какой это достойный молодой человек. Мы не знаем, как благодарить его. Он так любит нас, как будто родной. Всякое воскресенье навещает он нас и мы, ежели бывает хорошая погода, идем с ним в церковь, а там заходим к нему и к обеду возвращаемся домой».